битва ста дней и ночей
Анатолий Баяндин: Сто дней, сто ночей
Здесь есть возможность читать онлайн «Анатолий Баяндин: Сто дней, сто ночей» весь текст электронной книги совершенно бесплатно (целиком полную версию). В некоторых случаях присутствует краткое содержание. Город: Пермь, год выпуска: 1975, категория: prose_military / на русском языке. Описание произведения, (предисловие) а так же отзывы посетителей доступны на портале. Библиотека «Либ Кат» — LibCat.ru создана для любителей полистать хорошую книжку и предлагает широкий выбор жанров:
Выбрав категорию по душе Вы сможете найти действительно стоящие книги и насладиться погружением в мир воображения, прочувствовать переживания героев или узнать для себя что-то новое, совершить внутреннее открытие. Подробная информация для ознакомления по текущему запросу представлена ниже:
Сто дней, сто ночей: краткое содержание, описание и аннотация
Предлагаем к чтению аннотацию, описание, краткое содержание или предисловие (зависит от того, что написал сам автор книги «Сто дней, сто ночей»). Если вы не нашли необходимую информацию о книге — напишите в комментариях, мы постараемся отыскать её.
Анатолий Баяндин: другие книги автора
Кто написал Сто дней, сто ночей? Узнайте фамилию, как зовут автора книги и список всех его произведений по сериям.
Возможность размещать книги на на нашем сайте есть у любого зарегистрированного пользователя. Если Ваша книга была опубликована без Вашего на то согласия, пожалуйста, направьте Вашу жалобу на info@libcat.ru или заполните форму обратной связи.
В течение 24 часов мы закроем доступ к нелегально размещенному контенту.
Сто дней, сто ночей — читать онлайн бесплатно полную книгу (весь текст) целиком
Ниже представлен текст книги, разбитый по страницам. Система сохранения места последней прочитанной страницы, позволяет с удобством читать онлайн бесплатно книгу «Сто дней, сто ночей», без необходимости каждый раз заново искать на чём Вы остановились. Поставьте закладку, и сможете в любой момент перейти на страницу, на которой закончили чтение.
Об авторе этой книги
Есть ночи, которые не позабыть.
Спал деревянный Кудымкар. Ни огонька в окошке, ни голоса на улице. Лишь изредка пройдет, простучит каблуками по гулкому дощатому тротуару запоздалый прохожий — и снова все тихо. Бесшумная Иньва, и днем-то неторопливая, даже Иньва совсем уснула. Молочная пленка тумана, покачиваясь, поднималась от реки — темной и маслянистой в неверном свете белой пермяцкой майской ночи.
Небо было зеленое. Курчавые завитки тополей и кленов издали казались коричневыми. Матово отсвечивали деревянные крыши. Тихо. Изредка, спросонок, то тут, то там взбрехивали на задворках полуночные псы. Взбрехнет, сам проснется — и конфузливо смолкнет.
Город спал. Не спал только соловей.
Откуда он? В этих краях, как некоторые утверждают, соловьи не водятся. Так откуда же он? Залетный?
Нам — мне и другу моему — очень охота увидеть поющего соловья. Мы идем, смолкшие и настороженные, подкрадываемся, затаив дыхание, прислушиваемся… Вот только что прищелкнул, словно прочищая горло, примерился, приноровился — и пошло все такое и этакое, что словами и не передать.
Где он, соловей? В кроне вон того громадного клена, что склонился над ветхим дощатым забором? Мы крадемся. Под нашими ногами неслышно вздыхает мягкая и, кажется, еще теплая дорожная пыль. Мы ступаем бесшумно. Так охота взглянуть, так охота застать соловья поющего… Нет, не здесь, не на этом клене. Здесь — тихо. А соловей — он уже заливается и прищелкивает совсем на другом, на соседнем дереве, вон на том, что стоит возле одинокого домика… Крадемся к домику, приближаемся, — нет, и не здесь, а дальше… дальше… дальше… А соловей, словно зная наши намерения, уже заливается будто и впереди нас, и позади, и вон там, справа, и вон там, слева… Полно соловьев!
