Чем был болен булгаков
Сейчас же мы попробуем изложить диагноз Михаила Афанасьевича, который ставит ему автор статьи. Вообще, надо сказать, диагностика давно ушедших знаменитостей – это особая медицинская игра ума, в США по этому поводу даже проводят конференции, на которых каждый год диагностируют кого-то нового. В этом году, как вы, наверное, читали в нашем блоге, поставили диагноз героине знаменитой картины «Мир Кристины».
Свои дневники, ведшиеся на протяжении 7 лет, Елена Булгакова заканчивает с последним вздохом Михаила Афанасьевича: “10.03.1940. 16 часов. Миша умер”.
Итак, всё кончено. Несмотря на позднейшие якобы воспомнинания о результатах вскрытия, его, скорее всего – не было.
Здесь уместно привести слова М.О. Чудаковой (“…сосуды у него были, как у семидесятилетнего старика…”) и режиссера Романа Виктюка “…я вспомнил ее (Елены Сергеевны) рассказ о том, как Булгакова лечили, кажется, от почек, а когда вскрыли, оказалось, что сердце изрешечено мельчайшими дырочками. ”.
Но никаких сведений о вскрытии найти не удаётся, и вероятнее всего, причины смерти, указанные в свидетельстве – нефросклероз (замещение почечной ткани – паренхимы – соединительной тканью) и уремия – интоксикация, вызванная накоплением в крови метаболитов, которые должны были выводиться с мочой, следствие почечной недостаточности, были вписаны по справке из поликлиники.
Автор статьи, которой мы пользуемся, предлагает свой вариант диагноза: хронический интерстициальный нефрит (межтканевое воспаление почек) лекарственного происхождения. Вот как он ее обосновывает.
В письме к брату писателя, Николаю Афанасьевичу, от 17.10.1960, т. е. 20 лет спустя после смерти Михаила Афанасьевича, Е.С. Булгакова сообщает: “…раз в год (обычно весной) я заставляла его проделывать всякие анализы и просвечивания. Все давало хороший результат, и единственное, что его мучило часто, – это были головные боли, но он спасался от них тройчаткой – кофеин, фенацетин, пирамидон. Но осенью 1939 г. болезнь внезапно свалила его, он ощутил резкую потерю зрения (это было в Ленинграде, куда мы поехали отдыхать)…”.
В своих дневниках Елена Сергеевна часто упоминает о головных болях Булгакова еще задолго до первых манифестаций поражения почек. 01.05.1934: “…вчера у нас ужинали Горчаков, Никитин… Встретил их М.А., лежа в постели, у него была дикая головная боль. Но потом он ожил и встал к ужину”.
29.08.1934 :“М.А. вернулся с дикой мигренью (очевидно, как всегда, Аннушка зажала еду), лег с грелкой на голове и изредка вставлял свое слово”.
Видимо, в один из таких (мигренозных?) приступов головных болей у Булгакова его застал дома главный администратор Художественного театра Ф.Н. Михальский (знаменитый Филипп Филиппович Тулумбасов из “Театрального романа”), который вспоминал: “…На диване полулежит Михаил Афанасьевич. Ноги в горячей воде, на голове и на сердце холодные компрессы. «Ну рассказывайте!». Я несколько раз повторяю рассказ и о звонке А.С. Енукидзе, и о праздничном настроении в театре. Пересилив себя, Михаил Афанасьевич поднимается. Ведь что-то надо делать. «Едем! Едем!»”.
Булгаков с супругой незадолго до смерти
Длительное употребление анальгетических препаратов еще задолго до появления симптомов заболевания почек дает основание предполагать возможную их роль в развитии почечной патологии у М.А. Булгакова.
Вполне достойная версия. Увы, подтвердить или опровергнуть ее могло только вскрытие и качественная гистология почек. Но вскрытия не было (или данные его не попали в архивы), Мастер был кремирован и похоронен под камнем с могилы Николая Гоголя.
Следить за обновлениями нашего блога можно и через его страничку в фейсбуке и паблик вконтакте
Михаил Булгаков был игрушкой тёмных сил?
При жизни книги писателя издавались редко, зато в наше время роман «Мастер и Маргарита» стал культовым и даже вошел в школьную программу. Завершил его мастер незадолго до ухода из жизни.
Журналист Саша НОВАК и художник Валентин ДРУЖИНИН помогли нам увидеть самые яркие эпизоды жизни творца.
Морфий. Таинственная история излечения
МАРТ, 1917 г.
Булгаков работает земским врачом в маленьком селе. К наркотику он пристрастился после заражения дифтеритом. В абстиненции имел привычку гонять жену по селу с револьвером.
Она вспоминала: «Чтобы достать морфий, он ездил куда-то. Это все заметили. И он понял: здесь оставаться нельзя, надо сматываться. А тут как раз в Вязьме врач требовался, и его перевели туда».
СЕНТЯБРЬ, 1917 г.
Во время ломок Булгаков становился агрессивным, угрожал жене, как-то швырнул в нее горящий примус.
ФЕВРАЛЬ, 1918 г.
Переезд в Киев. Жена вспоминала: «Пробовала раз вместо морфия принести дистиллированную воду, так он этот шприц швырнул в меня. Браунинг я у него украла, когда он спал. Потом сказала: «Больше в аптеку не пойду. Они записали твой адрес». А он страшно боялся, что придут и заберут у него печать».
Но случилось необъяснимое. Наркоман, дошедший до смертельных доз, в результате вмешательства неведомых сил, которые будто бы ждали от него неких свершений, вдруг избавился от зависимости. Врач-наркоман остался в прошлом, на свет появился писатель.
Кремль. Иосиф Сталин играл с писателем, как кошка с мышью
К 1930 году книги Булгакова перестали издавать. Были запрещены к постановке пьесы «Бег» и «Зойкина квартира». Спектакль «Дни Турбиных» вышвырнули из репертуара. Писатель остался без средств к существованию. 28 марта 1930 года он написал письмо правительству СССР. Обращаясь «к гуманности советской власти», он просил отпустить его на свободу (то есть за границу), поскольку не может «быть полезен у себя в отечестве». Копию письма передали Сталину.
АПРЕЛЬ, 1930 г.
Булгаков прилег поспать днем, когда в квартире затрещал телефон.
Михаил Афанасьевич растерялся:
— Я много думал, может ли русский писатель жить вне родины. И мне кажется, не может.
После исторического звонка Булгакова приняли на работу во МХАТ и даже поставили там «Дни Турбиных».
1931 г.
Благополучие оказалось временным. Пьесы ставили и тут же снимали с репертуара. Булгаков несколько раз писал вождю, но тот оставался недоступен. Хотя восхищался пьесой «Дни Турбиных» и даже смотрел ее 15 раз. Писатель то снова просил разрешить ему уехать, то просил вождя стать «первым читателем».
