Чем был болен тургенев
Чем был болен тургенев
Первые признаки болезни, сведшей Тургенева в могилу, появились в конце марта 1882 года.
Великий писатель проводил зиму в Париже. Предыдущее лето он прожил в родном Спасском вместе с гостившей у него семьей Полонских. — Эта «Спасская жизнь являлась ему каким-то приятнейшим сном» [13] и теперь он мечтает о возобновлении ее следующим летом. Увы! Этого желанья ему осуществить не удалось.
Первоначально Тургенев полагал, что у него невралгия. Знаменитый Шарко определил у него angine de poitrine — грудную жабу. Как-то нерешительно сообщает он об этом в Россию: «Опасности болезнь не представляет, но заставляет лежать или сидеть смирно; даже при простом хождении или стоянии на ногах делаются очень сильные боли в плече, спинных лопатках и всей груди, затем является и затруднительность дыхания» [14]. Друзья в России забеспокоились, и в ряде писем Тургенев подробно описывает болезнь. «La medecine est a peu pres impuissante contre cette maladie» — сказал ему Шарко, — «надо лежать и ждать недели, месяцы, даже годы» [15]. Больше всего его огорчила невозможность определить даже время возвращения на родину.
Тургенев видимо хандрил и скучал [16].
В конце мая больного писателя «частью перенесли, частью перевезли» [19] в Буживаль. Здесь, в усадьбе Виардо — «Les Frenes», среди роскошного парка, рядом с большим домом, в котором жила семья Виардо, стоял его шале, небольшой домик в швейцарском стиле. Долгожданный переезд не принес в начале желанного облегчения. Напротив, вдобавок ко всему, появилась междуреберная невралгия, не позволявшая даже лежать и мешавшая спать. Для облегчения болей стали прибегать к впрыскиванию морфия.
Один из лучших парижских врачей Jaccoud, к которому Тургенев, по совету д-ра Белоголового, обращается в конце июня, так же, как и Шарко, признает болезнь за грудную жабу, но прописывает строгое молочное лечение [20]. С этого времени больной начинает ежедневно потреблять огромное количество молока.
Такое настроение, конечно, нисколько не удивительно. Быть осужденным на неподвижность, когда кругом все зелено, все цветет, когда в голове столько планов и литературных, и всяческих, когда тянет в родное Спасское, а об этом нельзя и подумать, конечно, не легко. И грустные нотки появляются все чаще. «Когда будете в Спасском — пишет он 30-го мая 1882 года Я. П. Полонскому, — поклонитесь от меня дому, саду, моему молодому дубу — родине поклонитесь, которую я уже, вероятно, никогда не увижу».
Эти глубоко трогательные строки поразительно напоминают то поэтическое, обвеянное предсмертной грустью, место «Дневника лишнего человека», в котором несчастный Чулкатурин, расставаясь с жизнью, прощается с родной природой:
«О, мой сад, о, заросшие дорожки возле мелкого пруда! о, песчаное местечко под дряхлой плотиной, где я ловил пескарей и гольцов! И вы, высокие березы, с длинными висячими ветками, из-за которых с проселочной дороги, бывало, неслась унылая песенка мужика, неровно прерываемая толчками телеги — я посылаю вам мое последнее прости. Расставаясь с жизнью, я к вам одним простираю мои руки. Я бы хотел еще раз надышаться горькой свежестью полыни, сладким запахом сжатой гречихи на полях моей родины; я бы хотел еще раз услышать издали скромное тяканье надтреснутого колокола в приходской нашей церкви; еще раз полежать в прохладной тени под дубовым кустом на скате знакомого оврага; еще раз проводить глазами подвижный след ветра, темной струею бегущего по золотистой траве нашего луга…» («Дневник лишнего человека» [22]).
