» Как я 4 месяца проработал охранником в частной тюрьме в США
| 8 май 2017 | Зарубежные СМИ |
Глава 1: «Этой сучкой рулят заключенные»
«Были ли у вас когда-нибудь бунты?» — спрашиваю я по телефону у кадровика из тюрьмы, которой управляет Американская корпорация исправительных учреждений (Corrections Corporation of America, ССА).
«Последний был два года назад», — отвечает он.
«Да, но это были пуэрториканцы!», — слышится женский голос на заднем плане. — «Мы от них избавились».
«Когда вы можете приступить?» — спрашивает мужчина.
Я отвечаю, что мне надо подумать.
Я перевожу дыхание. Действительно ли я стану надзирателем? Теперь, когда это может произойти на самом деле, это пугает и кажется немного чересчур.
Я начал подавать заявки на работу в частных тюрьмах, потому что хотел узнать внутреннее устройство индустрии, в которой содержится 131 тысяча заключённых из 1,6 миллионов американцев, сидящих в тюрьмах. Журналисту практически невозможно заглянуть внутрь уголовно-исполнительной системы без ограничений. Если репортеров и пускают в тюрьмы, то обычно только для тщательно регулируемых экскурсий и контролируемых интервью с заключенными. Частные тюрьмы в этом плане особенно закрыты. Зачастую на их внутреннюю документацию не распространяются законы об открытом доступе к информации; ССА выступала против закона, согласно которому доступ к информации, которую предоставляют государственные тюрьмы, также должен был быть открыт и в частных. И даже если бы я смог получить нецензурированную информацию от заключенных в частных тюрьмах, как бы я смог ее проверить? Я раз за разом возвращался к этому вопросу: существует ли иной способ увидеть, что действительно происходит внутри частной тюрьмы?
ССА явно горели желанием предоставить мне шанс присоединиться к их команде. В течение двух недель после того, как я подал заявку через интернет, использовав свое настоящее имя и личную информацию, несколько тюрем ССА связались со мной, некоторые не один раз.
Их не интересовали детали моего резюме. Они не спрашивали про мой опыт работы или о том, где я сейчас работаю, не интересовались Фондом национального прогресса, издательством Mother Jones, или о тем, почему кто-то, пишущий об уголовном процессах в Калифорнии, захотел переехать в другой конец страны, чтобы работать в тюрьме. Они даже не спросили меня об аресте за кражу в магазине, совершенную мной в 19 лет.
— Я люблю рыбалку. — Здесь много мест для рыбалки, и местные любят охотиться на белок. Вы когда-нибудь охотились на белок? — Нет. — Я думаю, что вам понравится Луизиана. Я знаю, платят немного, но говорят, что вы можете подняться от надзирателя до начальника тюрьмы всего за 7 лет! Гендиректор компании начинал с надзирателя.
В конце концов, я выбираю Уинн. В Луизиане не только самый высокий процент заключенных в мире, — более 800 заключенных на 100 000 жителей — но Уинн также является старейшей частной тюрьмой общего режима в Америке.
Я звоню в отдел кадров и говорю, что согласен.
«Это и ежу было понятно!» — отвечает женщина.
Я прохожу проверку за 24 часа.
В двадцати километрах от города находится исправительный центр Уинн, расположенный посреди национального заповедника Кисатчи — двух с половиной тысяч болотных сосен, пересеченных грунтовыми дорогами. Я еду по лесу, и тюрьма появляется из тумана. Вы могли бы принять унылый массив цементных зданий и металлических ангаров за фабрику, расположенную в довольно странном месте, если бы не знак, вроде тех, что ставят в бизнес-парках, с логотипом ССА в виде головы белоголового орлана внутри буквы «А».
На входе женщина-охранник лет шестидесяти на вид, с пистолетом в поясной кобуре, просит меня заглушить мотор машины, открыть двери и выйти наружу. Высокий мужчина с суровым лицом подводит немецкую овчарку к кабине моего пикапа. У меня колотится сердце. Говорю женщине, что я новый курсант, прибыл, чтобы пройти четырёхнедельное обучение. Она направляет меня к зданию за пределами тюремного забора.
«Удачи, малыш», — говорит она, когда я выезжаю за ворота. Я выдыхаю.