1939 г.
Отношения со Сталиным были настолько изнурительны для гения, что у него резко сдало здоровье. Он стал слепнуть, обострилась болезнь почек. Булгаков снова подсел на морфий, чтобы унять боль. Он диктует жене последний вариант романа «Мастер и Маргарита». Декабрь 1939-го Булгаков провел в отдельном номере кремлевского санатория «Барвиха».
10 марта 1940 г.
Михаил Афанасьевич скончался.
Кстати
* Опыт морфиниста автор описал в рассказе «Морфий».
* Иван Бездомный, герой «Мастера и Маргариты», в эпилоге становится морфинистом. После укола наркотика он видит как наяву все то, что рассказывается о Понтии Пилате и Иешуа Га-Ноцри.
Когда Михаил Афанасьевич еще жил в Киеве, ему погадала цыганка. Она предсказала, что он женится трижды. Всех своих жен БУЛГАКОВ предупреждал о пророчестве и радовался, видя, как оно сбывается.
Булгаков обвенчался с первой женой в 1913 году. Еще до брака Татьяна забеременела и сделала аборт, потратив на это деньги, которые отец прислал на свадебный наряд.
Второй аборт, как рассказывала Лаппа, муж сделал ей собственноручно.
Из книги Юрия Воробьевского «Неизвестный Булгаков»:
Не этим ли жертвоприношением будущий писатель «обручился» с темными силами?
С женой, которая пережила с ним нищету и безвестность, делила тяготы военного времени и ужасы наркомании, Булгаков переехал в Москву. Скоро стал открыто изменять ей, говорил: «Если встретишь меня на улице с дамой, сделай вид, что я тебя не знаю».
А однажды огорошил:
— Пусть Люба живет с нами.
Из книги Елены Арсеньевой «Банга-Любанга»:
«Варенька Булгакова приехала на Рождество 1925 года в Москву и остановилась, конечно, у брата. С круглыми глазами Варенька рассказывала потом родственникам, что молодожены большую часть суток проводили в кровати, раздетые, хлопая друг друга пониже спины и приговаривая:
Иногда Михаил говорил сестре с тяжким вздохом:
Когда Михаил и Елена решили пожениться, повторилась ситуация с первой женой.
Елена Сергеевна, видимо, стала прообразом Маргариты. Она полностью посвятила себя работе мужа, а после смерти сохранила его архив и добилась публикации главного романа мужа.
В 1940 г. она установила на могиле супруга камень «Голгофа», который прежде лежал на могиле Гоголя.
Умирая, Булгаков посоветовал жене завести после его смерти роман с писателем Александром Фадеевым. Та последовала совету. В 41-м, когда в Москве шла паническая эвакуация, Фадеев отдал ей и детям свое купе. Сам остался, после его вывезли самолетом.
Главная книга
В 1925 году он пишет: «Ходил в редакцию «Безбожника». Тираж 70 000 и весь расходится. В редакции сидит неимоверная сволочь, выходит, приходит; маленькая сцена, какие-то занавесы, декорации… На столе, на сцене, лежит какая-то священная книга, возможно, Библия, над ней склонились какие-то две головы. Когда я бегло проглядел у себя дома вечером номера «Безбожника», был потрясен. Соль не в кощунстве, хотя оно, конечно, безмерно… Соль в идее: Иисуса Христа изображают в виде негодяя и мошенника, именно его. Нетрудно понять, чья это работа. Этому преступлению нет цены».
Булгаков понимал, что при жизни не увидит свой роман изданным. После смерти Сталина была образована комиссия по булгаковскому наследию во главе с Константином Симоновым. Вдова писателя уговаривала Константина Михайловича прочесть хоть пару глав «Мастера…», но безуспешно. Однажды Елена Сергеевна узнала, что Симонов едет на отдых в Венгрию.
Благодаря Симонову роман был опубликован в 1966 году в журнале «Москва» в сокращенном варианте.
РУКОПИСИ НЕ ГОРЯТ
Булгаков иногда искал в своей судьбе параллели с судьбой Гоголя. Он бросил в огонь черновик будущего романа «Мастер и Маргарита», подобно тому, как Гоголь сжег второй том «Мертвых душ», и заставил своего Мастера сжечь роман о Понтии Пилате и Иешуа Га-Ноцри.
Однако Гоголь не стал восстанавливать роман. Он видел свою сверхзадачу в том, чтобы показать людям путь к Христу, и понимал, что не сможет осуществить великий замысел.
Булгаков же, словно опекаемый тайными силами, как утверждал исследователь оккультизма Ю. Воробьевский, в августе 1933-го пишет Вересаеву: «В меня словно вселился бес. Уже в Ленинграде и теперь здесь, задыхаясь в моих комнатенках, я стал марать страницу за страницей наново тот свой уничтоженный три года назад роман. Зачем? Не знаю».
В 1932 году писатель Михаил Булгаков предупредил свою новую избранницу Елену Сергеевну: «Имей в виду, я буду очень тяжело умирать, — дай мне клятву, что ты не отдашь меня в больницу, а я умру у тебя на руках».
Булгаков с женой Еленой
За шесть месяцев с появления первых симптомов болезнь развилась до мучительной, жестокой смерти: в последние три недели Булгаков ослеп, был измучен ужасными болями и прекратил редактировать роман. Что же за болезнь так жестоко обошлась с писателем? Тем более, что он регулярно проходил обследования, не обнаруживших никаких соматических патологий. Тем не менее, невротические расстройства у него уже наблюдались.
Так, в архиве М.А. Булгакова найден врачебный бланк с медицинским заключением:
“22.05.1934. Сего числа мною установлено, что у М.А. Булгакова имеется резкое истощение нервной системы с явлениями психостений, вследствие чего ему предписаны покой, постельный режим и медикаментозное лечение.
Тов. Булгаков сможет приступить к работе через 4–5 дней. Алексей Люцианович Иверов. Врач Московского художественного театра”.
О подобных невротических состояниях и попытках их лечения упоминает и сама Елена Сергеевна Булгакова в дневниках 1934 г:
“13-го мы выехали в Ленинград, лечились там у доктора Полонского электризацией”.
“25 августа. М.А. все еще боится ходить один. Проводила его до Театра, потом зашла за ним”.
“13 октября. У М.А. плохо с нервами. Боязнь пространства, одиночества. Думает, не обратиться ли к гипнозу?”
“20 октября. М.А. созвонился с Андреем Андреевичем (А.А. Аренд. – Л.Д.) по поводу свидания с доктором Бергом. М.А. решил лечиться гипнозом от своих страхов”.
“19 ноября. После гипноза у М.А. начинают исчезать припадки страха, настроение ровное, бодрое и хорошая работоспособность. Теперь – если бы он мог еще ходить один по улице”.