Кто говорит это — «лишний» Чулкатурин или умирающий Тургенев? Это прощание, по своему настроению, так гармонирует с состоянием души писателя во время предсмертной болезни, что его вполне можно было бы принять за строки из письма к кому-либо из близких друзей. Как-будто Тургенев вложил в него частицу тех переживаний, которые выпали на его долю через 33 года.
В июле здоровье великого писателя как-будто начинает поправляться. Сообразно с этим, и пессимизм его принимает более светлые тона. Себя он называет «приросшей к здешнему месту устрицей, которую даже съесть нельзя»[23]. От молочного ли лечения (которое вновь ему прописал, посетивший его в это время, по просьбе Полонских, д-р Бертенсон[24], или это было естественным ходом болезни, но облегчение наступило [25]. Боли стали значительно слабее, он получил возможность стоять и ходить в продолжение десяти минут, спокойно спать по ночам, спускаться в сад, даже «литературная жилка в нем зашевелилась». В этот период написана им «Клара Милич» [26].
Состояние улучшения продолжалось несколько месяцев.
В первое время после его наступления Тургенев делается бодрее. Надежда его теперь не оставляет, он надеется зимой переехать в Петербург и будущее лето провести в Спасском. В то же время у него появляется какое-то своего рода смирение. Он «ничего уже от жизни не требует, кроме отсутствия, по мере возможности, страданий». «Главный интерес дня — вечерний вист; иногда немножко музыки. Самый лучший режим для той устрицы, в которую я превратился» [27].
Но время шло, улучшение не прогрессировало, желанное выздоровление не приходило. И больной писатель больше не хочет обольщать себя надеждами. «Махнув рукой на всякую возможность выздоровления — старается жить, работать и не думать» о болезни. «Оказывается, что можно существовать, не будучи в состоянии ни стоять, ни ходить, ни ездить». Он уверяет, что примирился с этим. «Живут же так устрицы». — «Я нахожу даже, что ничего… устрицей быть недурно» — пишет Тургенев [28]. Он утешается тем, что мог бы ослепнуть, лишиться ног и т. д., а он даже работать может.
Таково настроение писателя в этот период болезни. Это не унылость, не падение духа, уверяет он своих русских друзей, это просто резиньяция, «резиньяция старческая», как говорит он в письме к Савиной, уверяя ее, что постарел на десять лет. «День пережит… и слава богу!» — цитирует он теперь Тютчева [29].
Чем дальше, тем настроение это все прогрессирует. Зимой Тургенев уже пишет, что окончательно и бесповоротно убедился в неизлечимости недуга, не питает ни малейшей надежды ни на выздоровление, ни на возвращение на родину.
В ноябре больной переезжает из Буживаля в Париж и здесь, все в том же положении, проводит зиму.
Великий писатель, в этот период болезни, по состоянию духа, выработавшемуся в результате болезни, являет сходство, и я бы сказал разительное, с одной из собственных своих героинь, с… Лукерьей — «Живыми мощами».
Смирившийся духом, не могущий ни ходить ни стоять, автор «Записок Охотника» чувствует и мыслит так же, как и седьмой годок без движения лежащая «в сарайчике» Лукерья. Она — «привыкла» к своему положению, он — «примирился» со своей неизлечимой болезнью. Покорная судьбе, окостеневшая страдалица «приучила себя не думать, а пуще того не вспоминать» и точно так же, прикованный к креслу писатель, «махнув рукой на выздоровление», старается «не думать о болезни» и хочет лишь жить «покелева богу угодно». И даже утешенье у обоих, и у автора и его героини, одно и то же: «иным еще хуже бывает», «а иной слепой или глухой! А я, слава богу, вижу прекрасно и все слышу» — говорит Лукерья. И то же самое, вслед за ней, говорит Тургенев: «Я мог бы ослепнуть, ноги могли бы отняться и т. д. А теперь даже работать можно».
Так, такие противоположные полюсы — великий писатель и бесхитростная крепостная — путем долгих и тяжких страданий, физических страданий и нравственной муки, пришли к одному миросозерцанию, одинаковым переживаниям, заговорили одним языком.