Старший репортер Mother Jones Шейн Бауэр (на фотографии выше в униформе охранника частной тюрьмы) ранее писал об одиночном заключении, милитаризации полиции и ситуации на Ближнем Востоке. Он вместе с Сарой Шурд и Джошуа Фатталом является автором книги A Sliver of Light, описания двух лет своего заключения в иранском плену. Фото: Джеймс Уэст
Я паркуюсь, нахожу класс и сажусь вместе с пятью другими кадетами.
«Нервничаешь?» — спрашивает у меня молодой афроамериканец. Я буду называть его Рейнольдс. (Я изменил имена и клички людей, которых встретил в тюрьме, если не указано иного).
«Немного, — отвечаю я, — А ты?»
ССА УПРАВЛЯЕТ 61 УЧРЕЖДЕНИЕМ НА ТЕРРИТОРИИ США
Я прилежно все записываю, пока начальница включает видео, в котором гендиректор компании Дэймон Хайнингер рассказывает о том, какая это замечательная возможность — стать тюремным охранником в ССА. В прошлом сам охранник, в 2015 году он заработал 3,4 миллиона долларов, почти в 20 раз больше, чем директор Федерального бюро тюрем за тот же период. «Возможно, вы новичок в ССА, но мы нуждаемся в вас. Нам нужен ваш энтузиазм. Нам нужны ваши блестящие идеи. В академии я чувствовал дух товарищества. Я чувствовал и тревогу тоже. Это совершенно нормально. Еще я чувствовал огромное воодушевление».
Я оглядываюсь. Ни один человек — ни недавний выпускник школы, ни бывший менеджер в Walmart, ни медсестра, ни мать близнецов, которая вернулась в Уинн после 10 лет в McDonald’s, которая при этом какое-то время прослужила в вооруженных силах, — не выглядит воодушевленным.
«Мне кажется, это не для меня», — говорит один из кадетов, работник почты.
«Не бежать!»
На следующий день я просыпаюсь около 6 утра в квартире соседнего с Уиннфилдом городка, где я решил жить, чтобы снизить шансы встретить кого-то из охранников тюрьмы в нерабочее время. Волнение отдается дрожью в теле, когда я складываю ручку-диктофон в карман рубашки.
В тот день на занятиях нам рассказывают о применении силы. Инструктор-афроамериканец средних лет, которого я буду называть мистер Такер, заходит в класс, его черные форменные брюки заправлены в начищенные до блеска черные берцы. Он — командир Группы реагирования особого назначения (Special Operations Response Team, SORT), силового подразделения тюрьмы, наподобие полицейского SWAT (Special Weapons And Tactics, подразделения в американских правоохранительных органах, которые используют лёгкое вооружение армейского типа и специальные тактики в операциях с высоким риском. Российский аналог — СОБР — прим. Newочём) «Что вы сделаете, если заключенный плюнет вам в лицо?» — спрашивает он. Некоторые кадеты отвечают, что они напишут на него докладную. Одна из присутствующих, женщина, проработавшая в пенетенциарной системе более 13 лет и проходящая ежегодную переподготовку, говорит: «Я бы захотела его ударить. В зависимости от того, где находятся камеры, я бы, возможно, его ударила».
Он спрашивает нас, что мы должны сделать, если увидим, как два заключенных пытаются достать друг друга заточками.
«Я, наверное, позову кого-нибудь», — предполагает один из кадетов. «Я буду стоять и кричать „Прекратите“», — отзывается бывалая надзирательница. Мистер Такер указывает на нее. «Да, черт подери. Именно. Если они не обращают на вас внимание, ну, ничего не поделаешь».
Он складывает руки вокруг рта. «Прекратить драку», — говорит он невидимым заключенным. — «Я сказал „Прекратить драку“». Его голос равнодушен. «Вы не собираетесь прекращать?» — Он притворяется, что выходит за дверь и захлопывает ее. — «Ну, там и сидите!»
«Кто-то выиграет. Кто-то проиграет. Могут оба проиграть, но сделали ли вы свою работу? Да, черт возьми!» Класс разражается смехом.
Мы могли бы попробовать разнять драку, если бы хотели, говорит он, но, поскольку у нас не будет перцового баллончика или дубинки, он это делать не рекомендует. «Мы не будем вам столько платить», — многозначительно говорит он. — «Ваша следующая прибавка к зарплате будет ненамного больше предыдущей. Единственное, что для нас важно, это чтобы вы отправились домой в конце рабочего дня. Точка. Поэтому если эти идиоты хотят порезать друг друга, то счастливой им поножовщины».