“21 ноября. Вечером – Берг. Внушал М.А., что завтра он пойдет один к Леонтьевым”.
“22 ноября. В десять часов вечера М.А. поднялся, оделся и пошел один к Леонтьевым. Полгода он не ходил один”.
В письмах к Викентию Вересаеву, тоже врачу по профессии (помните его «Записки врача», Булгаков признавался: “Болен я стал, Викентий Викентьевич. Симптомов перечислять не стану, скажу лишь, что на деловые письма перестал отвечать. И бывает часто ядовитая мысль – уж не совершил ли я в самом деле свой круг? Болезнь заявляла о себе крайне неприятными ощущениями «темнейшего беспокойства», «полной безнадежности, нейрастенических страхов»”.
«Соматика» манифестировалась в сентябре 1939 года.
Именно с того времени вел отсчет своей болезни и сам Булгаков, о чем говорил жене, записавшей в дневнике его слова 11.02.1940 (за месяц до смерти): “…в первый раз за все пять месяцев болезни я счастлив… Лежу… покой, ты со мной… Вот это счастье…”.
В сентябре 1939 г. после серьезной для него стрессовой ситуации (отзыв писателя, отправившегося в командировку для работы над пьесой о Сталине) Булгаков решает уехать в отпуск в Ленинград. Он пишет соответствующее заявление в дирекцию Большого театра, где работал консультантом репертуарной части. И в первый же день пребывания в Ленинграде, прогуливаясь с женой по Невскому проспекту, Булгаков почувствовал вдруг, что не различает надписей на вывесках.
Подобная ситуация однажды уже имела место в Москве – до поездки в Ленинград, о чем писатель рассказывал своей сестре, Елене Афанасьевне: “О первой замеченной потере зрения – на мгновенье (сидел, разговаривал с одной дамой, и вдруг она точно облаком заволоклась – перестал ее видеть). Решил, что это случайно, нервы шалят, нервное переутомление”.
Встревоженный повторившимся эпизодом потери зрения, писатель возвращается в гостиницу Астория. Срочно начинаются поиски врача-окулиста, и 12 сентября Булгакова осматривает ленинградский профессор Н.И. Андогский:
“Острота зрения: пр. глаз – 0,5; левый – 0,8. Явления пресбиопии. Явления воспаления зрительных нервов в обоих глазах с участием окружающей сетчатки: в левом – незначительно, в правом – более значительно. Сосуды значительно расширены и извиты.
Поначалу – осмотры окулиста.
28.09.1939. Окулист: “Двусторонний neuritis optici на левом глазу меньше без кровоизлияний и белых очагов, на правом явления выражены резче: есть отдельные кровоизлияния и белые очаги V.OD приблизительно и без стекол около 0,2. V.OS больше 0,2. Поле зрения при исследовании руками не расширено.
30.09.1939. “Исследование будет повторено c исследованием остроты зрения таблицами. Пиявки можно будет повторить. В глаза два раза в день Пилокарпин и Дионин”. Проф. Страхов.
30.09.1939. Повторный осмотр окулиста: “Neuritis optici с кровоизлияниями”.
Как видно, на глазном дне выявлены изменения, характерные для тяжелой артериальной гипертонии, о наличии которой у Булгакова до развившихся событий нигде нет упоминаний в имеющихся доступных материалах. Впервые об истинных цифрах АД у писателя мы узнаем только после появления глазных симптомов.
“Исследование № 47445,46 больного М.А. Булгакова от 25.09.1939
Количество остаточного азота в крови по методу Асселя – 81,6 мг% (норма – 20–40 мг%). Реакция на индикан по методу Газа дала следы.
02.10.1939. К-во остаточного азота по методу Асселя – 64, 8 мг% (норма – 20–40 мг%). Р-ция на индикан – отрицательная.
09.10.1939. Остаточного азота 43,2 мг% (норма – 20–40 мг%) индикан – отрицательный”.
Диагноз становится ясен: хроническая почечная недостаточность. Булгаков сам себе его ставит тоже. В письме от 10.1939 к киевскому другу молодости Гшесинскому Булгаков сам озвучивает характер своего заболевания: “Вот настал и мой черед, у меня болезнь почек, осложнившаяся расстройством зрения. Я лежу, лишенный возможности читать, писать и видеть свет…” “Ну про что тебе сказать? Левый глаз дал значительные признаки улучшения. Сейчас, правда, на моей дороге появился грипп, но авось он уйдет, ничего не напортив. ”
Осматривавший его в том же октябре профессор Мирон Семенович Вовси, авторитетный клиницист, один из консультантов Лечсанупра Кремля, имеющий опыт работы в области патологии почек, автор вышедшей впоследствии монографии “Болезни органов мочеотделения”, подтвердил диагноз, и, прощаясь, сказал жене писателя, что даёт ему всего три дня жизни. Булгаков прожил еще полгода.
Состояние Булгакова неуклонно ухудшалось. По имеющейся подборке рецептов можно предполагать о наличии ведущих клинических симптомов и их динамике. По-прежнему в связи с головными болями продолжали выписываться анальгетические препараты – чаще всего в виде сочетания пирамидона, фенацетина, кофеина, иногда вместе с люминалом. Инъекции сернокислой магнезии, пиявки и кровопускания были основным средством лечения артериальной гипертонии. Так, в одной из записей в дневнике Е.С. Булгаковой находим: “09.10.1939. Вчера большое кровопускание – 780 г, сильная головная боль. Сегодня днем несколько легче, но приходится принимать порошки”.
Союз писателей СССР принимает по мере возможностей участие в судьбе коллеги. Булгакова посещает дома председатель Союза писателей Александр Фадеев, о чем находим запись в дневниках Е.С: “18 октября. Сегодня два звонка интересных. Первый – от Фадеева о том, что он завтра придет Мишу навестить…”. По решению Союза писателей ему оказывается материальная помощь в размере 5000
руб. В ноябре 1939 г. на заседании Союза писателей СССР рассматривается вопрос о направлении Булгакова с женой в правительственный санаторий “Барвиха”.
Вызывает некоторое удивление сам факт направления больного с тяжелой, практически терминальной почечной недостаточностью на санаторное лечение. Не исключено, что это была всего лишь “милосердная” акция со стороны властных структур, озвученная СП СССР по отношению к больному писателю как бы в знак лояльности и заботы о нем. Ведь для пациента с ХПН санаторий – это не самое
подходящее место пребывания для лечения. В декабре 1939 г., за три месяца до смерти, Булгаков не относился к категории “санаторных больных”. Именно поэтому по его просьбе, поддержанной Союзом писателей, с ним в санаторий направлялась его жена.