Поэт Яков Петрович Полонский
жизнь и творчество
Болезнь Тургенева
Лето 1882 года Тургенев снова намеревался провести в Спасском вместе с Полонскими, да и вообще он не раз заводил речь о том, что пора насовсем вернуться на родину.
Из Буживаля он писал письма Якову Петровичу Полонскому, его жене и даже детям. Зимой 1882 года он, собираясь в феврале приехать в Россию, писал дочери Полонского Наташе: «Летом мы будем опять в Спасском и будем опять ходить в лес и кричать: что я вижу! Какой прелестный подберезовик!»
Тяжелый недуг скрутил Тургенева и не позволил ему приехать на родину. Уже с начала 1882 года начались мучительные страдания. Страшные боли в позвоночнике не давали покоя. Больной порой проваливался в небытие, а опомнившись, рассказывал, что ему чудилось, будто он оказался на дне моря и видел там такие безобразные чудовища, которых никто не описывал, поскольку никто после такого не воскресал.
В это лето в Спасском побывал подающий большие надежды молодой писатель В.М. Гаршин. В августе 1882 года в одном из писем он так описывал времяпровождение гостей тургеневской усадьбы: «Когда был Я.П., то у нас составлялась целая академия. Анюта играет; Я.П. пишет масляными красками; Жозефина Антоновна лепит своего сына (она кончила бюст: удивительное сходство!), а я заберусь наверх и царапаю свои «Воспоминания рядового Иванова». Музыка, живопись, скульптура и поэзия! Вот мы какие умные!»
Но для этого надо отделаться от того условного и деланного чувства, которое большая часть людей прилагает к живописи и к прочим искусствам.
У нас в саду стоит в пятистах шагах от дому березка (Коро особенно любил писать их), я сейчас взглянул на нее. ну точно она живьем вышла из одной его картины. »
Но, если верить постоянным обитателям Спасского и священникам, крестьяне будто бы и за грех не почитают воровать и тащить все съедобное и все, что может идти им на топливо».
Полонский, опираясь на костыли, бродил по саду. Не писалось, не читалось, да и к мольберту и краскам уже не тянуло. Думалось много, но все больше о печальном и тревожном. Яков Петрович с грустью рассматривал в столовой усадебного дома портреты предков Тургенева, размышляя о быстротечности времени, и ему пришла мысль сделать фотокопии с этих старинных портретов. Он написал Тургеневу письмо и попросил позволения сделать копии, но ответа так и не получил: то ли больной писатель запамятовал о просьбе друга, то ли Полина Виардо, слишком пристально оберегавшая его покой, постаралась этот вопрос замять.
Однажды ночью Полонский услышал непонятный грохот, доносившийся из столовой. Наутро выяснилось, что упал со стены на пол один из портретов (очевидно, старые веревки прогнили). На другую ночь с треском упали на пол другие портреты. Прислуга опасливо крестилась:
— Не к добру это, не к добру.
Так оно и вышло: дни хозяина родового имения были уже сочтены. В Россию стали доходить слухи о том, что больной Тургенев одинок и заброшен, постоянно жалуется на грохот музыки в школе Виардо,
располагающейся под комнатами писателя. Иван Сергеевич пытался успокоить русских друзей: мол, все у него хорошо, в действительности же он не хотел показывать своих физических и душевных страданий. Альфонс Доде, навещавший писателя, каждый раз наблюдал одну и ту же картину: внизу, в роскошном зале, неумолчно звучала музыка и пение, а на втором этаже, в крохотной комнатке лежал, сжавшись в комок, исхудавший, молчаливый, больной русский гений.
Память памятью, а рядом с больным писателем находилась Полина Виардо, которая, очевидно, имела далеко идущие планы.
