атмосфера рождественских праздников придает особенную праздничность произведению
Рождество в русской литературе
Да, в православной русской традиции, в противоположность католической, Пасха важнее Рождества. И религиозное переживание праздника Cветлого Воскресения острее. Но и русская зима давно утвердила себя к качестве классического рождественского фона. Ёлки, а не пальмы, огромные сугробы, а не европейская изморось!
Кто придумал сказку «светского» Нового года — доподлинно известно. Пофамильно. Сергей Михалков, Владимир Сутеев, Лев Кассиль — сценаристы первых ёлок в Колонном зале. Это случилось сравнительно недавно, в середине тридцатых годов ХХ века. Рождественская литературная традиция таинственнее. Молитвы, колядки, затем — беглые эпизоды в одической поэзии XVIII века и, наконец, XIX век, каноническая классика.
Первое, что отчетливо вспоминается — это, пожалуй, гоголевская «Ночь перед Рождеством». История с чертями и запорожцами. Рождество по-малороссийски. Кузнеца Вакулу можно встретить на новогодних открытках, а также в опере и в кино. Там всё завораживает, с самой присказки: «Последний день перед Рождеством прошел. Зимняя, ясная ночь наступила. Глянули звезды. Месяц величаво поднялся на небо посветить добрым людям и всему миру, чтобы всем было весело колядовать и славить Христа. Морозило сильнее, чем с утра; но зато так было тихо, что скрып мороза под сапогом слышался за полверсты». До Гоголя никто в русской литературе так смело и весело не перерабатывал фольклорные сюжеты. Он оседлал сказку, как Вакула — чёрта.
Рождество для Гоголя — пространство чуда, не только возвышенного, но и приземленного. Бахтин писал: «Праздник, связанные с ним поверья, его особая атмосфера вольности и веселья выводят жизнь из её обычной колеи и делают невозможное возможным (в том числе и заключение невозможных ранее браков». «Вечера на хуторе…» и впрямь соответствуют бахтинской концепции «карнавала». Можно медленно читать и сравнивать.
Стихи к Рождеству в послепушкинское время появлялись ежегодно — в газетах и детских сборниках. Похоже, к ним не относились всерьёз. Лучший образец поэзии такого рода — фетовская вариация на тему 1842 года:
Ночь тиха. По тверди зыбкой
Звезды южные дрожат.
Очи Матери с улыбкой
В ясли тихие глядят.
Ни ушей, ни взоров лишних, —
Вот пропели петухи —
И за ангелами в вышних
Славят Бога пастухи.
Напевно, традиционно, празднично и без трагических борений, свойственных христианству. Ну, в 1840-е это еще не было расхожим штампом, но к концу века так сочинять научились и гимназисты. Следовало оживить традицию.
В череде «дежурных» сусальных рождественских стихотворений выделяется Владимир Соловьёв, не смягчавший трагизм христианского мироощущения:
Пусть все поругано веками преступлений,
Пусть незапятнанным ничто не сбереглось,
Но совести укор сильнее всех сомнений,
И не погаснет то, что раз в душе зажглось.
А чуть позже символисты поставили на поток поэтическое богоискательство, и зачем-то стали пересказывать стихами историю, которая в те времена и без того была известна всем. Они стали писать по-новому, но слишком быстро…
Был вечер поздний и багровый,
Звезда-предвестница взошла.
Над бездной плакал голос новый —
Младенца Дева родила.
На голос тонкий и протяжный,
Как долгий визг веретена,
Пошли в смятеньи старец важный,
И царь, и отрок, и жена.
Это Александр Блок. Плавно, музыкально, иллюстративно. Инерция этого стиха проявилась у многих стихотворцев.
Существовал в России и жанр рождественского рассказа, святочной сказки. Тон задавали переводные новеллы Диккенса и Андерсена, которых русский читатель полюбил чрезвычайно. В 1876 году Достоевский пишет рождественский рассказ «Мальчик у Христа на елке», настоящий шедевр святочной литературы.