Основным методом лечения Булгакова там были тщательно разработанные диетические мероприятия, о чем писатель пишет из санатория сестре Елене Афанасьевне:
“Барвиха. 3.12.1939
Дорогая Леля!
Вот тебе новости обо мне. В левом глазу обнаружено значительное улучшение. Правый глаз от него отстает, но тоже пытается сделать что-то хорошее… По словам докторов, выходит, что раз в глазах улучшение, значит, есть улучшение в процессе почек. А раз так, то у меня надежда зарождается, что на сей раз я уйду от старушки с косой… Сейчас меня немного подзадержал в постели грипп, а ведь я уже начал выходить и был в лесу на прогулках. И значительно окреп…. Лечат меня тщательно и преимущественно специально подобранной и комбинированной диетой. Преимущественно овощи во всех видах и фрукты…”.
В этих строках писатель все-таки еще сохраняет веру в улучшение своего состояния и возможность вернуться к литературной деятельности.
К сожалению, возлагавшиеся надежды (если таковые вообще возлагались) на “санаторную услугу” писателю Булгакову не оправдались. Возвратившись из санатория “Барвиха” в угнетенном состоянии, не ощутив практически никакого улучшения и осознав свое трагическое положение, Булгаков пишет в декабре 1939 г. своему давнему другу-медику Александру Гдешинскому в Киев:
Состояние продолжило ухудшаться:
Из дневника Е.С. Булгаковой: “24 января. Плохой день. У Миши непрекращающаяся головная боль. Принял четыре усиленных порошка – не помогло. Приступы тошноты. Вызвала на завтра утром дядю Мишу – Покровского (дядя М.А. Булгакова по матери, врач. – Л.Д.). А сейчас – одиннадцать часов вечера – позвонила к Захарову. Узнав о состоянии Миши, вышел к нам – придет через 20 минут”.
03.02.1940. Булгакова консультирует профессор Владимир Никитич Виноградов, личный врач И.В. Сталина, впоследствии чуть было не погибший по «делу врачей». Приведем рекомендации проф. В.Н. Виноградова:
“1. Режим – отход ко сну в 12 часов ночи.
2. Диета – молочно-растительная.
3. Питье не более 5 стаканов в сутки.
4 Порошки папаверина и др. 3 р/день.
5. (сестре) Инъекции Myol/+Spasmol gj 1,0 каждого.
6. Ежедневно ножные ванны с горчицей 1 ст. л.,
10 часов вечера.
7 На ночь микстура с хлоралгидратом, 11 часов
вечера.
8. Глазные капли утром и вечером”.
Вот так велись больные хронической почечной недостаточностью всего лишь три четверти века назад! Приведенные рекомендации отражают представления врачей того времени о ведении больных хронической почечной недостаточностью, но сегодня имеют не более чем исторический интерес.
О последних днях умирающего писателя так вспоминал друг Булгакова, режиссер и сценарист Сергей Ермолинский:
“Это были дни молчаливого нравственного страдания. Слова медленно умирали в нем. Обычные дозы снотворного перестали действовать.
Следить за обновлениями нашего блога можно и через его страничку в фейсбуке и паблик вконтакте
Смерть Булгакова
10 марта исполняется 75 лет со дня смерти Михаила Булгакова. Павел Матвеев реконструирует ее причины
Как всякому смертному, мне кажется, что смерти нет. Ее просто невозможно вообразить. А она — есть.
Михаил Булгаков (1940)
Писатель Михаил Булгаков умирал тяжело и мучительно. В последние дни, в первых числах марта 1940 года, в бреду, одолеваемый кошмарами и манией преследования — что вот сейчас, прямо сейчас в квартиру ворвутся какие-то неизвестные люди, схватят его и уволокут — не то в больницу, не то в тюрьму, — он метался на постели и просил прощения у тех, кого обидел, к кому был невнимателен или жесток. Он звал свою первую жену, Татьяну, чтобы покаяться перед ней за то, что много лет назад предал ее и бросил, объяснялся в любви своей третьей жене, Елене, ни словом не вспоминал жену вторую, Любовь, и горестно вопрошал, обращаясь ко всем сразу и ни к кому конкретно: «За что меня били. За что жали. Я хотел жить и работать в своем углу… Я никому не делал зла…»
Булгаков был писателем мистическим — и не мог не знать, что за все в этой жизни человеку приходится платить истинную цену. А с того, кому многое дано, многое и спросится. С него, как с человека, способного повести за собой миллионы людей, за совершенную им подлость было спрошено по всей строгости и им заплачено по высшему разряду — своей жизнью.
Февраль 1936-го был для Булгакова временем особенным — с одной стороны, надежд на возможное улучшение своего социального и особенно материального положения, но и периодом очередных тягостных сомнений в том, что такое улучшение произойдет. Надежды драматурга были связаны с готовившимися в двух московских театрах постановками новых его пьес — исторической драмы «Мольер» во МХАТе и бытовой комедии «Иван Васильевич» в Театре сатиры. Первая была уже на выходе, тогда как вторая пребывала в процессе вялотекущих репетиций и доработок.
Основные надежды Булгаков связывал именно с «Мольером» — лучшим из всех им сочиненных драматических произведений для театра.
Премьера спектакля на сцене МХАТа состоялась 15 февраля 1936 года. Прошла она с огромным успехом, зал был полон, публика состояла из представителей советской партийно-сановной бюрократии и приближенной к ней прослойки творческой интеллигенции. Аплодировали бесконечно, занавес то опускался, то поднимался — снова и снова. Булгаков мог быть доволен и наверняка доволен был.
Однако еще накануне премьеры на него началась новая клеветническая атака. 11 февраля в газете «Советское искусство» появилась первая погромная статья о спектакле, которого, по сути, никто еще и не видел. Принадлежала она критику Осафу Литовскому, при одном упоминании имени которого у Булгакова, как вспоминали многие его знакомые, сразу же бледнели уши и кончик носа. Люди, несведущие в физиономических реакциях, обычно воспринимают такую метаморфозу как свидетельство поразившего человека сильного испуга, однако распространенное мнение далеко не всегда верно. Встречаются и такие люди, у кого отлив крови от лица означает совсем иное — крайнюю степень раздражения, переходящую в с трудом сдерживаемую ярость. Булгаков был именно из таких.
На гнусные выпады можно было особого внимания не обращать: директивным указанием к действию в те времена являлась публикация только в главном рупоре компартии — «Правде». Та пока молчала, и спектакль шел.
Так оно и вышло. После публикации в «Правде» спектакль «Мольер» из репертуара МХАТа был изъят — мгновенно и, как оказалось, навсегда.
Для чего, с какой целью он это делал?
