Чем богаче эстетический опыт индивидуума бродский эссе

Риторика беседы с Иосифом

Риторика: беседы с Иосифом

Многие тени смущают меня постоянно, и число их гораздо шире, чем у Иосифа. Витгенштейн и Моцарт, Гете и Лейбниц, Эйнштейн и конечно Мамардашвили… Но сам Бродский совсем не смущает меня. Напротив заставляет думать, мечтать и пробовать. И даже более, сознаюсь, именно он поощряет меня к красноречию. В лучшие свои минуты я кажусь себе как бы суммой. Но суммой не «их» и не «его», а просто суммой всего лучшего, что было прежде и будет когда-то… Конечно, всегда меньшей, чем любая из великих теней в отдельности.

Сколько бы не было названо судеб, дорогих сердцу, число это с годами меняется и, шлифуясь в деталях, сжимается в минимальную литеру. Уверен, сам Иосиф, который непременно входит в это число, назвал бы меньшую цифру, если бы речь его была бы ближе к финалу. Но он позволил себе… позволил… Ряд замечаний таких «нестройных» и «сбивчивых», озадачивших не только своей «бессвязностью», но и великолепием.

Человек любой профессии редко претендует не только на «систематичность мышления и систему», но и вообще на что либо, кроме славы, денег и полуживотного покоя.

Учит ли искусство «частности» человеческого существования? Несомненно. Что вообще стимулирует нас к инициации индивидуального начала, что заставляет распрямиться пружину уникальности, отдельности, превращая Homo sapiens из общественного животного в якобы венец творения? И является ли личность человеческая таковым венцом? С высоты позиций креационизма – да. Но все ли мы знаем о природе вещей или же знания человеческие, лишь малость в океане сущего? Осмелимся предположить, что результат божественного «превращения» лишь волевой процесс развертывания генетической детерминанты, способный к развитию в ежесекундном столкновении множества плоскостей частной условности и хаотичной случайности. Это и различает нас в начале и объединяет в конце. Ибо не каждый может даже помышлять о семантическом зерне того самого философского камня, что терзает лучшие умы человечества во все времена.

«Одна из заслуг литературы и состоит в том, что она помогает человеку уточнить время его существования, отличить себя в толпе как предшественников, так и себе подобных». Да. Но какие же задачи возлагает на себя литература в контексте дефиниции «частных эстетических переживаний»? И какова природа (механизм) трансформации человека в «лицо еще более частное» при встрече со «всякой новой эстетической реальностью»? Делая блестящие выводы, равно как по смыслу, так и форме изложения, увлекшись (что понятно) обсуждением взаимоотношений между тоталитарной системой и личностью, Бродский не озадачивает читателя данной проблематикой.