И мы с другом начинаем говорить о том, что вот так и в жизни своей человек — ходит, бродит, ищет себя. Делает он, человек, на земле какое-то вроде нужное дело, а сам все прислушивается к той соловьиной песне, что звучит у него в сердце. Звучит — а наружу не вырвется, пока что никак вырваться не может. Человек ходит, бродит, заглядывает туда и сюда, выискивает, где неслышно опустился на ветку серенький, неприметный — твой! — соловушка.
— Вот так, — говорили мы, — ходит он, человек, пробует себя то в одном деле, то в другом, в третьем… все не то, все не то… И вот вдруг рождается в нем именно то, ради чего, быть может, он и появился на земле. Настоящее, единственное, заветное.
Мы говорили: знает ли каждый из нас свою собственную соловьиную песню? Делаем ли мы то, к чему более всего душа твоя лежит? Дело, которое ты делаешь, — настоящее ли оно? Или ты способен на большее?
Опустился ли соловей на твое плечо?
И мы заговорили о человеке, могильный холмик которого к тому времени еще не порос травой.
Не порос ни травой и ни цветами.
Он погиб ранней весной, и потому ни ветры и ни друзья еще не принесли ему на холмик ничего, кроме своих сожалений.
Мы заговорили о безвременно погибшем молодом писателе Анатолии Баяндине. О том, как трудно разглядеть своего соловья, нелегко найти собственную песню.
А тот, настоящий, живой, такой серенький и неуловимый, заливался над спящим Кудымкаром, над притихшею Иньвой. Но столько страсти, столько неистребимой жажды жизни, радости и любви, и весны, и воли, и наслаждения своим голосом было в этой соловьиной песне!
Как хорошо, видимо, бывает, когда удается собственная песня!
Светлела короткая северная ночь. На крыши опустилась мягкая пепельная тень — предвестник утра. Зеленое, небо становилось серым — стальным — оранжевым — голубым. Занималась заря. Туман полег на Иньву, слился с темным ее зеркалом.
А мы все ходили и ходили по пустынным улицам. Давно затерялась, растаяла песня соловья. На том берегу залязгало железо об железо — кто-то заводил трактор, но машина не просыпалась. Стало совсем светло. Пушистая глинистая пыль оседала на наших башмаках и — от наших шагов — на лопухах, что так густо росли по канавам вдоль высоких деревянных тротуаров.
Мы говорили о человеке, которого уже не было в живых. Толковали о его литературной судьбе. И, как это обычно бывает, когда речь заходит об отошедшем, мы были щедры безмерно и объективны до крайности.
Повесть «Сто дней, сто ночей» посвящена героическому подвигу советского народа в годы Великой Отечественной войны.
Об авторе этой книги
Есть ночи, которые не позабыть.
Спал деревянный Кудымкар. Ни огонька в окошке, ни голоса на улице. Лишь изредка пройдет, простучит каблуками по гулкому дощатому тротуару запоздалый прохожий — и снова все тихо. Бесшумная Иньва, и днем-то неторопливая, даже Иньва совсем уснула. Молочная пленка тумана, покачиваясь, поднималась от реки — темной и маслянистой в неверном свете белой пермяцкой майской ночи.
Небо было зеленое. Курчавые завитки тополей и кленов издали казались коричневыми. Матово отсвечивали деревянные крыши. Тихо. Изредка, спросонок, то тут, то там взбрехивали на задворках полуночные псы. Взбрехнет, сам проснется — и конфузливо смолкнет.
Город спал. Не спал только соловей.
Откуда он? В этих краях, как некоторые утверждают, соловьи не водятся. Так откуда же он? Залетный?