Можно предположить, что в первую очередь для того, чтобы получить какую-то — пусть хотя бы, как принято выражаться в наши времена, виртуальную — «охранную грамоту»: чтобы окончательно не раздавили, не растоптали, не смешали с грязью все эти литовские, грибковы, афиногеновы. Все же топтать литератора, объявившего о своем намерении написать о Сталине, гораздо более рискованно, нежели глумиться над тем, кто написал о Мольере. Кто знает, что именно из его затеи выйдет — а ну как Самому понравится. С такими вещами шутить опасно.
Булгаков о доносе Керженцева, разумеется, ничего не знал. А если бы даже и знал, то что? Не захотел бы с ним встречаться и о своих творческих планах разговаривать? Мог и не захотеть. Но тогда перед ним сразу открылась бы хорошо уже ему известная перспектива, которую сам он определял формулой из своего письма вождям большевиков от 28 марта 1930 года — «нищета, улица и гибель».
Что подумал Сталин, получив информацию о том, что может стать персонажем пьесы? Да не просто персонажем, а вышедшим из-под пера того самого Булгакова, творчество которого сам он еще в 1929 году охарактеризовал как «явление совершенно антисоветское»? Об этом можно только гадать. Предоставляю это право литератору Радзинскому — у него, в отличие от многих конкурентов, выходит весьма недурственно; читателям, во всяком случае, нравится.
Однако разговоры разговорами, а от возникновения намерения до начала претворения его в жизнь всегда следует какой-то временной промежуток. Иногда короткий, иногда — не очень. В данном случае на то, чтобы начать воплощать замысел на бумаге, Булгакову потребовалось два с половиной года. И эти два с половиной года были для него временем более чем непростым.
Крушение своих очередных театральных надежд и постановок Булгаков переживал крайне болезненно. Смертельно обидевшись на МХАТ, который, как он справедливо считал, палец о палец не ударил для того, чтобы как-то оградить его — лучшего своего драматурга — от несправедливых нападок и прямой клеветы со стороны пробольшевистских критиканов, после длительного раздумья он принял решение прекратить с ним отношения.
15 сентября 1936 года Булгаков подал в дирекцию МХАТа заявление об уходе со службы и по истечении положенных в таких случаях двух недель поступил в штат Большого театра — на эфемерную, специально для него изобретенную там должность консультанта-либреттиста. Отныне в его служебные обязанности входило исправление — то есть редактирование и переписывание — сочиненных советскими графоманами безграмотных либретто к готовящимся в Большом оперным постановкам. Более унизительное занятие для одного из лучших в стране драматургов трудно было и вообразить. Но что было делать? К тому же появилось свободное время, необходимое для того, чтобы вернуться к собственному литературному творчеству.
И Булгаков принялся писать «Записки покойника» — блестящую по форме и злую по содержанию сатиру на театр Станиславского и Немировича-Данченко, разъясняя в своем новом романе этих деятелей так же, как в свое время разъяснил пес Шарик сову в квартире профессора Преображенского. То бишь — в клочья.
Первого января 1937-го, описывая церемонию проводов уходящего и встречи наступающего года, Елена Булгакова занесла в дневник такую фразу: «Дай Бог, чтобы 1937 год был счастливей прошедшего!» [10]
Бог дал. В наступившем 1937-м ни с головы Михаила Булгакова, ни с голов его жены и всей ее многочисленной родни не упало ни единого волоска. И это несмотря на то, что власть на территории обитания тех, кто, подобно жене писателя Булгакова, на Него уповал за неимением иных возможностей, принадлежала в тот год определенно не Богу, а Дьяволу. Рябому — как называли этого человека за глаза некоторые из тех его ближайших приспешников, кому не довелось наступивший год пережить.
В тот год, чей порядковый номер для многих последующих поколений жителей Советского Союза превратился в нарицательное словосочетание — как символ чудовищного по размаху и беспрецедентного по числу жертв государственного террора, — жизнь в СССР стала похожа на страшный сон, из которого некуда проснуться.
В апреле 1937-го начались аресты среди литераторов и деятелей из окололитературной среды. В первую очередь брали тех, кто входил в ближайшее окружение только что посаженного бывшего всесильного главы НКВД Генриха Ягоды.
Внезапно исчез — был и нету, как корова языком слизнула — вездесущий стукач, бывший барон Борис Штейгер — основной прототип булгаковского барона Майгеля, «наше домашнее Гэпиу», как называла его жена сталинского наркома просвещения Андрея Бубнова.
Начались «проработки» союзписательских начальников большого и мелкого ранга — всех этих Латунских и Лавровичей, обладателей дачек в Перелыгине на Клязьме и в прочих привлекательных местах. Одни пауки в банке грызли и давили других. Это было забавно, но это были чуждые Булгакову разборки. Он наблюдал за начинающейся вакханалией со стороны, ни во что не вмешиваясь и категорически отвергая любые уговоры пойти на какое-нибудь сборище и принять участие в травле и избиении того или иного попавшего в опалу функционера — пусть это был и персональный его враг. Он был слишком брезглив для того, чтобы поступать так же, как они, и помыслить не мог о том, чтобы уподобиться одному из своры волков, рвущих в клочья подстреленного охотником сородича.
15 июля Булгаков и его жена уехали из Москвы на Украину, где провели почти месяц — сначала в деревеньке Богунье близ Житомира, затем несколько дней в Киеве. 14 августа они вернулись в Москву — и ужаснулись тому, как за какой-то месяц изменилась жизнь в имперской столице.
Исчезали не только литераторы, знакомые и незнакомые, симпатичные и не очень. Испарялись без следа и ошивавшиеся вокруг Булгакова стукачи-осведомители — Жуховицкий, Добраницкий и другие. Этих, разумеется, было ничуть не жаль, равно как и всевозможных Авербахов, Киршонов и Ясенских. Но атмосфера постоянно сгущающегося кровавого кошмара, ежечасно, ежеминутно давящая на психику, препятствовала тому, чтобы выражать радость от падения своих прежних гонителей и злопыхателей, и Булгаков никогда — ни приватно, ни тем более публично — этого не делал.
Какие уж тут пьесы, тем более о Сталине…
Велик был год и страшен год по рождестве Христовом 1937-й, но 1938-й был его страшней.
Простые советские человечки пребывали в состоянии перманентного 24-часового ужаса. Казалось, ужас был разлит в знойном московском воздухе, как одеколон «Шипр» из пульверизатора в парикмахерской на Тверской-Ямской.
Четвертого сентября Елена Булгакова записала в дневнике:
И в этой апокалиптической атмосфере драматург Михаил Булгаков — до сих пор, на удивление абсолютного большинства своих знакомых и приятелей, не только не расстрелянный, но даже и не посаженный — вернулся к двухлетней давности замыслу — сочинить пьесу о Сталине.