Когда мы возвращаемся с перерыва, мистер Такер ставит устройство для запуска слезоточивого газа и картриджи на стол. «В один прекрасный день они могут захватить это учреждение. Во время обеда там восемь сотен заключенных и только два охранника. Но даже наш класс может отбить тюрьму обратно». Он раздает расписки о том, что мы вызываемся подвергнуться действию слезоточивого газа. Если мы их не подпишем, то наше обучение окончено, как и работа здесь. (Когда я позже направлю запрос в ССА, обязаны ли их работники подвергаться слезоточивому газу, их представитель, Стивен Оуэн, ответит, что нет.) «У кого-нибудь из вас есть астма?» — Спрашивает мистер Такер. — «В прошлом классе у двух людей была астма, я сказал: „Ну и ладно, я все равно распылю на вас.“ Можем ли мы распылять газ на заключенных? Ответ — да».
Мы впятером выходим на улицу и встаем в ряд, сцепив руки. Мистер Такер пальцем проверяет направление и силу ветра, после чего бросает картридж со слезоточивым газом. Белое облако газа окутывает нас. Цель — не паниковать, стоять на месте, пока газ не рассеется. Мое горло внезапно начинает гореть, а веки непроизвольно зажмуриваются. Я отчаянно пытаюсь дышать, но у меня получается только задыхаться. «Не бежать!» — кричит мистер Такер кадету, который пытается ковылять вслепую. Я сгибаюсь пополам, меня тошнит. Я слышу, как женщина плачет. Моя верхняя губа вся в соплях. Когда дыхание начинает восстанавливаться, две женщины, сцепленные со мной, обнимают друг друга. Мне тоже хочется обнять их. Мы втроем сдержанно смеемся, пока слезы продолжают течь по щекам.
Карта исправительного центра Уинн. Картинка: Джон Стич
«Никогда не говори „спасибо“»
Наши инструкторы советуют нам носить с собой блокнот, чтобы фиксировать всё, о чём нас будут просить заключенные. Я ношу его в нагрудном кармане и периодически хожу ненадолго в туалет, чтобы записать что-то. Также они призывают потратиться на часы, потому что когда мы протоколируем нарушение правил, важно, чтобы мы точно записывали время. Спустя несколько дней после начала обучения, я получаю по почте наручные часы. Один из винтиков сбоку включает диктофон. Рядом с циферблатом — крошечная камера.
На восьмой день нас снимают с урока по сердечно-легочной реанимации и отправляют внутрь комплекса, в «Вяз» — одно из пяти одноэтажных кирпичных зданий, где содержатся примерно 1 500 заключенных. Когда мы проходим через пост охраны, нам говорят вынуть все из карманов, а также снять обувь и ремни. Это очень нервирует: я отправляю свои часы, ручку, пропуск и мелочь под рентген. Затем прохожу через металлодетектор, а охранник водит металлоискателем по моему телу и ощупывает мою грудь, спину, руки и ноги.
Мы с остальными кадетами собираемся у закрытых ворот — через толстое стекло на нас смотрит надзиратель, нажимает кнопку, и ворота медленно открываются. После того, как мы входим, ворота за нами закрываются, а впереди открываются другие. На стене напротив красуется логотип CCA вместе со словами «Уважение» и «Честность» и почему-то с изображением двух скрещенных морских якорей. Следующие ворота с лязгом открываются, и наша небольшая группа вступает в основную наружную артерию тюрьмы — «бульвар».
Если смотреть сверху, проход имеет Т-образную форму. Он огорожен забором из сетки-рабицы, потолок сделан из гофрированной стали, а пол разделяют на три части желтые линии. Толпящиеся и нервные, мы идем от блока администрации по средней полосе, пока заключенные передвигаются по отведенным им боковым. Я здороваюсь с ними, стараясь показаться раскованным и бесстрашным. Некоторые говорят: «Доброе утро». Другие останавливаются и демонстративно глазеют на кадетов-женщин.
Блоки, расположенные вдоль верхней части «бульвара», построены в виде буквы «Х» и присоединены к главному проходу короткой, закрытой перемычкой. Каждый блок назван каким-либо видом дерева. Большинство — блоки со смешанным населением, где заключенные находятся в общих залах и могут выходить во время проведения занятий и для принятия пищи. «Кипарис» — единственный блок высокой безопасности с раздельным содержанием заключённых, только там они сидят непосредственно в камерах.