Нам — мне и другу моему — очень охота увидеть поющего соловья. Мы идем, смолкшие и настороженные, подкрадываемся, затаив дыхание, прислушиваемся… Вот только что прищелкнул, словно прочищая горло, примерился, приноровился — и пошло все такое и этакое, что словами и не передать.
Где он, соловей? В кроне вон того громадного клена, что склонился над ветхим дощатым забором? Мы крадемся. Под нашими ногами неслышно вздыхает мягкая и, кажется, еще теплая дорожная пыль. Мы ступаем бесшумно. Так охота взглянуть, так охота застать соловья поющего… Нет, не здесь, не на этом клене. Здесь — тихо. А соловей — он уже заливается и прищелкивает совсем на другом, на соседнем дереве, вон на том, что стоит возле одинокого домика… Крадемся к домику, приближаемся, — нет, и не здесь, а дальше… дальше… дальше… А соловей, словно зная наши намерения, уже заливается будто и впереди нас, и позади, и вон там, справа, и вон там, слева… Полно соловьев!
И мы с другом начинаем говорить о том, что вот так и в жизни своей человек — ходит, бродит, ищет себя. Делает он, человек, на земле какое-то вроде нужное дело, а сам все прислушивается к той соловьиной песне, что звучит у него в сердце. Звучит — а наружу не вырвется, пока что никак вырваться не может. Человек ходит, бродит, заглядывает туда и сюда, выискивает, где неслышно опустился на ветку серенький, неприметный — твой! — соловушка.
— Вот так, — говорили мы, — ходит он, человек, пробует себя то в одном деле, то в другом, в третьем… все не то, все не то… И вот вдруг рождается в нем именно то, ради чего, быть может, он и появился на земле. Настоящее, единственное, заветное.
Мы говорили: знает ли каждый из нас свою собственную соловьиную песню? Делаем ли мы то, к чему более всего душа твоя лежит? Дело, которое ты делаешь, — настоящее ли оно? Или ты способен на большее?
Опустился ли соловей на твое плечо?
И мы заговорили о человеке, могильный холмик которого к тому времени еще не порос травой.
Не порос ни травой и ни цветами.
Он погиб ранней весной, и потому ни ветры и ни друзья еще не принесли ему на холмик ничего, кроме своих сожалений.
Мы заговорили о безвременно погибшем молодом писателе Анатолии Баяндине. О том, как трудно разглядеть своего соловья, нелегко найти собственную песню.
А тот, настоящий, живой, такой серенький и неуловимый, заливался над спящим Кудымкаром, над притихшею Иньвой. Но столько страсти, столько неистребимой жажды жизни, радости и любви, и весны, и воли, и наслаждения своим голосом было в этой соловьиной песне!
Как хорошо, видимо, бывает, когда удается собственная песня!
Светлела короткая северная ночь. На крыши опустилась мягкая пепельная тень — предвестник утра. Зеленое, небо становилось серым — стальным — оранжевым — голубым. Занималась заря. Туман полег на Иньву, слился с темным ее зеркалом.
А мы все ходили и ходили по пустынным улицам. Давно затерялась, растаяла песня соловья. На том берегу залязгало железо об железо — кто-то заводил трактор, но машина не просыпалась. Стало совсем светло. Пушистая глинистая пыль оседала на наших башмаках и — от наших шагов — на лопухах, что так густо росли по канавам вдоль высоких деревянных тротуаров.
Мы говорили о человеке, которого уже не было в живых. Толковали о его литературной судьбе. И, как это обычно бывает, когда речь заходит об отошедшем, мы были щедры безмерно и объективны до крайности.
Мы убеждали друг друга, что Анатолий был талантливым человеком.
Честно признаться, талантливым мы его считали и раньше. Но — тоже честно — ему мы об этом не говорили. Тогда мы обходились словами расплывчатыми, обтекаемыми и скучными. Например: «Да, здесь что-то есть… да, но это надо еще продумать… да, но надо еще поработать». Все это, вообще-то, было верно. Ему надо было и продумать, и поработать, и поучиться. Но в то же время все это было и неверно.