Именно эту замогильную шуточку вспоминает Алексей Варламов в своей — на мой взгляд, лучшей из всех до сей поры написанных — биографии Михаила Булгакова в качестве обоснования своего предположения — что же, какой побудительный мотив стал толчком к тому, что ненавидевший большевиков всеми, как принято в подобных случаях выражаться, фибрами своей души писатель принял решение писать пьесу об их главаре. И не просто пьесу, а хвалебную — можно сказать, в чистом виде панегирик. Биографу Булгакова это представляется следующим образом:
Известна точная дата, когда это произошло. Равно как и обстоятельства, при которых Булгаков принял самое ошибочное в своей жизни решение, ставшее для него роковым.
Собственно поводом к началу работы над пьесой о Сталине стал один из многочисленных визитов в булгаковскую квартиру его многочисленных знакомых, приятелей и сослуживцев. На сей раз ими оказались Павел Марков, заведующий литературной частью МХАТа, и Виталий Виленкин — сотрудник той же литчасти. То есть люди, непосредственно отвечающие в театре за его репертуар. Случился их визит поздним вечером 9 сентября 1938 года и затянулся до утра следующего дня. В дневниковой записи от 10 сентября Елена Булгакова так описала события минувшей ночи:
«Пришли в одиннадцатом часу вечера и просидели до пяти утра. Вначале — было убийственно трудно им. Они пришли просить М.А. написать пьесу для МХАТа.
— Я никогда не пойду на это, мне это невыгодно делать, это опасно для меня. Я знаю все вперед, что произойдет. Меня травят, я даже знаю, кто. Драматурги, журналисты.
Потом М.А. сказал им все, что он думает о МХАТе, все вины его в отношении М.А., все хамства. Прибавил:
— Но теперь уже все это — прошлое. Я забыл и простил. Простил. Но писать не буду.
Однако за ужином разговор перешел на «общемхатовские» темы. Перемывая косточки администрации, собеседники постепенно мягчали, Булгаков поумерил свой сарказм, было видно, что настроение у него улучшилось. И Марков, не будь дурак, тут же снова завел разговор о пьесе:
Говорил Марков долго, взволнованно и, как показалось Елене Булгаковой, довольно искренно. Наконец прозвучало то, ради чего весь этот разговор затевался. Марков не то спросил, не то напомнил — а может, и то и другое вместе: «Миша, ты ведь хотел писать пьесу о Сталине?»
Булгаков на это ответил, что — да, он хотел, но не может. Очень трудно с материалами — нужны, а где достать, неизвестно.
Гости тут же стали уверять, что вот с этим-то как раз никакой проблемы нет, поскольку нет ничего проще: сам Немирович, ставший единоличным хозяином МХАТа после недавней кончины Станиславского, дескать, напишет письмо Сталину, объяснит ситуацию, попросит — и материалы будут.
На рассвете искусители ушли. Они не могли не запомнить этой встречи и подробностей состоявшегося разговора. И тот и другой, в отличие от Булгакова, прожили долгие жизни: Павел Марков умер в 1980 году в возрасте восьмидесяти трех лет, Виталий Виленкин — в 1997-м, когда ему было восемьдесят шесть.
В «Записках покойника» Марков выведен в довольно симпатичном — на фоне прочих птеродактилей гнезда Ивана Васильевича — образе режиссера Миши Панина; Виленкину в незавершенном романе места не нашлось. И тот и другой оставили о Булгакове воспоминания, вошедшие в выпущенный в 1988 году сборник «Воспоминания о Михаиле Булгакове». Но если Виленкин в своем тексте уделяет истории с сентябрьским визитом довольно много места, то Марков в своей куцей заметке не упоминает о нем ни единым словом. Отчего так? Бог весть…
Много лет спустя, вспоминая тот самый визит и тот самый разговор, Виталий Виленкин писал:
То есть получается опять точно то же: интуиция — бесподобная булгаковская интуиция — подсказывает ему, что уговорам мхатчиков поддаваться никак нельзя, соглашаться с заманчивым предложением ни в коем разе не следует. А он… А что он? Он, интуитивно чувствуя опасность, — от предупреждения свыше отмахивается.
Виталий Виленкин рассуждал об этом так:
Вот и мотивировочная часть. Булгакова, стало быть, привлекал образ молодого революционера — вожака, героя (без кавычек) — в обстановке начавшегося в царской России революционного движения.
Товарищу Виленкину на слово можно верить, но можно и не верить. Потому что не обязательно. Ибо на всякое утверждение, как известно, можно сделать ту или иную ремарку. Например, от Алексея Варламова:
Имеется и еще одно свидетельство того же, что и в случае Виленкина, мемуарного порядка — ближайшего булгаковского приятеля Сергея Ермолинского. Который обо всей этой истории писал:
«Предложение МХАТа застало его (Булгакова. — П.М.) врасплох. Сидели у него дома и разговаривали до рассвета. Говорили о том, что постановка такой пьесы (а он ее сделает изящно, без тени угодничества!) будет означать полный переворот в его делах. И тут, как бы само собой разумеющееся, мхатовцы затронули самые чувствительные струны: разве он не должен позаботиться о воскрешении своих погубленных произведений?» [22]
Обдумывая сюжет будущей пьесы, Булгаков решил, что она будет не о Сталине-правителе — Хозяине, как подобострастно именовали его собственные приспешники, — а о том Сталине, который Сталиным еще не был, а откликался на другие подпольные клички — такие, как Сосо или Коба. Под ними молодой Иосиф Джугашвили был известен в среде грузинского социал-демократического подполья в начале 1900-х годов, когда после изгнания из числа учеников Тифлисской духовной семинарии за якобы «пропаганду марксизма», находясь на нелегальном положении в Тифлисе, а затем в Батуме, занимался антигосударственной подрывной деятельностью. Деятельность эта, согласно официальной большевистской мифологии, состояла в том, что будущий Сталин смущал темные рабочие умы во время забастовки, устроенной в марте 1902 года батумскими рабочими, недовольными каторжными условиями труда. Забастовка переросла в стихийные волнения, волнения вылились в массовую антиправительственную демонстрацию. Напуганные ее размахом власти бросили на подавление манифестантов армейские части. Демонстрация была расстреляна, несколько протестующих погибло, зачинщики — в числе коих находился и Иосиф Джугашвили — были схвачены и посажены в местную тюрьму. С этого момента для будущего Сталина начался путь в революцию, приведший его три десятилетия спустя на трон вождя созданной его же руками советской империи, на котором ему суждено было просидеть до самой смерти.
Вот такой сюжет и избрал драматург Булгаков для своей пьесы о вожде. Пьесы получила рабочее название «Пастырь» — по одной из подпольных кличек молодого Джугашвили во время описываемых в ней событий.