В «Кизиле» содержатся заключенные с хорошим поведением, у которых есть особые привилегии, например, дополнительное время для просмотра телепередач; многие работают за пределами блока в местах вроде цеха обработки металла, швейной фабрики или столовой. Некоторые «надежные» даже работают в администрации или за оградой, моя личные машины сотрудников тюрьмы. В «Березе» держат бóльшую часть пожилых, немощных и психически больных заключенных, хотя ничем особенным она и не оборудована. Еще есть «Ясень» и «Вяз», которые заключенные называют «проектами». Здесь живут наиболее проблемные типы.
ИСПРАВИТЕЛЬНЫЙ ЦЕНТР УИНН
ТЮРЬМА ОБЩЕГО РЕЖИМА ДЛЯ ЗАКЛЮЧЕННЫХ, ОТБЫВАЮЩИХ 50 ЛЕТ ИЛИ МЕНЬШЕ Число заключенных: около 1 500
КАТЕГОРИИ ПРЕСТУПЛЕНИЙ, СОВЕРШЕННЫХ ЗАКЛЮЧЕННЫМИ
Мы заходим в «Вяз» и идем по голому, блестящему цементному полу. Воздух немного сладкий и затхлый, как одежда заядлого курильщика. В «Вязе» могут содержаться до 352 заключенных. В его центре расположена закрытая восьмиугольная диспетчерская, которую называют «ключ». Внутри «ключевой охранник», неизменно женщина, смотрит видео с 27 камер видеонаблюдения, ведет журнал значимых происшествий и выписывает пропуска, которые позволяют заключенным выходить за пределы блока, например, в школу или спортивный зал. Кроме того, «ключ» — это офис менеджера блока, «смотрящего» блока.
Ближе ко входу каждого помещения расположены два туалета, многоместный писсуар и две раковины. Там находятся два душа, открытые, за исключением метровой стены, отделяющей их от общей зоны. Рядом расположены микроволновка, телефон и аппарат Jpay, с помощью которого заключенные могут платно скачивать песни на их переносные плееры и отправлять короткие, проверяемые электронные письма примерно за 30 центов каждое. В каждом помещении также есть комната с телевизором, которая наполняется до отказа каждый будний день в 12:30 во время любимой телепрограммы заключенных: «Молодые и дерзкие».
Сотрудники и заключенные в Уинн называют надзирателей «свободными людьми». Как и среди заключенных, большинство тюремных охранников этой тюрьмы являются афроамериканцами, больше половины из которых — женщины, и многие из них — матери-одиночки. Но в «Ясене» и «Вязе» надзиратели этажа, которым чаще всех приходится лично разбираться с заключенными, исключительно мужчины. Этажные охранники являются одновременно и мордоворотами, и людьми, с которыми заключенные связываются в первую очередь, если им что-нибудь нужно. Их работа состоит в том, чтобы каждые 30 минут делать проверки — обходить этаж и выяснять, всё ли в порядке. Три раза за 12-часовую смену все движение в тюрьме останавливается, и этажные надзиратели считают заключенных. Практически никогда не бывает больше двух надзирателей на блок с основным населением, а это один человек на 176 заключенных. (Позже в ССA мне сказали, что Управление исправительных учреждений Луизианы (DOC) определило штатное расписание тюрьмы Уинн как «приемлемое».)
В «Вязе» нас ждет Кристиан, высокий белый охранник с немецкой овчаркой на поводке. Он отправляет женщин-курсантов в «ключ» и велит курсантам-мужчинам выстроиться вдоль душевых и туалетов напротив помещения. Мы надеваем латексные перчатки. Заключенные сидят на своих кроватях. Медленно крутятся лопасти двух потолочных вентиляторов. Комната наполнена светом от флюоресцентных ламп; практически все заключенные — афроамериканцы.
Заключенные движутся, словно людской конвейер. «Выйти из о-очереди, при-и-сесть на корточки, кашлянуть», — растягивает слова Кристиан. Он приказывает одному из заключенных раскрыть ладонь, в которой обнаруживается сим-карта. Кристиан отбирает ее, но больше ничего не делает.