Потому что в те времена мы, окружающие, говорили ему все что угодно, кроме того, что в те дни Анатолию было, вероятно, всего нужнее: внятное слово поощрения и крепкая, товарищеская, требовательная поддержка.
Только одно-единственное слово! Слово, сказанное вовремя и кстати. Скажи его — и человек поверит в себя, в свои силы, в свое призвание. Мы часто, к сожалению, боимся похвалой испортить человека, — так мы внушаем себе. Мы предпочитаем критиковать. В быстротекущей жизни нашей мы порой забываем, что человеку время от времени нужны доброе слово и дружеская улыбка. Иногда бы и надо сказать человеку: «Послушай-ка, а ведь здесь-то и скрыт твой талант, бери-ка его!»…
Соловьиная ночь напомнила нам это.
Впрочем, это так, к слову…
Анатолий так и не увидел, не подержал в руках ни одной своей книжки. Было, правда, у него несколько публикаций в газетах: то статья, то рассказ. Но книжки своей он так и не увидел.
Путь его к книге был нелегок и извилист, дорога в литературу долга и трудна. Истинное свое призвание, свою песню он услышал и нашел не сразу, только после долгих блужданий и личных ошибок. Каждый писатель приходит в литературу своим путем.
Ему было семнадцать лет, когда началась война. На фронт он ушел добровольцем. Ему бы в девушек влюбляться и цветы им дарить, а вместо этого он попал в самое пекло беспощадное — на волжские берега. Боевое крещение свое получил в уличных схватках, когда сражение шло за каждый дом, за каждый камень… Сто дней и сто ночей непрерывной битвы — и не поймешь, когда день и когда ночь: дни сумеречны от дыма и пыли, ночи светлы от зарева пожарищ.
Тема: Война в Небесах, кто, что знает?
Опции темы
Война в Небесах, кто, что знает?
Я знаю чем закончится, Архангел Михаил с Ангелами победит дьявола и его Ангелов, в итоге дьявола свергнут с Небес, а все падшие Ангелы вновь перейдут на сторону Господа.
Ну, что написано, то написано, только война, как мне думается, уже произошла, и последний оплот сатаны остался на земле.
И пошедшим вслед сатаны нет возврата назад, они погибнут.
Пока война не закончена, потому что дьявол продолжает клеветать, мне больше интересно что там за дела с Люцефером, а то я не дочитал Ветхий Завет.
ВОЙНА ангелов и бесов? КАК ВЫ ЭТО ВИДИТЕ?
Клевета дьявола напрямую отражается на живущих на земле, когда люди научатся жить по правде, то дьявол будет свергнут с Небес а это произойдет после прихода Миссии.
Что в Ветхом Завете про Люцифера написано или хотя бы где эта история.
Перед кем клевещет-то дьявол? Я уже показал, что событие «война на небе» произошло, ты просто поленился вникнуть.
Хорошо, а почему жизнь не изменилась?
Странно? Была война, а Сатана приходит к богу и дружески беседует!
Ветхий Завет > Книга Иов > Глава 1
6. §И был день, когда пришли сыны Божии предстать пред Господа; между ними пришел и сатана.
7. И сказал Господь сатане: откуда ты пришел? И отвечал сатана Господу и сказал: я ходил по земле и обошел ее.
8. И сказал Господь сатане: обратил ли ты внимание твое на раба Моего Иова? ибо нет такого, как он, на земле: человек непорочный, справедливый, богобоязненный и удаляющийся от зла.
9. И отвечал сатана Господу и сказал: разве даром богобоязнен Иов?