К сожалению, он редко писал рассказы, мыслил романами. А тут вместил трагедию мира сего в несколько страниц. «У Христа всегда в этот день елка для маленьких деточек, у которых там нет своей елки… — И узнал он, что мальчики эти и девочки все были всё такие же, как он, дети, но одни замёрзли ещё в своих корзинах, в которых их подкинули на лестницы к дверям петербургских чиновников, другие задохлись у чухонок, от воспитательного дома на прокормлении, третьи умерли у иссохшей груди своих матерей, во время самарского голода, четвёртые задохлись в вагонах третьего класса от смраду, и все-то они теперь здесь, все они теперь как ангелы, все у Христа, и Он сам посреди их, и простирает к ним руки, и благословляет их и их грешных матерей… А матери этих детей всё стоят тут же, в сторонке, и плачут; каждая узнаёт своего мальчика или девочку, а они подлетают к ним и целуют их, утирают им слёзы своими ручками и упрашивают их не плакать, потому что им здесь так хорошо…». Мальчик умирает. Рассказ переиздавали ежегодно. Популярным детским чтением он не стал, да и не мог стать, он предназначен для подготовленных читателей Достоевского.
Тут появляется и мотив «пира во время чумы». Для одних — иллюминация, шумные праздники во дворцах, для других — бесприютный мороз, голод, гибель. Вот вам и «социальные мотивы». А как же без них в нашей классике с ее критическим реализмом, который не был пустой выдумкой литературоведов?
Фёдор Михайлович слагал и стихи. Складности и плавности не добивался — как, впрочем, и в прозе. Тем и интересен, что писал не по трафаретам. «Читал твои стихи и нашел их очень плохими. Стихи не твоя специальность», — писал ему брат. Но они тем и примечательны, что то и дело переходят в бормотание. Есть в этих стихах наивная, неограненная сентиментальность — на грани пародии:
Крошку-ангела в сочельник
Бог на землю посылал:
“Как пойдешь ты через ельник,
— Он с улыбкою сказал, —
Елку срубишь, и малютке
Самой доброй на земле,
Самой ласковой и чуткой
Дай, как память обо Мне”.
1854
Как и стихи капитана Лебядкина, эти строки аукнутся в детской и в абсурдистской поэзии ХХ века. Кроме того, «Божий дар» Достоевского до сих пор остается в школьном чтецком репертуаре.
Пожалуй, лучшее описание Рождества в ХХ веке — ностальгическое «Детство Никиты» Алексея Толстого. Это утончённая идиллия. Как подробно и влюбленно жизнелюб Толстой описывает подготовку игрушек, счастливый ритуал Рождества, когда дети «стонут от восторга»: «В гостиную втащили большую мерзлую елку. Пахом долго стучал и тесал топором, прилаживая крест. Дерево наконец подняли, и оно оказалось так высоко, что нежно-зеленая верхушечка согнулась под потолком. От ели веяло холодом, но понемногу слежавшиеся ветви ее оттаяли, поднялись, распушились, и по всему дому запахло хвоей. Дети принесли в гостиную вороха цепей и картонки с украшениями, подставили к елке стулья и стали ее убирать. Но скоро оказалось, что вещей мало. Пришлось опять сесть клеить фунтики, золотить орехи, привязывать к пряникам и крымским яблокам серебряные веревочки. За этой работой дети просидели весь вечер, покуда Лиля, опустив голову с измятым бантом на локоть, не заснула у стола». Это написано в неидиллические двадцатые годы. Тогда многие вспоминали детство, у Толстого это выткалось образцово.
У Бориса Пастернака в довоенные годы христианские мотивы возникали в стихах нечасто. Трудно было предсказать, что его потянет к «архаике». Маска Юрия Живаго — героя романа — позволяла уйти от реальности. Впрочем, Пастернак давно научился убегать от нее в фундаментальные переводы, в Гёте и Шекспира… Он не просто обращался к новой для себя эстетике, менялось мировоззрение поэта:
Стояла зима.
Дул ветер из степи.
И холодно было Младенцу в вертепе
На склоне холма.
Его согревало дыханье вола.