В конце концов, телевизионная комната заполняется заключенными. Охранник смотрит на них и улыбается. «Порвите их!», — говорит он, указывая на помещение. Каждый из нас, включая женщин, выбирает себе по кровати. Кристиан говорит одному из курсантов «как следует перетряхнуть кровать № 8 — просто потому что он меня взбесил». Он приказывает нам обыскать все. Я повторяю за другими охранниками, развинчиваю тюбики с зубной пастой и лосьоном. Внутри баночки с вазелином я нахожу самокрутку на одну затяжку, сделанную из ручки, и спрашиваю у Кристиана, что с ней делать. Он забирает ее у меня, бормочет нейтральное «пффф» и швыряет ее на пол. Я обыскиваю матрас, подушку, грязные носки и белье. Пролистываю фотографии детей, замерших в соблазнительных позах женщин, а затем приступаю к новым шкафчикам: лапша, чипсы, зубные протезы, предметы гигиены, арахисовое масло, какао-порошок, печенье, конфеты, соль, заплесневелый хлеб, грязная кружка из-под кофе. Мне попадается черновик новеллы с посвящением «всем жуликам, ублюдкам, борцам и юным гангстерам, проводящим жизнь в погоне за мечтой».
Один из инструкторов замечает, что я аккуратно кладу каждый предмет обратно на то место, откуда я его взял, и говорит мне вытряхнуть все из шкафчиков и оставить лежать на кроватях. Я осматриваю помещение и вижу матрасы, валяющиеся по полу; бумаги и еда разбросаны по кроватям. Посередине пола свалена контрабанда: usb-кабели, переделанные в зарядки для телефона, корытца с маслом, ломтики сыра, таблетки. Я нахожу несколько котлет для гамбургеров, украденных из кафетерия. Охранник велит мне бросить их в кучу.
Заключенные толпятся у окна комнаты с телевизором, наблюдая за тем, как молодая белая девушка-курсант, Мисс Стирлинг, копается в их вещах. Она миловидная и миниатюрная; у нее волосы цвета вороного крыла. Уделяемое ей внимание смущает ее; она считает заключенных грубыми. Ранее на этой неделе она призналась, что отказалась бы провести зэку сердечно-сосудистую реанимацию и не станет пробовать еду из кафетерия, поскольку не хочет «есть ВИЧ». Однако, чем больше времени она проводит с заключенными, тем чаще я замечаю, что внутри нее идет внутренняя борьба. «Я не хочу считать каждого уголовником, потому что сама творила разное в жизни», — говорит она.
Мисс Стерлинг признается, что иногда задумывается о том, не окажется ли здесь однажды отец ее ребенка. Ей не очень нравится демонстрировать удушающие захваты перед всеми, потому что они воскрешают в ее памяти воспоминания о нем. Он готовил мет в их сарае и однажды настолько серьезно избил ее, что повредил ей плечо и колено. «Знаешь косточку в основании шеи? Он вбил мне ее в голову», — рассказала она.
Если он попадет в эту тюрьму, заверяет ее другой курсант, «мы сможем превратить его жизнь в ад». Пока мы перетряхиваем помещение, из комнаты с телевизором выходит заключенный, чтобы получше рассмотреть мисс Стирлинг; она орет на него, чтобы он убирался обратно; он подчиняется.
«Спасибо», — говорит она. «Она что, только что сказала „спасибо“?» — вопрошает Кристиан. Кучка охранников усмехается. «Никогда не благодари», — говорит ей женщина-охранник. — «Это лишает власти».
Заключенные собираются во внутреннем дворе блока «Ясень».
«Тут никакого порядка»
В основном, во время нашего обучения ничего не происходит. В некоторые дни мы проводим на занятиях лишь по два часа, после чего нам приходится сидеть и ждать, когда наступит 16:15. Мы убиваем время, обсуждая жизни друг друга. Я по большей части стараюсь держаться незаметно, но, когда забываюсь и описываю недавно предпринятый мной туристический поход по Калифорнии, одна из курсантов всплескивает руками и восклицает: «Что ты здесь забыл?!» Я стараюсь никогда не врать, а вместо этого спасаюсь общими фразами вроде «Я приехал, чтобы работать» или «Никогда не знаешь, куда тебя занесет жизнь», и никто не лезет дальше.
Коренастой и рыжей мисс Дусэ давно за 50. Она считает, что, если бы детей заставляли читать Библию в школах, в тюрьмах было бы меньше народа; при этом она втыкает иголки в куклу вуду, чтобы воздать по заслугам обидчику. «Я нахожу что-то в обеих религиях», — приговаривает она. Дусэ живет в кемпинге с дочерью и внуками, а на этой работе надеется скопить на двухмодульный трейлер.