Источник

Нобелевская лекция

Для человека частного и частность эту всю жизнь какой-либо общественной роли предпочитавшего, для человека, зашедшего в предпочтении этом довольно далеко – и в частности от родины, ибо лучше быть последним неудачником в
демократии, чем мучеником или властителем дум в деспотии, – оказаться внезапно на этой трибуне – большая неловкость и испытание.
Ощущение это усугубляется не столько мыслью о тех, кто стоял здесь до меня, сколько памятью о тех, кого эта честь миновала, кто не смог обратиться, что называется, «урби эт орби» с этой трибуны и чье общее
молчание как бы ищет и не находит себе в вас выхода.
Единственное, что может примирить вас с подобным положением, это то простое соображение, что – по причинам прежде всего стилистическим – писатель не может говорить за писателя, особенно – поэт за поэта; что,
окажись на этой трибуне Осип Мандельштам, Марина Цветаева, Роберт Фрост, Анна Ахматова, Уинстон Оден, они невольно бы говорили за самих себя, и, возможно, тоже испытывали бы некоторую неловкость.
Эти тени смущают меня постоянно, смущают они меня и сегодня. Во всяком случае они не поощряют меня к красноречию. В лучшие свои минуты я кажусь
себе как бы их суммой – но всегда меньшей, чем любая из них, в отдельности. Ибо быть лучше их на бумаге невозможно; невозможно быть лучше их и в жизни,
и это именно их жизни, сколь бы трагичны и горьки они не были, заставляют меня часто – видимо, чаще, чем следовало бы – сожалеть о движении времени. Если тот свет существует – а отказать им в возможности вечной жизни я не
более в состоянии, чем забыть об их существовании в этой – если тот свет существует, то они, надеюсь, простят мне и качество того, что я собираюсь изложить: в конце концов, не поведением на трибуне достоинство нашей профессии мерится.
Я назвал лишь пятерых – тех, чье творчество и чьи судьбы мне дороги, хотя бы по тому, что, не будь их, я бы как человек и как писатель стоил бы немногого: во всяком случае я не стоял бы сегодня здесь. Их, этих теней –
лучше: источников света – ламп? звезд? – было, конечно же, больше, чем пятеро, и любая из них способна обречь на абсолютную немоту. Число их велико в жизни любого сознательного литератора; в моем случае оно удваивается,
благодаря тем двум культурам, к которым я волею судеб принадлежу. Не облегчает дела также и мысль о современниках и собратьях по перу в обеих этих культурах, о поэтах и прозаиках, чьи дарования я ценю выше собственного
и которые, окажись они на этой трибуне, уже давно бы перешли к делу, ибо у них есть больше, что сказать миру, нежели у меня.
Поэтому я позволю себе ряд замечаний – возможно, нестройных, сбивчивых и могущих озадачить вас своей бессвязностью. Однако количество времени, отпущенное мне на то, чтобы собраться с мыслями, и самая моя профессия
защитят меня, надеюсь, хотя бы отчасти от упреков в хаотичности. Человек моей профессии редко претендует на систематичность мышления; в худшем случае, он претендует на систему. Но это у него, как правило, заемное: от среды, от общественного устройства, от занятий философией в нежном возрасте. Ничто не убеждает художника более в случайности средств, которыми он
пользуется для достижения той или иной – пусть даже и постоянной – цели, нежели самый творческий прцесс, процесс сочинительства. Стихи, по слову
Ахматовой, действительно растут из сора; корни прозы – не более благородны.