Незадолго до своей смерти Тургенев, чувствуя неизбежное, писал Полонскому: «На прощанье позволь тебе сообщить несколько афоризмов, которые созрели во мне в течение уже довольно долгой жизни:
b) Предчувствия никогда не сбываются.
c) Сообщенные за вернейшие известия всегда ложны. Следует:
размышлять о прошедшем,
удовлетворять требованиям настоящего
и никогда не думать о будущем.
И, наконец, самый главный афоризм:
Человек, желающий жить спокойно!
Никогда ничего не предпринимай,
ничего не предполагай,
ничему не доверяйся и ничего не опасайся!»
В глазах Якова Петровича стояли слезы. Жозефина Антоновна взволнованно прижала руки к груди, не в силах перевести дыхания. Потом подошла к убитому горем мужу и ласково провела ладонью по щеке:
— Крепись, Яков, крепись. Нужно мужаться.
— Спасибо тебе, родная. А вот Тургенев был всю жизнь одинок. Один, всегда один.
Вспомнилось, как однажды Иван Сергеевич приехал в Петербург и занемог. Полонский, сам плохо переносивший промозглую погоду, тоже чувствовал себя неважно, но решил навестить больного друга. Жозефина Антоновна заботливо обмотала ему шею своей голубой косынкой:
— Ступай, Яков, не простудись да не забудь передать поклон Ивану Сергеевичу.
Когда Полонский появился в гостиничном номере Тургенева, вид у него был нелепый и смешной. Но Тургенев посмотрел на друга и грустно сказал:
Почему-то сейчас припомнились давние слова друга, и Яков Петрович бережно обнял жену и спрятал лицо в ее прическе.
Мой Тургенев. 50. Недуги и роковая болезнь
Известно, что был Тургенев богатырского росту, плечистый и облик имел цветущий. Страстный охотник, он обходил с ружьем всю Орловскую, Тульскую, и Калужскую губернии. Во время охотничьих экспедиций нередко приходилось ему ночевать в лесу, свернувшись калачиком под деревом, в стогу сена или в сарае у ближайшего крестьянина. Меткий стрелок, он соревновался с А. Фетом и С. Аксаковым в количестве подбитой за сезон птицы. И все-таки его крепкий организм с годами стали подтачивать разнообразные недуги.
Иван Сергеевич, как и его мать, всегда страшно боялся холеры. Но не обошла его стороной эта тяжкая хвороба и в 1848 году во время эпидемии холеры в Париже, он тоже заболел. Ухаживал за ним Герцен, и, к счастью, его выходил, за что должны мы быть ему премного благодарны, а то не пришлось бы нам прочесть ни лирических повестей, ни романов великого русского писателя.
На боль в коленном суставе Тургенев жаловался лет с 35-ти и упоминал в своих письмах: «…у меня припадок подагры». Но было ли это истиной — вот вопрос. Классической подагры, то есть воспаления первого плюснефалангового сустава, у него тогда еще не было. Однако в пользу подагры могли говорить боли и «…что-то нехорошее в пузыре и почках», которые периодически беспокоили писателя, начиная с 1849 года, врачи же определяли эту хворобу, как «невралгию пузыря». Сам Тургенев считал, что он унаследовал мочекаменную болезнь от своего отца. Перенес И. С. Тургенев и желчную колику, даже с механической желтухой. Надо сказать, что в те времена сочетание подагры с камнями в почках и желчном пузыре французские врачи называли «артритизмом» и считали классической триадой.
Друзья Тургенева часто не верили в его недомогания, считая, что все его болезни объяснялись замечательной мнительностью и живым воображением. Островская рассказывала, что в Карлсбаде Тургенев часто объявлял, что он „очень болен», и всегда воображал в себе какие то необыкновенные болезни: то у него внутри головы, в затылке что-то „сдирается», то точно „какие-то вилки выталкивают ему глаза», то он чувствовал „бушеванье морских волн в голове». Он в такую минуту хохлился, охал, а потом разговорится, развеселится и забудет о своих недугах. Мы в таких случаях втихомолку подсмеивались, что Иван Сергеевич у нас „закапризничал» как балованный ребенок. Но ребенок он был добрый: каприз у него скоро проходил».