На протяжении многих лет она работала на лесопилке в Уиннфилде, однако прогрессирующая астма заставила ее бросить работу. В этом году ее несколько раз госпитализировали, а однажды она чуть не умерла. «Они не хотят, чтобы я даже об этом говорила», — шепчет она, наклоняясь и вытаскивая ингалятор из кармана. — «Я не должна этого делать, но по-прежнему продолжаю. Им не удастся заставить меня прекратить». Она делает длинную затяжку от сигареты.
Мисс Дусэ и прочие, на класс старше меня, отправляются в головной офис, чтобы получить чеки за первые две недели работы. Они возвращаются; у одного из юных курсантов мелко трясутся плечи. Он объясняет, что получил чек на 577 долларов за вычетом 121 долларов налога.
«Черт. Обидно», — говорит он. Мисс Дусе сообщает, что из её чека они удержали 114 долларов. «У тебя они вычли меньше?!» — восклицает молодой курсант. «Я за-му-жем!», — пропевает она. — «У меня ре-бе-нок».
Учреждения ССА
После того, как проведенное в безделье утро закончилось, координатор сообщает нам, что мы можем пойти в спортзал и посмотреть на выпускной заключенных, окончивших курсы по торговле. Осужденные и члены их семей бродили вокруг столов, уставленных тарелками с фруктами и чашами с фруктовым пуншем. Один из них предлагает мисс Стирлинг кусок «Красного бархата».
Я стою с Коллинсвортом, 18-летним курсантом, чье пухлое детское лицо скрывается за каштановой бородой и жалким подобием челки. До CCA Коллинсворт работал в Старбаксе. Когда он переехал в Уиннфилд, чтобы помочь семье, эта работа стала первой, которую он смог получить. Однажды Коллинсворта чуть не выгнали из класса после того, как он в шутку пригрозил заколоть Такера пластиковым учебным ножом. Он хвастался передо мной тактикой взаимодействия с заключенными, которой он обучился у опытных охранников. «Просто страви их друг с другом, и дело в шляпе», — рекомендует он. Он рассказывает мне, что, по словам одного из охранников, заключенные говорят смутьянам: «„Я тебя изнасилую, если еще раз выкинешь что-то подобное“. Или еще что-нибудь в таком же духе».
Пока мы с Коллинсвортом стоим на месте, вокруг собирается группа заключенных, которые хотят посмотреть на наши часы. Один из них, в смятой набекрень серой шапке, предлагает купить их у нас. Я сразу отказываюсь; Коллинсворт сомневается. «Сколько тебе лет?» — спрашивает его заключенный. — Никогда не догадаешься, — отвечает Коллинсворт. — Боже, все эти фальшивые фразочки. Лучшее, что ты можешь сделать — познакомиться с народом, который живет в этом местечке. — Я понимаю, это твой дом. А я здесь на работе. — На 12 часов в день твой дом тут! Хватит чушь нести. Ты проведешь тут половину моего срока. Готов к этому? — Похоже на правду. — Никаких „похоже“. Если впишешься, будешь тут торчать 12 часов в день.
Он говорит Коллинсворту не заморачиваться с записыванием проступков заключенных. «Тебе недостаточно платят, чтобы этим заниматься». Кажется, что Коллинсворт разрывается, пытаясь выбрать, кого впечатлить: меня или заключенного. Наконец, он говорит, что будет записывать только серьезные нарушения, как, к примеру, хранение наркотиков.
«Наркотики?! Не парься». Заключенный говорит, что недавно его поймали с примерно 57-ю граммами «моджо», синтетической марихуаны — любимого наркотика в Уинне. По его словам, охранники закрывают на это глаза. Они «не прикасаются к этой хрени», — говорит он.
«Я тебе отвечаю, тут не такое местечко. Ты не можешь просто прийти и начать все менять. Лучше двигай по течению. Получай свои дохера легкие денежки и топай домой»
— Я здесь, чтобы делать свою работу и заботиться о семье. Я не собираюсь носить сюда всякую дрянь, потому что даже если меня не поймают однажды, всегда есть шанс, что это случится в следующий раз. — Да не. Нет никакого шанса. Ни разу не слышал, чтобы они принимали тех, кто знает как всё делается. Не-а. Я знаю чувака, который до сих пор барыжит. Уже шесть лет как. Легкота, — говорит он, глядя на Коллинсворта.