Домашние звери
Стояли в пещере,
Над яслями теплая дымка плыла —
Так и сложился канон рождественского стихотворения в ХХ веке. Тёплого, но не горячего.
На пике антирелигиозной пропаганды начал «вослед Пастернаку» писать рождественские стихи Иосиф Бродский. Это была многолетняя литературная акция, о которой он охотно рассуждал: «У меня была идея в свое время, когда мне было 24–25 лет… на каждое Рождество писать по стихотворению… Это был 1972 год…». Надо отдать ему должное: идею почти удалось воплотить. А начал Бродский даже раньше: в 1962-м написал знаменитый «Рождественский романс», в котором, правда, евангельской фактуры почти нет. К тому времени он еще и Библии не читал. Но уже через год появилось стихотворение, перенасыщенное библейскими знаками:
Спаситель родился
в лютую стужу.
В пустыне пылали пастушьи костры.
Буран бушевал и выматывал душу
из бедных царей, доставлявших дары.
Верблюды вздымали лохматые ноги.
Выл ветер.
Звезда, пламенея в ночи,
смотрела, как трех караванов дороги
сходились в пещеру Христа, как лучи.
Это своеобразный архаический манифест, который в 1963 году воспринимался как вызов. О первых космонавтах поэты тогда вспоминали гораздо чаще, чем о героях Евангелий, а популярность христианской эстетики зародится в интеллигентской среде ближе к началу семидесятых. Определенно, Бродского заворожили «Стихотворения Юрия Живаго». Хрущев обещал вот-вот предъявить обществу «последнего попа», а доблестный тунеядец голосом пономаря повторял библейские имена как заклинание.
Бродский принялся писать не менее «нездешние» стихи, чем Пастернак от лица Живаго. Это помогало избежать любых проявлений советской конъюнктуры, которой поэт боялся панически. Он своего добился: рождественские стихи были несовместимы с журнальной конъюнктурой того времени. Снобизм по отношению к советской реальности стал поводом к библейскому циклу. В лучших рождественских стихах Бродского больше городской круговерти ХХ века и меньше многозначительных библейских перечислений:
В Рождество все немного волхвы.
В продовольственных слякоть и давка.
Из-за банки кофейной халвы
Производит осаду прилавка
грудой свертков навьюченный люд:
каждый сам себе царь и верблюд.
Тут скорее — панорама предновогодней, а не рождественской ленинградской суеты, хотя без евангельской символики не обошлось: когда Бродский остается в музейном пространстве древнего Вифлеема — он лишь повторяет мелодии и ритмы Юрия Живаго. Получается хладнокровнее, чем у Пастернака.
А лучшее стихотворение о Рождестве, на мой субъективный взгляд, написал Мандельштам. Он обошелся без риторики, без «художественного пересказа». Да и неровное получилось произведение. Неровное и нервное. Восемь строк, обрывочное повествование. Зато настоящие стихи:
Сусальным золотом горят
В лесах рождественские елки,
В кустах игрушечные волки
Глазами страшными глядят.
Такие строки, прочитав, уже не позабудешь. Хотя написаны они не для хрестоматий.
Литературный четверг. Рождественские мотивы в зарубежной литературе
Поделиться:
Тема Рождества и Нового года, их традиций и образы были отражены во многих произведениях авторов различных эпох, каждый из которых строил свою собственную концепцию Рождества, создавал новую символику и тем самым новый образ этого праздника.
Западноевропейская традиция подразумевает 3 компонента праздника: семейное застолье, дары и карнавал вокруг елки. Интересно, что в художественных произведениях нигде вы не найдете более-менее яркого описания посещения церкви. Зато самые запоминающиеся страницы посвящены дарам. Это очень, если не самая, важная часть рождественского праздника по западному образцу.
Жанр святочного рассказа зародился в середине XIX века и за несколько десятилетий достиг своего расцвета. У его истоков стоит Чарльз Диккенс. Его знаменитые «Рождественские повести», созданные в 1840-е годы, положили начало целой традиции в мировой литературе. Всего рождественских повестей насчитывается пять: «Рождественская песнь в прозе» (1843), «Колокола» (1844), «Сверчок за очагом» (1845), «Битва жизни» (1846), «Одержимый, или Сделка с призраком» (1848).