10. Не Ты ли кругом оградил его и дом его и все, что у него? Дело рук его Ты благословил, и стада его распространяются по земле;
12. И сказал Господь сатане: вот, все, что у него, в руке твоей; только на него не простирай руки
А да-да прогнал, дьявол уже ходит по земле в сильной ярости, зная что немного времени ему осталось, а свергли его после того как жена родила младенца мужеского пола и восхищено было дитя ее к Богу и престолу Его, а было это в сентябре 2007г.
и ангелы что с дьяволом тоже свернуты на землю, но у Апостолов есть стороки
Падшие Ангелы рядом
с лицами старых солдат
ждут одного лиш приказа
вернуться вернуться назад
чтобы собрать все знамена
стрелы осколки мечей
чтоб пережить вместе битву
100 дней и ночей.
. в знак прощенья верни им крылья.
Откуда такие познания?
Странно? Была война, а Сатана приходит к богу и дружески беседует!
Ветхий Завет > Книга Иов > Глава 1
6. §И был день, когда пришли сыны Божии предстать пред Господа; между ними пришел и сатана.
7. И сказал Господь сатане: откуда ты пришел? И отвечал сатана Господу и сказал: я ходил по земле и обошел ее.
8. И сказал Господь сатане: обратил ли ты внимание твое на раба Моего Иова? ибо нет такого, как он, на земле: человек непорочный, справедливый, богобоязненный и удаляющийся от зла.
9. И отвечал сатана Господу и сказал: разве даром богобоязнен Иов?
10. Не Ты ли кругом оградил его и дом его и все, что у него? Дело рук его Ты благословил, и стада его распространяются по земле;
12. И сказал Господь сатане: вот, все, что у него, в руке твоей; только на него не простирай руки
Это странно для непонимающих.
А для тех кто понимает что это война духовная, нет ничего странного.
Лишь тогда когда вся Вселенная и сатана со своими ангелами поймут наконец что правление Божие и Сам Господь правы, и признают это. Вот тогда и сатана и его ангелы вместе со всеми кто стал на их сторону на Земле будут уничтожены в озере огненном.
Битва ста дней и ночей
Об авторе этой книги
Есть ночи, которые не позабыть.
Спал деревянный Кудымкар. Ни огонька в окошке, ни голоса на улице. Лишь изредка пройдет, простучит каблуками по гулкому дощатому тротуару запоздалый прохожий — и снова все тихо. Бесшумная Иньва, и днем-то неторопливая, даже Иньва совсем уснула. Молочная пленка тумана, покачиваясь, поднималась от реки — темной и маслянистой в неверном свете белой пермяцкой майской ночи.
Небо было зеленое. Курчавые завитки тополей и кленов издали казались коричневыми. Матово отсвечивали деревянные крыши. Тихо. Изредка, спросонок, то тут, то там взбрехивали на задворках полуночные псы. Взбрехнет, сам проснется — и конфузливо смолкнет.
Город спал. Не спал только соловей.
Откуда он? В этих краях, как некоторые утверждают, соловьи не водятся. Так откуда же он? Залетный?
Нам — мне и другу моему — очень охота увидеть поющего соловья. Мы идем, смолкшие и настороженные, подкрадываемся, затаив дыхание, прислушиваемся… Вот только что прищелкнул, словно прочищая горло, примерился, приноровился — и пошло все такое и этакое, что словами и не передать.
Где он, соловей? В кроне вон того громадного клена, что склонился над ветхим дощатым забором? Мы крадемся. Под нашими ногами неслышно вздыхает мягкая и, кажется, еще теплая дорожная пыль. Мы ступаем бесшумно. Так охота взглянуть, так охота застать соловья поющего… Нет, не здесь, не на этом клене. Здесь — тихо. А соловей — он уже заливается и прищелкивает совсем на другом, на соседнем дереве, вон на том, что стоит возле одинокого домика… Крадемся к домику, приближаемся, — нет, и не здесь, а дальше… дальше… дальше… А соловей, словно зная наши намерения, уже заливается будто и впереди нас, и позади, и вон там, справа, и вон там, слева… Полно соловьев!