Хотя для человека, чей родной язык – русский, разговоры о политическом
зле столь же естественны, как пищеварение, я хотел бы теперь переменить
тему. Недостаток разговоров об очевидном в том, что они развращают сознание
своей легкостью, своим легко обретаемым ощущением правоты. В этом их
соблазн, сходный по своей природе с соблазном социального реформатора, зло
это порождающего. Осознание этого соблазна и отталкивание от него в
определенной степени ответственны за судьбы многих моих современников, не
говоря уже о собратьях по перу, ответственны за литературу, из-под их перьев
возникшую. Она, эта литература, не была бегством от истории, ни заглушением
памяти, как это может показаться со стороны. «Как можно сочинять музыку
после Аушвица?» – вопрошает Адорно, и человек, знакомый с русской историей,
может повторить тот же вопрос, заменив в нем название лагеря, – повторить
его, пожалуй, с большим даже правом, ибо количество людей, сгинувших в
сталинских лагерях, далеко превосходит количество сгинувших в немецких. «А
как после Аушвица можно есть ланч?» – заметил на это как-то американский
поэт Марк Стрэнд. Поколение, к которому я принадлежу, во всяком случае,
оказалось способным сочинить эту музыку.
Это поколение – поколение, родившееся именно тогда, когда крематории
Аушвица работали на полную мощность, когда Сталин пребывал в зените
богоподобной, абсолютной, самой природой, казалось, санкционированной
власти, явилось в мир, судя по всему, чтобы продолжить то, что теоретически
должно было прерваться в этих крематориях и в безымянных общих могилах
сталинского архипелага. Тот факт, что не все прервалось, – по крайней мере
в России, – есть в немалой мере заслуга моего поколения, и я горд своей к
нему принадлежностью не в меньшей мере, чем тем, что я стою здесь сегодня. И
тот факт, что я стою здесь сегодня, есть признание заслуг этого поколения
перед культурой; вспоминая Мандельштама, я бы добавил – перед мировой
культурой. Оглядываясь назад, я могу сказать, что мы начинали на пустом –
точней, на пугающем своей опустошенностью месте, и что скорей интуитивно,
чем сознательно, мы стремились именно к воссозданию эффекта непрерывности
культуры, к восстановлению ее форм и тропов, к наполнению ее немногих
уцелевших и часто совершенно скомпрометированных форм нашим собственным,
новым или казавшимся нам таковым, современным содержанием.
Существовал, вероятно, другой путь – путь дальнейшей деформации,
поэтики осколков и развалин, минимализма, пресекшегося дыхания. Если мы от
него отказались, то вовсе не потому, что он казался нам путем
самодраматизации, или потому, что мы были чрезвычайно одушевлены идеей
сохранения наследственного благородства известных нам форм культуры,
равнозначных в нашем сознании формам человеческого достоинства. Мы
отказались от него, потому что выбор на самом деле был не наш, а выбор
культуры – и выбор этот был опять-таки эстетический, а не нравственный.
Конечно же, человеку естественнее рассуждать о себе не как об орудии
культуры, но, наоборот, как об ее творце и хранителе. Но если я сегодня
утверждаю противоположное, то это не потому, что есть определенное
очарование в перефразировании на исходе XX столетия Плотина, лорда
Шефтсбери, Шеллинга или Новалиса, но потому, что кто-кто, а поэт всегда
знает, что то, что в просторечии именуется голосом Музы, есть на самом деле
диктат языка; что не язык является его инструментом, а он – средством языка
к продолжению своего существования. Язык же – даже если представить его как
некое одушевленное существо (что было бы только справедливым) – к
этическому выбору не способен.
Человек принимается за сочинение стихотворения по разным соображениям:
чтоб завоевать сердце возлюбленной, чтоб выразить свое отношени к окружающей
его реальности, будь то пейзаж или государсво, чтоб запечатлеть душевное
состояние, в котором он в данный момент находится, чтоб оставить – как он
думает в эту минуту – след на земле. Он прибегает к этой форме – к
стихотворению – по соображениям, скорее всего, бессознательно-миметическим:
черный вертикальный сгусток слов посреди белого листа бумаги, видимо,
напоминает человеку о его собственном положении в мире, о пропорции
пространствак его телу. Но независимо от соображений, по которым он берется
за перо, и независимо от эффекта, производимого тем, что выходит из под его
пера, на его аудиторию, сколь бы велика или мала она ни была, – немедленное
последствие этого предприятия – ощущение вступления в прямой контакт с
языком, точнее – ощущение немедленного впадения в зависимость от оного, от
всего, что на нем уже высказано, написано, осуществлено.
Зависимость эта – абсолютная, деспотическая, но она же и раскрепощает.
Ибо, будучи всегда старше, чем писатель, язык обладает еще колоссальной
центробежной энергией, сообщаемой ему его временным потенциалом – то есть
всем лежащим впереди временем. И потенциал этот определяется не столько
количественным составом нации, на нем говорящей, хотя и этим тоже, сколько
качеством стихотворения, на нем сочиняемого. Достаточно вспомнить авторов
греческой или римской античности, достаточно вспомнить Данте. Создаваемое
сегодня по-русски или по-английски, например, гарантирует существование этих
языков в течение следующего тысячелетия. Поэт, повторяю, есть средство
существования языка. Или, как сказал великий Оден, он – тот, кем язык жив. Не станет меня, эти строки пишущего, не станет вас, их читающих, но язык, на котором они написаны и на котором вы их читаете, останется не только потому, что язык долговечнее человека, но и потому, что он лучше приспособлен к мутации.
Пишущий стихотворение, однако, пишет его не потому, что он рассчитывает на посмертную славу, хотя он часто и надеется, что стихотворение его переживет, пусть не надолго. Пишущий стихотворение пишет его потому, что язык ему подсказывает или просто диктует следующую строчку. Начиная стихотворения, поэт, как правило, не знает, чем оно кончится, и порой оказывается очень удивлен тем, что получилось, ибо часто получается лучше, чем он предполагал, часто мысль его заходит дальше, чем он расчитывал. Это и есть тот момент, когда будущее языка вмешивается в его настоящее. Существуют, как мы знаем, три метода познания: аналитический, интуитивный и метод, которым пользовались библейские пророки – посредством откровения. Отличие поэзии от прочих форм литературы в том, что она пользуется сразу всеми тремя (тяготея преимущественно ко второму и третьему), ибо все три даны в языке; и порой с помощью одного слова, одной рифмы пишущему стихотворение удается оказаться там, где до него никто не бывал, – и дальше, может быть, чем он сам бы желал. Пишущий стихотворение пишет его прежде всего потому, что стихотворение – колоссальный ускоритель сознания, мышления, мироощущения. Испытав это ускорение единожды, человек уже не в состоянии отказаться от повторения этого опыта, он впадает в зависимость от этого процесса, как впадают в зависимость от наркотиков или алкоголя. Человек, находящийся в подобной зависимости от языка, я полагаю, и называется поэтом.