О том, как осенью-зимой 1938 года продвигалась работа над пьесой «Пастырь», никаких сведений не имеется. Елена Булгакова в дневнике ничего об этом не записывала. Вообще ничего — ни единого слова. О чтении «Дон Кихота» вахтанговцам, о чтении им же «Записок покойника», о текущей работе Булгакова в Большом театре, о начале им правки минувшим летом изготовленной машинописи «Мастера и Маргариты» — писала, и довольно подробно. А о работе над пьесой о Сталине — нет. Интересно, отчего? Из-за боязни сглазить? Может быть. Или потому, что, едва начав, Булгаков почувствовал, что что-то пошло не так, как ему хотелось, отложил тетрадь с рукописью и запихал ее в ящик стола? Вполне возможно.
Предпоследний в жизни Булгакова календарный год начался с неприятного казуса. Описывая в дневнике, как прекрасно — по сравнению со всеми предыдущими — прошла встреча Нового года у них в квартире, как Борис Эрдман принес французское шампанское, как сидели за столом «тихо и мило», тесной дружеской компанией — восемь человек, не отвечая на телефонные звонки, Елена Булгакова ни единым словом не упоминает о том, что случилось в ту ночь помимо провозглашения тостов, обмена наилучшими пожеланиями и ликования ее сына Сережи от всего происходящего.
Случилось же вот что.
В разгар тихого и милого застолья ее муж поднялся и, грустно улыбнувшись, вместо очередного тоста произнес нечто, в подобной ситуации труднопредставимое: «Ну вот, настал мой последний год». И, пресекая немедленно поднявшиеся дружеские протесты: «Ну, будет тебе, Миша! Что ты, в самом деле! Как можно вообще такое говорить!» — сказал: «Не верите? Поверите…»
Николай Эрдман, который много лет спустя пересказывал эту историю в лицах, передавая слова Булгакова так, как они ему в ту ночь запомнились, навряд ли что-то приукрашивал или же намеренно искажал — от себя. Поскольку он, в отличие от множества иных булгаковских друзей-приятелей, давно обратил внимание на то, что его друг имеет странный и очень вредный для всякого советского человека дар — предчувствовать нехорошее. Дар тем более вредный, что некоторые из предсказанных Булгаковым самому себе неприятностей имели обыкновение сбываться с поразительной точностью. В первую очередь это касалось абсолютной уверенности писателя в том, что он никогда в жизни не увидит иные страны, поскольку большевики, несмотря на неоднократно предпринимавшиеся им попытки выехать из СССР, никогда не выпустят его за границу. Поэтому и ко многим другим пророчествам Булгакова Эрдман относился со вниманием.
В середине января 1939 года Булгаков возобновил работу над пьесой о Сталине. Об этом свидетельствуют весьма оптимистично выглядящие записи в дневнике Елены Булгаковой тех дней:
Затем о работе над пьесой в течение длительного времени не упоминается — Булгакова занимает рутина оперного беллетриста, пожирающая все время и отнимающая все силы, — до тех пор, пока 21 мая в дневнике не появляется следующая запись:
«Часов около восьми вечера стало темнеть, а в восемь — первые удары грома, молния, началась гроза. Была очень короткой. А потом было необыкновенно освещенное красное небо.
И на следующий день:
Теперь он работал над своим последним сочинением ежедневно. И почти каждый день за окнами грохотала гроза — словно Высшие Силы в последний раз призывали его остановиться, пока не поздно.
Но Булгаков более не воспринимал знаки свыше — он утратил эту способность.
В начале июня о том, что Булгаков пишет пьесу о Сталине, стало известно во МХАТе. Немедленно начинается осада драматурга мхатчиками. Елена Булгакова фиксировала подробности:
Еще бы не закоченеть. Булгаков славился тем, как мастерски он умеет читать свои произведения: у слушателей и мурашки по коже табунами бегали, и волосы на загривке вставали, и уши сами собой начинали шевелиться — причем сразу и у всех.
Днем 9 июня Булгаков в сопровождении жены посетил МХАТ, где провел переговоры с Григорием Калишьяном, тогдашним помощником директора театра Иосифа Боярского. Пересказав театральному начальнику сюжет, драматург получил именно такую реакцию, на какую и рассчитывал:
Калишьян тут же принялся спрашивать Булгакова, какого актера он видит на роль Сталина и каких хотел бы видеть на других ролях. А после завершения деловой части на своей служебной машине отвез гостей в писательский ресторан — отобедать.
Вот интересно — отчего? Может, снова гроза?
24 июля отпечатанная на пишмашинке руками Елены Булгаковой пьеса, только в самый последний момент получившая свое новое, окончательное название — «Батум», была заказчику сдана. Елена Булгакова записала в дневнике:
Теперь от самого Булгакова судьба его сочинения уже никак не зависела. Отныне она зависела только от одного ее читателя — он же и рецензент. И какой приговор он вынесет — такова она и будет. Или пан — или, соответственно, пропал.
Во второе верить никак не хотелось, но для того, чтобы поверить в первое, у Булгакова не было ни малейших оснований. Будучи человеком от природы крайне мнительным, одержимым множеством маний и фобий, он отличался удивительной особенностью везде и во всем видеть и находить дурные предзнаменования — в первую очередь для себя самого. Точно так же было и на сей раз — и это угнетенное состояние духа драматурга резко контрастировало с душевным состоянием обожаемой им жены. Елена Булгакова была полна самых радужных предчувствий и ни на мгновение не сомневалась в предстоящем небывалом успехе — и своего мужа, и своем собственном, как его жены.
Интересно, какие были у нее для этого основания…
Катастрофа, разразившаяся в судьбе Михаила Булгакова 14 августа 1939 года, была озвучена сиплым голосом тетки-почтальонши, зашедшей в вагон поезда Москва — Тбилиси в тот момент, когда он на несколько минут остановился на станции в Серпухове. Услышав ее адресованный в глубину вагона выкрик: «Бухалтеру телеграмма!» — находившийся в одном из купе Булгаков мгновенно смертельно побледнел и произнес слова, навсегда оставшиеся в памяти его спутников — Виталия Виленкина, Платона Лесли и жены Елены: «Это не бухгалтеру, а Булгакову. И это — конец».
Получив из рук почтальонши бланк, он развернул его и, пробежав глазами, передал Виленкину. Текст гласил: «Надобность поездке отпала возвращайтесь Москву Калишьян». Два часа назад, когда они садились в поезд, чтобы ехать в Батум — для сбора недостающих деталей при постройке театральных декораций и вообще для того, чтобы Булгаков мог освежить в памяти топонимику городка, в котором разворачиваются основные эпизоды его пьесы, — ничто не предвещало такого оборота.
Поначалу Булгаковы решили ехать дальше — не для того чтобы работать, но чтобы просто отдыхать. Но стресс оказался настолько сильным, что уже на следующей остановке, в Туле, они с поезда сошли и, найдя случайный автомобиль, за большие деньги тем же вечером вернулись в Москву.