Эти произведения объединяет большое количество ангелов и разных других неземных существ. С самых древних времен, когда ночь очень длинная, а световой день очень короткий, зимние дни считались временем борьбы Добра и Зла. Диккенс верил, что исход этой борьбы зависит от выбора и решения самих людей. Только каждый человек в отдельности и все люди вместе, способны определить исход этой борьбы.
Нет в мировой литературе более известного произведения, посвященного Рождеству, чем «Рождественская песнь в прозе» Чарльза Диккенса. Ее огромная популярность способствовала тому, что Рождество стало главным праздником Викторианской Англии, временем доброго веселья и благотворительности.
История старого скряги Эбенезира Скруджа и его преображения после мистического визита Джейкоба Марли и Призраков Рождества была написана довольно быстро, всего за шесть недель. Работая над Песнью, Диккенс представить себе не мог, какое огромное влияние окажет эта небольшая повесть на все мировое искусство, на мировоззрение людей во всем мире, до такой степени, что сам Диккенс станет ассоциироваться с Рождеством, а имя его героя Эбенезира Скруджа станет одновременно и символом Рождества и синонимом скупости.
Одна из самых праздничных сказок, создающая рождественскую атмосферу, это история Эрнста Теодора Амадея Гофмана «Щелкунчик и Мышиный Король». История начинается 24 декабря, в католический сочельник, когда верующие ждут появления первой звезды на небе. Несмотря на то, что многие издательства, любят убирать из «Щелкунчика» рождественский контекст, автор задумывал книгу, как самую настоящую рождественскую сказку. Своей чудесной историей Гофман говорит нам, что добро, терпение, забота, чуткость, храбрость, вера могут победить любое зло и сделать человека по-настоящему счастливым.
Открыто декларировал свою веру и Ганс Христиан Андерсен, благодаря которому в наших душах на протяжении 20 века теплился огонек неосознанной веры в Бога Неосознанной потому, что все христианские пассажи из его сказок старательно обходились переводами: к примеру, эпизод, где Герда побеждает вьюгу молитвой «Отче наш». Его кроткие герои (Элиза, Герда, Гадкий утенок), гонимые, но не озлобленные, смущали сердца октябрят, будущих комсомолок и комсомольцев, заставляли задуматься. Они начинали понимать, что Снежная Королева вовсе не Бабушка Вьюга, не стихия, а вполне конкретная модификация Сатаны – Люцифера, цель которого превратить человека в ледяного эгоиста, издевателя, производителя сверкающих безделушек, который, поглощённый мыслями о Вечности, забывает о близких и любящих его людях. «Снежная Королева» насквозь пронизана Рождественским духом.
Во второй половине XIX века рождественские рассказы в большом количестве появлялись на страницах газет и журналов. Их производство было поставлено на поток. Однообразие и сентиментальность святочных рассказов, их наполненность штампами нередко становились поводом для острот. Джером К. Джером в рассказе «Трогательная история» выступает от лица журналиста, которому редактор заказал рассказ для рождественского выпуска еженедельника. Культ Рождества и заблаговременных приготовлений к нему приводит к тому, что рассказ заказывается в июле и автор должен сдать его к концу лета, чтобы не тянуть с рождественским выпуском до октября. Работая над рассказом, автор перебирает все типичные и подходящие к случаю сюжеты и находит, что от частого употребления они совсем истрепались и вместо сочувствия пробуждают лишь раздражение.
Автор сразу же предлагает читателю ознакомиться с классификацией привидений. Например, существуют духи-джентльмены и призрачные леди, есть молодые и совестливые духи, а еще встречаются благопристойные духи. Но это далеко не все представители темного царства. Джером Клапка Джером добавляет в каждую историю солидную порцию юмора, поэтому привидения не кажутся такими страшными и злыми.