Известно, что в 40-летнем возрасте Тургенева стали беспокоить одышка при ходьбе и отеки голеней и стоп. По этому поводу он обратился за консультацией к виднейшему немецкому терапевту Н. Фридрейху, который считался блестящим знатоком болезней сердца. Он нашел у Тургенева «болезнь сердца и прописал соответствующее содержание». Спустя два года Тургенев попал на прием к знаменитости еще большей — директору клиники Шарите Ж. Буйо. Тот обнаружил у Тургенева «артритические отложения в аорте». Проще говоря, Н. Фридрейх и Ж. Буйо обнаружили у Тургенева шум на аорте, изменение звучности тонов сердца, увеличение левого желудочка и признаки недостаточности кровообращения. Сам Тургенев жаловался, на странные ощущения в сердце, «по временам играло сердце» – говорил он.
Однако болезненные приступы через какое-то время утихали, и Тургенев был снова на ногах, как всегда подвижен, весел и бодр. Дети Л.Н.Толстого вспоминали, как в 1879 году (за два года до последней роковой болезни) Тургенев в Ясной Поляне танцевал канкан и прыгал попеременно с Львом Николаевичем на доске-качелях. Летом 1881 года Иван Сергеевич отдыхал в Спасском, и когда приехала в гости очаровательная актриса Мария Савина, то писатель был на седьмом небе от счастья, и по воспоминаниям Я.Полонского, много смеялся, веселил всех и танцевал до упаду.
Об этом вспоминал добрый приятель писателя А. Кони и добавлял, что за субботними обедами у редактора-издателя «Вестника Европы» M. M. Стасюлевича, в тесном кружке близких знакомых Тургенев часто рассказывал о своих снах и предчувствиях. В его словах и вызываемых им образах явственно чувствовался ужас пред неотвратимостью смерти, пред тем, что над ним «кружит его ястреб».
***
В марте 1882 года И. С. Тургенев стал жаловаться на «сильные боли в левой ключице, усиливающиеся при всяком движении, и особенно при ходьбе. Боль чувствовалась в самой ключице, ближе к плечу, и при усилении распространялась немного в руку и в нижнюю часть шеи, при надавливании и движениях руки она не усиливалась». Боль, по словам писателя, не давала ему возможности ни стоять, ни ходить. Ее сопровождала «затруднительность дыхания». Тургенев оказался приговорен к домашнему заточению, ведь он не мог передвигаться, лишь сидеть или лежать, то есть жил в своей комнатке, совсем как улитка в тесной скорлупе.
Примечательно, что обследования писателя даже в рамках тогдашней практики Ж. Шарко не проводил, но диагноз подтвердил и лечение назначил. Он ограничился тем, что лишь поговорил с Тургеневым! Не секрет, что у таких знаменитостей часто не хватало времени для настоящего обследования пациента, они не углублялись в историю болезни, и лишь подтверждали уже «готовый» диагноз. Так случилось и здесь, Шарко все подтвердил и назначил лечение препаратами брома и прижиганием кожи в области боли, так называемым «пакеленовским снарядом». Это была так популярная в те годы отвлекающая терапия.
Тургенев вынужден был лежать, или сидеть, так как в вертикальном положении сразу же чувствовал наступление интенсивной боли. До русских друзей стали доходить слухи, что больной Тургенев одинок и заброшен, говорили о постоянном «грохоте музыки» в школе Виардо, располагающейся под комнатами писателя, о равнодушии членов семьи к его страданиям. Рассказывали об этом очевидцы, и Тургенев прикладывал немалые усилия, чтобы успокоить друзей и оправдать семью Виардо.
Когда в России узнали о том, что Тургенев серьезно заболел, то многие соотечественники хотели приехать, чтобы поддержать писателя. Узнав о тяжелой и мучительной болезни Тургенева, Толстой писал ему в мае того же года: «В первую минуту, когда я поверил. что вы опасно больны, мне даже пришло в голову ехать в Париж, чтоб повидаться с вами. Обнимаю Вас, старый милый и очень дорогой мне человек и друг».