Источник

Мир, вероятно, спасти уже не удастся (из лекции Бродского)

____ из лекции Иосифа Бродского

. «Дело не столько в том, что добродетель не является гарантией шедевра, сколько в том, что зло, особенно политическое, всегда плохой стилист. Чем богаче эстетический опыт индивидуума, чем тверже его вкус, тем четче его царственный выбор, тем он свободнее – хотя, возможно, и не счастливее».

____ Смотри ка, Бродский противопоставляет Счастье и Свободу.
____ Практически противопоставляет.
____ Хотя почти такое же есть ещё у Бердяева..

«Именно в этом прикладном, а не платоническом смысле следует понимать замечание Достоевского, что «красота спасет мир» или высказывание Мэтью Арнольда, что «нас спасет поэзия»»

«Мир, вероятно, спасти уже не удастся, но отдельного человека спасти можно»

____ Почему он это сказал?! Зачем?!
____ Это, м.б. самая важная фраза, хотя и не сосвсем верная. И отдельного человека НЕ ВСЕГДА «спасти можно».
____ НЕ ВСЕГДА. Даже если Бродский имел ввиду Свободу. Ни в прикладном, ни в платоническом смысле.
____ НИ В КАКОМ. Что же Поэт имел ввиду?
____ Зачем эта фраза, стоящая особняком, ни откуда не вытекающая, ничто не влекущая.

В конце 1979 года, давая интервью Свену Биркертсу, поэт говорил:
«Я не верю в бесконечную силу разума, рационального начала. В рациональное я верю постольку, поскольку оно способно подвести меня к иррациональному. Когда рациональное вас покидает, на какое-то время вы оказываетесь во власти паники. Но именно здесь вас ожидают откровения. В этой пограничной полосе, на стыке рационального и иррационального. По крайней мере, два или три таких откровения мне пришлось пережить, и они оставили ощутимый след».

____ И «не верю в бесконечную силу разума».
____ Хотя и без всякой иррациональности.

Другие статьи в литературном дневнике:

Портал Стихи.ру предоставляет авторам возможность свободной публикации своих литературных произведений в сети Интернет на основании пользовательского договора. Все авторские права на произведения принадлежат авторам и охраняются законом. Перепечатка произведений возможна только с согласия его автора, к которому вы можете обратиться на его авторской странице. Ответственность за тексты произведений авторы несут самостоятельно на основании правил публикации и российского законодательства. Вы также можете посмотреть более подробную информацию о портале и связаться с администрацией.