На грани двух веков, 19-ого и 20-ого, мотив даров переходит в знаменитом и трогательном рассказе О’Генри «Дары волхвов» в новую и окончательно светскую ипостась: дары людей преподносятся как более ценные, чем дары Провидения. Но вдумайтесь в смысл рассказа: дары-то напрасны. Цепочка от часов и гребни, сколь бы о них не мечтали герои, уже не нужны: нет ни часов, ни волос. Причем потеряно главное – реликвия, связующая поколения, и красота. Автор показывает своему читателю, что самое дорогое, что можно подарить – это свою любовь. Истинная любовь всегда жертвенна, ты забываешь о себе, когда любишь по-настоящему и сделаешь все для любимого человека. В этом и есть Дух Рождества.
Где-то с середины 20 века мотив дара Рождества на Западе перерождается и уходит из литературы. Рождественская тематика присутствует в ней только как фактор времени, например, как в сюжетах детективов Агаты Кристи «Убийство в Ситтафорде», «Рождество Эркюля Пуаро»: в усадьбе в дни Рождества собираются близкие родственники и друзья, которые вместо того чтобы в умилении наслаждаться рождественским застольем, затевают грызню, а то и убийство. Вслед за королевой детектива этот сюжет стали обрабатывать и другие представители жанра в Европе и США.
Начало нового тысячелетия ознаменовано возвращением рождественских традиций в литературу. В печати стали активно появляться рождественские рассказы, романы, повести нового поколения.
«Жизнь — необыкновенное чудо, и всех нас поджидают потрясающие сюрпризы».
Розамунда Пилчер с теплой, доброй улыбкой рассказывает о своих героях, и читатель начинает верить, что приближающееся Рождество обязательно принесет в их жизнь чудесные перемены. Роман известной английской писательницы отличают лиризм, мягкий юмор и неожиданные повороты сюжета.
Память Рэйчел сохранило лишь одно-единственное светлое воспоминание о детстве: они с отцом ночью, после волшебного снегопада, творят на искрящемся снегу ангелов. Рэйчел падает в снег, машет руками, отец подхватывает ее на руки, а в снегу остается ангел. Проходят годы. Рэйчел – взрослая женщина, красивая, богатая, у нее муж на загляденье всем, роскошный дом и дочь, так похожая на нее в детстве. Но счастья нет. Одна лишь тоска по непонятному. И воспоминание о чудесных снежных ангелах. Так, может, стоит найти этих ангелов? И, может, то острое счастье вернется хоть на миг? И рождественский вечер – самое лучшее время для того, чтобы снова погрузиться в сказку и попытаться найти свое счастье.
Жизнь одинокого отца Кристофера Бирна вовсе не предвещала никаких перемен. Долгие годы, выращивая на своей ферме рождественские ели, он мечтал только о счастье семьи, посвящая всего себя детям. Мечта о том, что очень скоро они станут полноправными участниками семейного бизнеса и продолжат дело его жизни. Однако этим надеждам не суждено будет сбыться. В одну из поездок в Нью-Йорк сын Дэнни сбегает от отца навстречу собственной мечте. Отправляясь на поиски беглеца, Кристофер и представить себе не мог, какие испытания ждут его на залитых рождественскими огнями улицах Манхэттена.
Напуганный врачебным диагнозом Освальд Т. Кэмпбелл бежит из холодного и сырого Чикаго на юг, в гостеприимный Затерянный Ручей, где собирается встретить свое последнее Рождество. Ничего хорошего от захолустья он не ожидает, но реальность оказывается совсем не такой, какой он себе ее воображал. Жизнь в Затерянном Ручье хоть и размеренная, но весьма необычная и даже странная. И жители городка тоже весьма необычны. Почтальон доставляет корреспонденцию на лодке. В единственном магазинчике хозяйничает маленькая красная птичка по имени Джек. Дамы городка тайно творят добро, объединившись в эзотерическое общество под названием «Крупные Горошинки». А сам Освальд оказывается вдруг главной фигурой местной светской жизни. Вместе с приближением Рождества начинают происходить удивительные события, которые изменят жизнь не только Освальда, но и всех обитателей Затерянного Ручья. Это очень добрая и светлая историю, которая обязательно подарит вам свет, если в вашей жизни вдруг стало темно!