В сентябре, когда возник вопрос о переселении в Париж, то Виардо уехали, а Тургенев согласился остаться один. И вот он пишет русским друзьям, что «одиночество ему по вкусу». А в ответ на их сожаления возражает: «Насчет одиночества я с вами не согласен. Вот теперь я совершенно одинок, «аки перст» — и ничего!»
В ноябре 1882 года Тургенев тоже перебирается из Буживаля в Париж. Чувствует он себя неважно, и записывает в своем дневнике: «Недели две тому назад я переехал из Буживаля и поселился в rue de Douai. Здоровье мое в том же statu quo; даже похужело в теченье нескольких дней; теперь опять то же — ни стоять, ни ходить и т. д.»(Суббота, 27 ноября 1882).
***
Но тут случилось непредвиденное- у Тургенева на животе появилась новая «прелесть», то есть опухоль, которая все увеличивалась. Он обратился к известному французскому хирургу Сегану, который рекомендовал эту «неврому» удалить.
Тургенев послушал именитого хирурга и решился на операцию. Следующая запись в дневнике: «Пятница, 31 дек. 1882. Послезавтра, в воскресение, в 11 ч мне вырезывают мой невром. Операция будет мучительная — так как, по решению Бруарделя, меня хлороформировать нельзя. После мне придется пролежать недвижно дней десять. Недуг грудной — всё в том же положении»
Но вот что вспоминал художник Боголюбов: «На ту пору приехал сюда известный наш врач Бёлоголовый, он присутствовал при операцию, которую сделал известный хирург Сегон, сказав, что нарост, срезанный им, доброкачественный, что больной скоро оправится. Сказанное было верно. На третий день операции я был у Ивана Сергеевича. А через десять дней он уже был на ногах. Но другую речь вёл наш сибиряк Бёлоголовый: «Это скорое заживление раны нехорошо, нарост был раковидный, и, к сожалению, он скоро себя покажет в другом виде, так что господа французы напрасно себе воздают хвалу». И точно, болезнь приняла скоро другой вид и оказалась в позвоночном хребте». Русский врач Н. А. Белоголовый был первым и единственным, кто при жизни заподозрил у Тургенева рак.
Действительно, после операции состояние Тургенева резко ухудшилось, боль стала нестерпимой, словно осатанела. По-видимому, французские врачи вырезали писателю не неврому, а саркому, и эта злокачественная опухоль в результате операции стала быстро метастазировать в позвоночник. Он уже не мог сидеть и большую часть времени был прикован к постели. Альфонс Доде, навещавший Тургенева в Париже во время его болезни, всегда находил одну и ту же картину: внизу, в роскошном зале, неумолчно раздавалась музыка и пение, а вверху, в крохотном полутемном кабинете лежал, сжавшись в комок, исхудавший, молчаливый, больной старик. Под шум музыки он рассказывал Доде о перенесенной только что операции, о страшных муках, периодически посещавших его.
9 апреля 1883 года у Тургенева возник приступ сильного кашля, во время которого отошло около полстакана гнойно-кровянистой жидкости, после чего боль сразу прекратилась. Растерянные французские врачи ничего не понимали и стали лепетать что-то о загадочной «желудочно-подагрической невралгии». После осмотра П. Бруардель ставит Тургеневу диагноз «аневризма грудной аорты» и объясняет боль ее давлением на нервные стволы. После этого П. Сегон организует консультацию больного у другой звезды французской медицины шефа клиники Шарите П. Потена. Но и это врач-звезда дал маху, предположив, что болезнь писателя «…заключается в воспалении нервов в связи с перерождением сосудов». Новый консилиум с участием Шарко и Бруарделя ничего, кроме морфия, порекомендовать не мог. А между тем Тургенев стал высказывать подозрения о том, что причиной его болезни было отравление в доме Виардо.