И мы с другом начинаем говорить о том, что вот так и в жизни своей человек — ходит, бродит, ищет себя. Делает он, человек, на земле какое-то вроде нужное дело, а сам все прислушивается к той соловьиной песне, что звучит у него в сердце. Звучит — а наружу не вырвется, пока что никак вырваться не может. Человек ходит, бродит, заглядывает туда и сюда, выискивает, где неслышно опустился на ветку серенький, неприметный — твой! — соловушка.
— Вот так, — говорили мы, — ходит он, человек, пробует себя то в одном деле, то в другом, в третьем… все не то, все не то… И вот вдруг рождается в нем именно то, ради чего, быть может, он и появился на земле. Настоящее, единственное, заветное.
Мы говорили: знает ли каждый из нас свою собственную соловьиную песню? Делаем ли мы то, к чему более всего душа твоя лежит? Дело, которое ты делаешь, — настоящее ли оно? Или ты способен на большее?
Опустился ли соловей на твое плечо?
И мы заговорили о человеке, могильный холмик которого к тому времени еще не порос травой.
Не порос ни травой и ни цветами.
Он погиб ранней весной, и потому ни ветры и ни друзья еще не принесли ему на холмик ничего, кроме своих сожалений.
Мы заговорили о безвременно погибшем молодом писателе Анатолии Баяндине. О том, как трудно разглядеть своего соловья, нелегко найти собственную песню.
А тот, настоящий, живой, такой серенький и неуловимый, заливался над спящим Кудымкаром, над притихшею Иньвой. Но столько страсти, столько неистребимой жажды жизни, радости и любви, и весны, и воли, и наслаждения своим голосом было в этой соловьиной песне!
Как хорошо, видимо, бывает, когда удается собственная песня!
Светлела короткая северная ночь. На крыши опустилась мягкая пепельная тень — предвестник утра. Зеленое, небо становилось серым — стальным — оранжевым — голубым. Занималась заря. Туман полег на Иньву, слился с темным ее зеркалом.
А мы все ходили и ходили по пустынным улицам. Давно затерялась, растаяла песня соловья. На том берегу залязгало железо об железо — кто-то заводил трактор, но машина не просыпалась. Стало совсем светло. Пушистая глинистая пыль оседала на наших башмаках и — от наших шагов — на лопухах, что так густо росли по канавам вдоль высоких деревянных тротуаров.
Мы говорили о человеке, которого уже не было в живых. Толковали о его литературной судьбе. И, как это обычно бывает, когда речь заходит об отошедшем, мы были щедры безмерно и объективны до крайности.
Мы убеждали друг друга, что Анатолий был талантливым человеком.
Честно признаться, талантливым мы его считали и раньше. Но — тоже честно — ему мы об этом не говорили. Тогда мы обходились словами расплывчатыми, обтекаемыми и скучными. Например: «Да, здесь что-то есть… да, но это надо еще продумать… да, но надо еще поработать». Все это, вообще-то, было верно. Ему надо было и продумать, и поработать, и поучиться. Но в то же время все это было и неверно.
Потому что в те времена мы, окружающие, говорили ему все что угодно, кроме того, что в те дни Анатолию было, вероятно, всего нужнее: внятное слово поощрения и крепкая, товарищеская, требовательная поддержка.
Только одно-единственное слово! Слово, сказанное вовремя и кстати. Скажи его — и человек поверит в себя, в свои силы, в свое призвание. Мы часто, к сожалению, боимся похвалой испортить человека, — так мы внушаем себе. Мы предпочитаем критиковать. В быстротекущей жизни нашей мы порой забываем, что человеку время от времени нужны доброе слово и дружеская улыбка. Иногда бы и надо сказать человеку: «Послушай-ка, а ведь здесь-то и скрыт твой талант, бери-ка его!»…
Соловьиная ночь напомнила нам это.