«Рождественские туфли» — прекрасная, вдохновенная книга, которую можно с удовольствием почитать и в праздник, и в будний день. Это история о двух совершенно разных людях, чьи судьбы пересеклись лишь однажды в рождественский вечер. Один из них ищет способ вернуть семью, которой долго не уделял внимания, в то время как семья другого пытается примириться с потерей матери и жены. Рождественская история американской писательницы Донны Ванлир убеждает нас в том, что даже незначительное на первый взгляд событие может навсегда изменить жизнь. Это повесть о надежде, о вере и прежде всего о любви, которая превозмогает самую сильную сердечную боль.
И вот тут-то и начинается всё самое интересное. Лютер понимает, что весь мир хочет, чтобы всё было как прежде. Твое дело, как проводить праздник, но традиции надо соблюдать! Кто-то откровенно ненавидит героя, кто-то тихо негодует, а некоторые даже завидуют и гордятся им. Но всё меняется в один миг, когда Блэр решает прилететь домой на каникулы, а заодно и с женихом познакомить! Какая же кутерьма тут началась! К счастью, соседи объединяются не только в ненависти в семейству Крэнков, но и в стремлении помочь показать жениху Блэр настоящее американское Рождество!
Приглашаем на абонемент познакомиться с книгами!
Как рождественские и новогодние фильмы создают атмосферу праздника?
Стоит только выпасть первому снегу, как люди начинают планировать предстоящие хлопоты с подарками, торжественный стол и соответствующие фильмы на месяц вперед. Кажется, что классические картины вроде «Одного дома» или «Иронии судьбы» – это едва ли не главные атрибуты Нового года и Рождества. Такие фильмы прочно укрепились в наших зимних праздниках, и мы из года в год неустанно к ним возвращаемся, как к старым верным друзьям. Мы решили проанализировать феномен новогодних кинолент и разобраться, что же делает их такими притягательными для зрителей в канун 31 декабря.
Отражение нас самих
После бесчисленных блокбастеров, которые выходят (или выходили до 2020 года) на протяжении 12 месяцев, людям хочется просто сесть в кругу близких и смотреть на обыкновенных живых героев на экране. Это похоже на подведение итогов года: ты наблюдаешь за персонажем в фильме, который согласно всем шаблонам жанра проходит через ряд испытаний и приходит-таки к своей цели, и ненароком видишь в нем себя, скорее всего, пережившего немало трудностей за год, прямо как Эмили Кларк в «Рождестве на двоих».
Рождественские картины, в которых то тут, то там спрятаны знакомые нам этические вопросы, предлагают множество портретов повседневной жизни. Классический фильм «Эта прекрасная жизнь» (1946) иллюстрирует важность человеческой жизни, даже если кажется, что выхода уже нет. А «Привет семье!» (2005) лишний раз напоминает, что любые ссоры и разногласия можно преодолеть. Примерно по этой же траектории работает новая картина «Самый счастливый сезон» с Кристен Стюарт и Маккензи Дэвис в главных ролях: девушка, выросшая в токсичной и традиционной обстановке, приезжает домой со своей девушкой, но не может признаться семье о своей ориентации. Все это приводит к разладу, а праздник и отношения с любимой приходится спасать в последний момент.
Ритуальная практика
По мере того как люди видят на экране разворачивающуюся часть их собственной жизни, процесс просмотра начинает поразительно напоминать то, как работает религиозный ритуал. Например, молитва христиан, иудеев и мусульман связывает религиозных людей со своим Богом и единомышленниками. Праздничные фильмы делают нечто подобное, за исключением того, что чувство, которое они вызывают у зрителей, не связано с Богом или другим высшим существом. Это чувство напоминает нам о важности семьи, любви и дружбы. Такие фильмы могут дать необходимую дозу утешения и поддержки в трудных ситуациях. Истории из фильмов, диалоги которых мы уже выучили наизусть, вселяют надежду на то, что все может закончиться хорошо.