Ежедневная аудитория портала Стихи.ру – порядка 200 тысяч посетителей, которые в общей сумме просматривают более двух миллионов страниц по данным счетчика посещаемости, который расположен справа от этого текста. В каждой графе указано по две цифры: количество просмотров и количество посетителей.

© Все права принадлежат авторам, 2000-2021 Портал работает под эгидой Российского союза писателей 18+

Источник

Философия лидерства

Журнал о культуре, искусстве, бизнесе, психологии

Connect

Из Нобелевской лекции Иосифа Бродского

Нобелевская лекция Иосифа Бродского была посвящена языку, литературе, творчеству. Но за этими вроде бы профессиональными темами скрывался куда более универсальный и глубокий подтекст.

Поэт затрагивает вопросы относящиеся более к области познания (например, он говорит об интуиции), философии и психологии, нежели к литературе как таковой. С другой стороны, настоящая литература и должна ставить эти вопросы, что давно стало редкостью в современном культурном пространстве, и поэтому, тем более актуально возвращение к ним.

Эти вопросы не подвластны времени, они вне трендов и моды, и именно ответы на них всегда и волновали людей.

Ниже мы публикуем выдержки из этой лекции, отмеченной глубиной и интуитивной прозорливостью. Эти слова ничуть не утратили своей актуальности, хотя и были произнесены еще в 1987 году.

В лекции просматривается единство человеческого знания, лежащего в основе любого проявления настоящей гуманистической культуры.

Об индивидуализации

« Если искусство чему-то и учит (и художника ― в первую голову), то именно частности человеческого существования. Будучи наиболее древней ― и наиболее буквальной ― формой частного предпринимательства, оно вольно или невольно поощряет в человеке именно его ощущение индивидуальности, уникальности, отдельности ― превращая его из общественного животного в личность. […]

Великий Баратынский, говоря о своей Музе, охарактеризовал ее как обладающую «лица необщим выраженьем». В приобретении этого необщего выражения и состоит, видимо, смысл индивидуального существования, ибо к необщности этой мы подготовлены уже как бы генетически.

Независимо от того, является человек писателем или читателем, задача его состоит в том, чтобы прожить свою собственную, а не навязанную или предписанную извне, даже самым благородным образом выглядящую жизнь. Ибо она у каждого из нас только одна, и мы хорошо знаем, чем все это кончается. Было бы досадно израсходовать этот единственный шанс на повторение чужой внешности, чужого опыта, на тавтологию ― тем более обидно, что глашатаи исторической необходимости, по чьему наущению человек на тавтологию эту готов согласиться, в гроб с ним вместе не лягут и спасибо не скажут».

Иосиф Бродский (1940-1996)

» data-medium-file=»https://i0.wp.com/lidersblog.ru/wp-content/uploads/2018/03/brodsky-1.jpeg?fit=221%2C300&ssl=1″ data-large-file=»https://i0.wp.com/lidersblog.ru/wp-content/uploads/2018/03/brodsky-1.jpeg?fit=544%2C739&ssl=1″ loading=»lazy» src=»https://i0.wp.com/lidersblog.ru/wp-content/uploads/2018/03/brodsky-1.jpeg?resize=544%2C739″ alt=»Иосиф Бродский» width=»544″ height=»739″ srcset=»https://i0.wp.com/lidersblog.ru/wp-content/uploads/2018/03/brodsky-1.jpeg?w=544&ssl=1 544w, https://i0.wp.com/lidersblog.ru/wp-content/uploads/2018/03/brodsky-1.jpeg?resize=221%2C300&ssl=1 221w, https://i0.wp.com/lidersblog.ru/wp-content/uploads/2018/03/brodsky-1.jpeg?resize=420%2C571&ssl=1 420w» sizes=»(max-width: 544px) 100vw, 544px» data-recalc-dims=»1″ /> Иосиф Бродский (1940-1996)