В середине мая 1883 года больной Тургенев был снова перевезен в его домик-шале в Буживале. Полонский отправил посылкой другу в Буживаль несколько своих пейзажей, желая порадовать его видами родного Спасского. Здесь Тургенева посещали в основном лишь члены семьи Виардо, которые жили в большом доме неподалеку. В это время соотечественников к нему Полина Виардо не допускала под предлогом мучительной болезни писателя. Проникал к Тургеневу лишь его секретарь Онегин- это псевдоним Александра Федоровича Отто, знаменитого собирателя архивных материалов о А. С. Пушкине за границей. Иногда удавалось прорваться сквозь кордоны, возводимые семейством Виардо, художнику Верещагину и князю Мещерскому.
В мае 1883 года врач Белоголовый смог попасть к писателю, благодаря настойчивому желанию Ивана Сергеевича, высказанному в письме. Белоголовый оставил об этом посещении свои воспоминания, которые я приведу ниже в некотором сокращении:
«Мне сразу бросилось в глаза то, как исхудало лицо писателя, а обычный желтоватый колорит кожи стал гораздо гуще и перешел в синевато-темный, что особенно резко кидалось в глаза при снежной белизне волос и бороды больного. Глаза Тургенева заметно ввалились, около них легли темные круги, придававшие лицу страдальческое выражение. Лежал он на спине и, не повернув головы при моем входе, протянул руку и тотчас же заговорил расслабленным голосом: «Плохо мне, совсем плохо. Нет, так дальше жить невозможно. Дайте мне что-нибудь, чтобы поскорее умереть и больше не страдать так. Сегодня мне еще лучше, и я отдыхаю, но в момент болей я готов все с собой сделать. Верите ли, я так тогда кричу, что слышно в большом доме» По-видимому, деликатный Тургенев переживал, что доставляет неудобства семейству Виардо.
Тургенев рассказал доктору подробно «с необыкновенной ясностью и последовательностью» все, что произошло с ним с того времени, как они с русским доктором расстались: как он чувствовал себя хорошо в начале зимы, как он решил вырезать среди зимы свою давнюю небольшую неврому на нижней стенке живота. Операцию сделал Сегон, как будто удачно, но после нее Иван Сергеевич должен был до заживления раны лежать в кровати, и тут понемногу снова стали возвращаться прежние невралгические боли, но только на этот раз не в ключице, а в средине спинного хребта и вокруг всего пояса. Боли стали быстро учащаться и усиливаться, уступая только на время морфийным спринцеваниям. В пароксизмы боли эти страдания стали невыносимыми. «Меня схватывает и держит в каких-то гигантских тисках, от которых я только облегчаюсь спринцовкою»- говорил Тургенев».
Осмотрев Тургенева доктор нашел его крайне исхудавшим, это был атлет, который теперь выглядел, как скелет. И напоследок Тургенев сказал русскому доктору: «Постойте, я вам не рассказал главного, а вам, как врачу, это непременно нужно знать. Вы не знаете настоящей причины моей болезни, а я теперь убежден в ней, ведь я отравлен». И после этого он стал подробно рассказывать историю отравления, передавать которую потомкам врач почему-то посчитал неуместным. Он, напротив, пытался доказать всю несостоятельность этого рассказа, но Тургенев стоял на своем и на все возражения твердил: «Поверьте, это так, я уж знаю».
Позднее еще два или три раза успел доктор Белоголовый съездить в Буживаль, входя всякий раз с стесненным сердцем в спальню Ивана Сергеевича. Беспощадный недуг делал свое дело и с убийственной медленностью подтачивал силы больного, давая редкие послабления в болях. Развязка приближалась, и когда врач приехал проститься, то заметил, что поданная больным рука была лихорадочно горяча, пульс ускореннее обыкновенного, а на его вопрос Иван Сергеевич ответил, что последние ночи он стал заметно потеть. Не раз Тургенев опять упоминал о своем отравлении ядом, который якобы подмешивался в его пищу в семействе Виардо. Хотя в эту историю сам врач не верил, но должен был отметить, что речь больного всегда была последовательна и разумна.