Кира Найтли на кадре из фильма «Реальная любовь»
Кира Найтли на кадре из фильма «Реальная любовь»
Именно поэтому мы снова и снова смотрим, как Женя случайно оказывается в Ленинграде, как Кевин МакКалистер разбирается с грабителями, а герой Эндрю Линкольна делает самое красивое признание в любви героине Кире Найтли.
Возможность вернуться в детство
Еще один неотъемлемый ингредиент рождественского фильма – это способность пробуждать воспоминания из детства. Подсознательно мы смотрим фильмы не столько из-за закрученного сюжета и гениального сценария, сколько из-за уверенности в том, что эти знакомые герои вернут нас в то время, когда мы чувствовали себя счастливыми и в совершенной безопасности. Привычная музыка, мерцающие огни на улицах, огромная елка на площади – все это держит на крючке, не давая возможности переключить фильм на что-то новое и, может, даже чуть более интересное.
Кадр из фильма «Один дома»
Кадр из фильма «Один дома»
Согласитесь, что «Один дома» вызывает ностальгию по детским праздникам, когда жизнь казалась куда проще, а съесть кучу конфет в компании Кевина было самым важным делом на свете. Такие фильмы не просто предлагают расслабиться и от души посмеяться, они обволакивают чувством защищенности, когда вы с самого начала знаете, на что согласились, и, несмотря на предсказуемый исход, уверены, что это будет прекрасно.
Добро побеждает зло
Несмотря на то что не все новогодние фильмы напоминают сладкую вату, они все же никогда не бывают абсолютно темными. Даже злодеи чаще всего успевают встать на путь истинный, пока часы не пробили двенадцать.
Кроме того, существует огромное количество так называемых альтернативных праздничных фильмов наподобие «Крепкого орешка», «Кошмара перед Рождеством», «Гремлинов» или даже «Кэрол». Благодаря этим картинам мы можем исследовать глубинные человеческие проблемы на фоне снегопада и разноцветной мишуры и из-за предстоящего праздника до последнего верим, что Руни Мара придет на встречу к своей Кейт Бланшетт.
Но даже в классических зимних фильмах появляется темная сторона (это не обязательно герой, а, например, комплексы или черта характера), которую необходимо преодолеть и спасти праздничный настрой. Яркий пример – «Гринч – похититель Рождества», где, впрочем, ворчливый отшельник лишь на первый взгляд является классическим злодеем, ведь главной проблемой и источником зла оказывается отсутствие обыкновенной человеческой эмпатии.
Идеализированный мир
Праздничные фильмы так популярны не только потому, что помогают создать чувство теплоты, но и потому, что эти картины предлагают зрителям заглянуть в немного нереальный мир – в такой, каким он может быть, если присыпать его слегка чудодейственной пыльцой.
Только в рождественских романтических комедиях мы готовы простить заурядные диалоги и слащавые сюжетные линии, когда, например, герой стучится в дверь своей сестры и встречает очаровательную Камерон Диаз («Отпуск по обмену») или когда влюбленные испытывают свою судьбу, словно они в настоящей сказке («Интуиция»).
В 1942 году, когда Соединенные Штаты уже были вовлечены во Вторую мировую войну, американцы смотрели мюзикл «Праздничная гостиница», рассказывающий историю группы артистов на фоне Рождества. Фильм так и не стал классикой, но песня Бинга Кросби White Christmas, которая звучала в фильме, моментально укрепила праздничный дух тех, кто уже не надеялся поверить в чудо в тот год. Этот пример доказывает, что достаточно маленькой воодушевляющей детали, чтобы фильм смог перечеркнуть повседневные тяжести. Историк Пенн Л. Рестад в своей книге 1995 года «Рождество в Америке» пишет, что песня Кросби в киноленте стала типичным олицетворением праздника в мире без какой-либо темной стороны. Это был мир, в котором нет места ужасам войны. Это был идеальный мир, где есть лишь светлое Рождество.