Через три недели Михаил Булгаков заболел.
Через полгода он умер.
Случилось то, что главный читатель и главный рецензент его сочинения своей волей это сочинение зарезал. И пьеса «Батум» не будет поставлена никогда — ни на сцене МХАТа, ни какого-либо иного театра. Это Булгаков понял мгновенно. Однако, судя по сохранившимся воспоминаниям очевидцев — в первую очередь, конечно, его жены, — сам этот факт не произвел на него никакого ошеломительного впечатления. Драматург реагировал на случившееся так, словно был изначально готов к тому, что все именно так и произойдет.
Отчего? Теперь это уже никто и никогда не узнает. Но попробовать проанализировать можно.
В марте 1930 года, сочиняя свое ставшее впоследствии знаменитым послание главарям большевистского режима — «Письмо Правительству СССР», — затравленный, обреченный на нищету после запрета всех его тогда ставившихся пьес Булгаков просил их или отпустить его на свободу — за границу, — или дать возможность работать там, где он хочет, чтобы он мог заработать себе не только на кусок хлеба, но и на приличествующую его статусу жизнь. В числе прочего он в этом послании для чего-то им сообщал: «Я — писатель МИСТИЧЕСКИЙ (выделено автором. — П.М.)». (Да и кто бы в этом сомневался, отмечу в скобках, принимая во внимание то, какую книгу Булгаков вслед за этим письмом начал писать и какую к концу жизни написал.)
То, что состоявшие в «Ордене Света» мистики воспринимали воцарившийся в России большевистский режим именно как сатанинский, никаких сомнений не вызывает. Однако они не могли не понимать и того, что бороться с большевиками-сатанистами с помощью магии — дело не особенно благодарное, поскольку на стороне сил тьмы в России и тогда, и сейчас имелось и имеется явное преимущество — в виде предмета, именуемого термином «терафим» и находящегося в культовом сооружении под названием «мавзолей» на Красной площади в Москве — то есть в сердце России. И до тех пор, пока этот культовый для сатанистов предмет — в данном случае это мумия, изготовленная из трупа их главаря В.И. Ульянова (Ленина), — не будет ликвидирован, а его местонахождение — сатанинский зиккурат — не будет снесено, никакого изменения в сложившейся в России после ноября 1917 года ситуации быть не может — просто потому, что не может этого быть.
Писатель Михаил Булгаков это прекрасно понимал. Не случайно в его главном произведении — романе «Мастер и Маргарита» магистральной идеей проводится мысль о необходимости непрестанной борьбы Добра со Злом — и на повседневном, бытовом, и на планетарном, космическом уровне. Но в булгаковском романе со Злом борется не Добро — аллегорически выражаемое в романах в образах рыцарей в сияющих латах, с блестящими мечами и в белых плащах с красными крестами на них: у Булгакова с советскими сатанистами борется профессор черной магии Воланд — то есть сам Сатана со своей свитой. Именно он «пристраивает» под трамвай мерзавца Берлиоза, имеющего наглость утверждать, что Иисуса Христа-де просто никогда не существовало на свете, и решает жилищную проблему Ивана Бездомного, отправляя того в сумасшедший дом. И его приближенный демон убивает подлеца барона Майгеля — наушника и шпиона, невесть как пробравшегося на Великий весенний бал, явно по заданию от «соответствующей организации». И один из наиболее симпатичных его слуг успешно отражает попытку его арестовать, расстреливая вломившихся в «нехорошую квартиру» чекистов из маузера, пролетая над ними на раскачивающейся люстре… Зло инфернальное, метафизическое сражается в булгаковском романе со злом государственным — и неизменно одерживает над ним победу.
И ничего из этого не получилось. Потому что и получиться не могло.
К сожалению, писатель Булгаков этого или не понимал — или понимал, но не смог противостоять на своем собственном, персональном уровне. И страшная болезнь, обрушившаяся на его голову так же, как обрушивается снежная лавина на незадачливого скалолаза, не умеющего предчувствовать возможные для себя трагические последствия от неосторожно задетого ледяного нароста по пути на вершину, — болезнь эта стала для него и наказанием, и расплатой. Наказанием — за впадение в манихейский соблазн. Расплатой — за заигрывание с силами Тьмы, за то, что поставил свой, Богом ему данный, неимоверный талант на службу Антихристу — каковым был тот, кого он попытался очеловечить в своем последнем сочинении, выведя его в образе романтического героя, рыцаря, борющегося с окружающим его бытовым злом и за счастье некоего обобщенного народа.
Сталин получился в пьесе «Батум» слишком хорошим, слишком человечным — каким он никогда не был. Вероятнее всего, он посчитал это сочинение тончайшей на себя пародией, стремлением Булгакова (которого он если и не боялся, то — побаивался, оттого и не велел своим цепным псам и пальцем трогать) посмеяться над ним, великим и ужасным. Но посмеяться таким изощренным, таким страшным для него образом, чтобы это поняли только те немногие, кто видит его подлинную сущность — то, что внутри у него не душа, а сосущая бездонная пустота, тот запредельный по степени ужаса мрак, где ничто — ничтожит. Поэтому он ее и запретил — на всякий случай, дабы не создавать даже у мизерного количества подданных своей империи возможности появления неконтролируемого его тайной полицией ассоциативного ряда и «идейно ущербного» подтекста.
Писатель же Булгаков, поставив свой огромный талант на службу Дьяволу, был за это преступление немедленно ликвидирован — и вывернут из этой жизни Божеской рукой так же, как рука человеческая выворачивает перегоревшую лампочку из патрона.
Человеку никогда нельзя садиться играть в шашки с Сатаной ― проигрыш гарантирован до начала партии.
[4] В 1937 году этот Аркадьев имел неосторожность — не то по глупости, не то по наглости своей — обмануть самого Сталина. За что был мгновенно снят с должности, а затем арестован и расстрелян как «враг народа».
[8] Цит. по: Сахаров Всеволод. Михаил Булгаков: Писатель и власть. — М.: ОЛМА-Пресс, 2000. С. 439.
[11] Там же. С. 162—163, 165, 168.
[14] См.: Радзинский Эдвард. Начало театрального романа // Октябрь (Москва). 2003. № 10.
[15] Варламов Алексей. Михаил Булгаков: В 2 т. СПб.: Вита Нова, 2011. Т. 2. С. 457. Далее — Варламов с указанием номера страницы.
[19] Виленкин Виталий. Незабываемые встречи // Воспоминания о Михаиле Булгакове. М.: Совпис, 1988. С. 300—301.
[22] Ермолинский Сергей. О времени, о Булгакове и о себе. — М.: Аграф. 2002. С. 105.
[35] См.: Никитина А. Тамплиеры в Москве // Наука и религия. 1992. № 4—12.