О том, что отношения Тургенева с Полиной Виардо в последние месяцы жизни сильно осложнились, говорит и то, что неожиданно в апреле 1883 года, за пять месяцев до кончины писателя, певица обратилась к российскому послу во Франции князю Орлову и потребовала, чтобы Ивана Сергеевича признали сумасшедшим. У него видения, он называет Виардо леди Макбет, чем-то швырнул в нее… Вот как об этом эпизоде, вспоминала дочь Виардо Луиза: «Раз ночью он (Тургенев, П.Р.) так сильно дернул за шнур колокольчика, что многие из нас бросились к нему. Заметив мою мать, он воскликнул: «А вот леди Макбет!» – и, оторвав тяжелый медный шар колокольчика, бросил его… К счастью, моя мать не была задета».
По воспоминаниям ближайшего друга Анненкова в это время Тургенев совсем не в бреду, а наяву, называл Виардо «страшной женщиной, перещеголявшей леди Макбет». Не исключено, что смертельно больной Иван Сергеевич осмелился сказать то, что подсознательно давно чувствовал, но не решался высказать высокомерной и властной Виардо. Потому и сравнил ее с легендарной по жестокости леди Макбет, у которой кровь ее жертв проступала на руках. Однако надменная Виардо не могла этого простить и написала русскому послу с намерением отомстить, хоть и смертельно больному, но непокорному и посмевшему взбунтоваться поклоннику.
Орлов не согласился признавать Тургенева выжившим из ума. Это было бы крайне странным, так как соотечественники, изредка посещавшие великого писателя, отмечали его острый ум и удивительную память, сохранившиеся практически до самых последних дней. Несмотря на тяжелые приступы болей он интересовался новостями, читал газеты, продолжал писать. В последние месяцы своей жизни он написал отдельные главы «Стихов в прозе». За два месяца до смерти, в июне 1883-го года, он нашел в себе силы и продиктовал (на французском) небольшой очерк «Пожар на море». В этом очерке он вспоминал происшествие, случившееся с ним на пароходе, когда ему было 19 лет, обрисовал ужас пассажиров при криках о пожаре, свое собственное смятение, обещание денег матросу «от имени матушки», если тот его спасет, и потом свою неожиданно возникшую веру в спасение при виде прибрежных скал… А всего за две недели до смерти продиктовал Тургенев рассказ «Конец».
Когда физические страдания давали передышку, возвращались у Тургенева переживания и заботы о дочери. Несчастная женщина вынуждена была уйти от мужа и укрыться с детьми – Жанной и Жоржем-Альбером – в отеле Куронн в Солере в Швейцарии. Тургенев регулярно посылал ей деньги. 21 февраля 1883 года он написал ей еще раз по-французски дрожащей рукой: «Дорогая Полинетта, вот 400 франков за март месяц. Мое здоровье ничуть не лучше, и я провожу дни в постели. Целую тебя и детей».
Когда Тургенев заболел, то Виардо написала письмо его дочери Полине Брюэр, в котором запретила ей появляться в Буживале, чтобы навестить больного отца. Очевидно, опасалась, что Тургенев, увидев дочь, которая очень нуждалась в деньгах, отпишет ей часть своего состояния.
А между тем, Тургенев сильно страдал и писал жене Полонского: «Болезнь не только не ослабевает, она усиливается, страдания постоянные, невыносимые – несмотря на великолепнейшую погоду – надежды никакой. Жажда смерти все растет» (12 мая 1883 года.) Временами, когда боли становились нестерпимыми, Тургенев просил психиатра Н. К. Скворцову-Михайловскую дать ему отраву, а Ги де Мопассана — принести пистолет…