Эстетика ― мать этики

Всякая новая эстетическая реальность уточняет для человека реальность этическую. Ибо эстетика ― мать этики; понятие «хорошо» и «плохо» ― понятия прежде всего эстетические, предваряющие категории «добра» и «зла». В этике не «все позволено» потому, что в эстетике не «все позволено», потому что количество цветов в спектре ограничено. Несмышленый младенец, с плачем отвергающий незнакомца или, наоборот, тянущийся к нему, отвергает его или тянется к нему, инстинктивно совершая выбор эстетический, а не нравственный.

Эстетический выбор всегда индивидуален, и эстетическое переживание – всегда переживание частное. Всякая новая эстетическая реальность делает человека, ее переживаюшего, лицом еще более частным, и частность эта, обретающая порою форму литературного (или какого-либо другого) вкуса, уже сама по себе может оказаться если не гарантией, то хотя бы формой защиты от порабощения. […]

Чем богаче эстетический опыт индивидуума, чем тверже его вкус, тем четче его нравственный выбор, тем он свободнее — хотя возможно и не счастливее.

Именно в этом, скорее прикладном, чем платоническом смысле следует понимать замечание Достоевского, что «красота спасет мир» или высказывание Мэтью Арнолда, что нас «спасет поэзия». Мир, вероятно, спасти уже не удастся, но отдельного человека — всегда можно.

Эстетическое чутье в человеке развивается весьма стремительно, ибо, даже не полностью отдавая себе отчет в том, чем он является и что ему на самом деле необходимо, человек, как правило, инстинктивно знает, что ему не нравится и что его не устраивает. В антропологическом смысле, повторяю, человек является существом эстетическим прежде, чем этическим.

Книга ― феномен антропологический

В истории нашего вида, в истории «сапиенса», книга ― феномен антропологический, аналогичный по сути изобретению колеса. Возникшая для того, чтоб дать нам представление не столько о наших истоках, сколько о том, на что «сапиенс» этот способен, книга является средством перемещения в пространстве опыта со скоростью переворачиваемой страницы. Перемещение это, в свою очередь, как всякое перемещение, оборачивается бегством от общего знаменателя, от попытки навязать знаменателя этого черту, не поднимавшуюся ранее выше пояса, нашему сердцу, нашему сознанию, нашему воображению.

О познании и интуиции

Существуют, как мы знаем, три метода познания: аналитический, интуитивный и метод, которым пользовались библейские пророки ― посредством откровения.

В Нобелевской лекции Бродский лишь упоминает интуицию. А в интервью 1981 года прямо говорит о ее значении:

Полный текст лекции и аудиозапись выступления Бродского доступны на сайте Нобелевского комитета.

Другие статьи по теме:

Все содержание журнала Философия лидерства смотрите здесь.

Источник

Чем богаче эстетический опыт индивидуума бродский эссе

Просто наглость. Хуцпа.
Это не тот человек, который смеет говорить об аскетизме или писать стихи о Христианстве. Он вел не аскетический образ жизни, и даже не христианин. Вывод потому он неверный делает.

Елена, ваше мнение и разговор с вами меня не интересует. ))))
Я сказала об этом вам уже 4 раза.
Вы продолжаете ко мне нагло приставать и нагло мне хамить. ))))
Кто вас воспитывал? ))))

А товарищу Бродскому надо было писать на иврите или на идише, и об Иудаизме. Вот так он был бы честный человек. Увы. ))

Владимир, к русской культуре тоже не имеют отношения, русскими себя и не считали..
Нужно выделять их отдельно, как это, собственно, всегда и делают.