Впрочем, это так, к слову…
Анатолий так и не увидел, не подержал в руках ни одной своей книжки. Было, правда, у него несколько публикаций в газетах: то статья, то рассказ. Но книжки своей он так и не увидел.
Путь его к книге был нелегок и извилист, дорога в литературу долга и трудна. Истинное свое призвание, свою песню он услышал и нашел не сразу, только после долгих блужданий и личных ошибок. Каждый писатель приходит в литературу своим путем.
Ему было семнадцать лет, когда началась война. На фронт он ушел добровольцем. Ему бы в девушек влюбляться и цветы им дарить, а вместо этого он попал в самое пекло беспощадное — на волжские берега. Боевое крещение свое получил в уличных схватках, когда сражение шло за каждый дом, за каждый камень… Сто дней и сто ночей непрерывной битвы — и не поймешь, когда день и когда ночь: дни сумеречны от дыма и пыли, ночи светлы от зарева пожарищ.
Он сам написал об этих днях и ночах.
Анатолий как-то стеснялся, что ли, рассказывать о своих боевых делах. Быть может, бессознательно берег это для своих будущих произведений.
Однажды летним утром мы сидели с ним на бережку Иньвы, укрывшись в зарослях ивняка. Поплавки дремали — мы поздно выбрались из дому, — лишь иногда начинали легонько подрагивать, это склевывала червя мелкотная щеклея. В одной стеклянной консервной банке у нас плавали пять-шесть рыбешек в мизинец величиной, в другой переваливались жирные черви. Солнце поднялось высоко, припекало, морило. Мы сидели, лениво покуривая и столь же лениво вполголоса переговариваясь.
И вдруг он почему-то начал рассказывать о войне. О том, как однажды чуть было не попал под военный трибунал там, на передовой, вот таким же знойным летним днем. Они, трое мальчишек, на которых еще топорщились солдатские гимнастерки, отбились от своей части, на какое-то короткое время оказались в окружении, чудом проскользнули сквозь кольцо и, чуть не плача от радости, кинулись к своим. На беду допрашивать их принялся молоденький и совсем еще необстрелянный лейтенант, только что окончивший военное училище, и которому, естественно, в каждом солдатском шаге, сделанном не по уставу, виделось нарушение присяги или еще хуже — мерещились шпионаж, дезертирство и предательство. Что они могли ответить ему, растерянные и усталые? Им бы, парнишкам, несдобровать, не подойди в это время капитан («Старик уже, как нам казалось тогда, — сказал Анатолий, — лет сорок ему, не меньше»). Подошел, прислушался, спросил лейтенанта:
— А ты накормил их, а?
Потом они, давясь, глотали дымящуюся кашу и взахлеб рассказывали капитану о своих злоключениях.
Откуда нам, сидящим на берегу, было знать тогда, что Маршал Советского Союза В. И. Чуйков в своей книге «Конец третьего рейха» скажет об Анатолии несколько добрых слов. Вот что Маршал писал о нем:
«Замечательные образцы отваги, высокого воинского мастерства и организаторского таланта показал в тот день молодой офицер 217-го полка гвардии младший лейтенант Анатолий Баяндин. Накануне он был избран комсоргом батальона.
Баяндин одним из первых ворвался в расположение немецкой обороны. Гвардейцы забрасывали вражеские траншеи гранатами, в упор разили врага из винтовок, автоматов, пулеметов. Комсомолец пулеметчик Горюнов уничтожил в этой схватке 16 гитлеровцев. Баяндин немедленно передал по цепи сообщение о его подвиге. Вскоре всему батальону стало известно о героизме отважного пулеметчика.
Комсорг знал свое место в бою: был всегда там, где создавалась наиболее трудная обстановка. Когда немцы перешли в контратаку, он находился с пулеметчиками и наладил выпуск «боевых листков», в которых сообщалось о подвигах героев. Двадцать молодых гвардейцев вступили после этого в ряды комсомола. Многие комсомольцы батальона получили правительственные награды».