Т.е.. по вашему мнению, русским быть больше нельзя, русскую культуру защищать нельзя, это нацизм?
А может, это вы лучше в Израиль поедете? Там климат хороший и никто вас не притеснит. ))

Светлана, это для ликвидации неграмотности:
Когда Она в цер­ковь впер­вые внесла
Дитя, нахо­ди­лись внутри из числа
людей, нахо­див­шихся там постоянно,
Свя­той Симеон и про­ро­чица Анна.
Показать полностью.

И ста­рец вос­при­нял Мла­денца из рук
Марии; и три чело­века вокруг
Мла­денца сто­яли, как зыб­кая рама,
в то утро, зате­ряны в сумраке храма.

Тот храм обсту­пал их, как замер­ший лес.
От взгля­дов людей и от взора небес
вер­шины скры­вали, сумев распластаться,
в то утро Марию, про­ро­чицу, старца.

И только на темя слу­чай­ным лучом
свет падал Мла­денцу; но Он ни о чем
не ведал еще и поса­пы­вал сонно,
поко­ясь на креп­ких руках Симеона.

А было пове­дано старцу сему
о том, что уви­дит он смерт­ную тьму
не прежде, чем Сына уви­дит Господня.
Свер­ши­лось. И ста­рец про­мол­вил: «Сего­дня,

речен­ное неко­гда слово храня,
Ты с миром, Гос­подь, отпус­ка­ешь меня,
затем что глаза мои видели это
Дитя: он – твое про­дол­же­нье и света

источ­ник для идо­лов чтя­щих племен,
и слава Изра­иля в нем».- Симеон
умолк­нул. Их всех тишина обступила.
Лишь эхо тех слов, заде­вая стропила,

кру­жи­лось какое-то время спустя
над их голо­вами, слегка шелестя
под сво­дами храма, как некая птица,
что в силах взле­теть, но не в силах спуститься.

И странно им было. Была тишина
не менее стран­ной, чем речь. Смущена,
Мария мол­чала. «Слова-то какие…»
И ста­рец ска­зал, повер­нув­шись к Марии:

«В Лежа­щем сей­час на раме­нах твоих
паде­нье одних, воз­вы­ше­нье других,
пред­мет пре­ре­ка­ний и повод к раздорам.
И тем же ору­жьем, Мария, которым

тер­за­ема плоть Его будет, Твоя
душа будет ранена. Рана сия
даст видеть Тебе, что сокрыто глубоко
в серд­цах чело­ве­ков, как некое око».

Он кон­чил и дви­нулся к выходу. Вслед
Мария, суту­лясь, и тяже­стью лет
сог­бен­ная Анна без­молвно глядела.
Он шел, умень­ша­ясь в зна­че­ньи и в теле

для двух этих жен­щин под сенью колонн.
Почти под­го­няем их взгля­дами, он
шагал по застыв­шему храму пустому
к белев­шему смутно двер­ному проему.

И поступь была ста­ри­ков­ски тверда.
Лишь голос про­ро­чицы сзади когда
раз­дался, он шаг при­дер­жал свой немного:
но там не его окли­кали, а Бога

про­ро­чица сла­вить уже начала.
И дверь при­бли­жа­лась. Одежд и чела
уж ветер кос­нулся, и в уши упрямо
вры­вался шум жизни за сте­нами храма.

Он шел уми­рать. И не в улич­ный гул
он, дверь отво­ривши руками, шагнул,
но в глу­хо­не­мые вла­де­ния смерти.
Он шел по про­стран­ству, лишен­ному тверди,

он слы­шал, что время утра­тило звук.
И образ Мла­денца с сия­ньем вокруг
пуши­стого темени смерт­ной тропою
душа Симеона несла пред собою,

как некий све­тиль­ник, в ту чер­ную тьму,
в кото­рой дотоле еще никому
дорогу себе оза­рять не случалось.
Све­тиль­ник све­тил, и тропа расширялась.

Биб­лей­ский сюжет. Иосиф Брод­ский. «Сре­те­ние»

Источник