Члены семей заключенных выходят из боковых дверей. Спустя пару минут после ухода посетителей раздается крик тренера: «Всем заключенным пройти на трибуны!» Один из заключенных демонстративно кидает свой сертификат в мусорную корзину. Другой поднимает подиум над головой и носится с ним по всему спортзалу. Тренер в отчаянии кричит на мешанину собравшихся в зале людей.
«Видишь этот хаос?», — обращается к Коллинсворту заключенный в шапке. — «Если бы ты был в других тюрьмах, то видел бы, какой там порядок. А здесь полный раздрай. Этой сучкой рулят заключенные, сынок».
Неделю спустя Такер говорит нам прийти пораньше, чтобы заняться обыском. Небо едва начинает светлеть, когда в 6:30 я и другие курсанты собираемся на дорожке. Коллинсворт рассказывает нам, что еще один заключенный предложил купить его часы. Коллинсворт назвал цену в 600 долларов; заключенный отказался.
— В любом случае, не продавай, — предупреждает его мисс Стирлинг. — Ну получишь ты за них 600 долларов, но если они узнают, зарплаты тебе не видать. — Да ладно, на самом деле я бы не стал этого делать. Я просто сказал про 600 долларов, потому что знаю, что у них нет таких денег.
«Бля», — произносит грузный чернокожий курсант по имени Уиллис. Он у нас главный эксперт по тюремной жизни. По его словам, он отсидел 7,5 лет в тюрьме Техаса, но не признается, за что. (CCA нанимают бывших уголовников, которых они не считают опасными; заведение утверждает, что прошлое всех охранников в Уинне перепроверяется в DOC.) «Чувак мне фотки показывал», — говорит Уиллис. — «У них там есть деньги. Есть там один чел — только ничего не рассказывайте — у него тысяч 6-8 долларов. Они в карты их выиграли. Играли на мелочевку и всякое такое дерьмо».
Колинсворт подпрыгивает от нетерпения. «Чувак, я найду себе такие карты! О да. И в отчете об этом писать не буду».
По правилам, заключенным разрешается хранить деньги только на специальных тюремных счетах, а тратить их можно только в столовой. На эти счета поступает зарплата тех заключенных, кто устраиваются в тюрьме на работу — плата варьируется от 2 центов в час для посудомойщиков до 20 на должности оператора швейной машины на ткацкой фабрике Уинна. Деньги на счета также могут вносить члены семей.
Предоплаченные карты с наличными, о которых говорил Уиллис, называют Зелеными точками, и они представляют собой валюту подпольной тюремной экономики. Их покупают кореша с воли, после чего передают номера счетов в закодированных сообщениях или во время посещений. Заключенные с контрабандными телефонами могут заниматься этим сами — покупать карты и отдавать клочки бумаги в качестве платы за наркотики, телефоны и прочее.
Мисс Стирлинг признается, что один из заключенных подарил ей на Рождество номер карты. «Я такая: черт! Мне нужны новые часы от Michael Korse. И сумочка. И новые джинсы».
«Был там один чудак в „Кизиле“», — вспоминает она. — «Подошел к решетке и показал мне пачку свернутых банкнот по 100 долларов каждая, и она была вот такого размера — Стирлинг изображает руками пачку наличных в десять сантиметров толщиной. — А я такая: я никому ничего не скажу». — Черт! Я бы его обыскал к херам, — ответил Коллинсворт. — И плевать, что он крутой. — У него был телефон, — продолжает мисс Стирлинг, — и он такой: у меня нет времени прятать его. Теперь буду носить в открытую. Мне реально похуй.
Такер велит нам следовать за ним. Все утро мы обыскиваем камеры. В 11, когда мы заканчиваем, все валятся с ног от усталости. «Меня не бесит, что нам пришлось заниматься обысками. Меня бесит, что мы ничего не нашли», — говорит Коллинсворт. Кристиан вытаскивает из кармана клочок бумаги и демонстративно зачитывает серию цифр. «Это Зеленая точка», — заявляет он. Кристиан передает бумажку одному из курсантов, белой женщине средних лет. «Оставь это себе, — говорит он ей. — У меня их и так полно». Она робко улыбается.
«Мы отвоюем этот блок»
«Добро пожаловать в адскую дыру», — так меня впервые поприветствовала женщина-охранник в блоке с сегрегацией. Через несколько дней мы с Коллинсвортом и Рейнольдсом возвращаемся в «Кипарис», чтобы попрактиковаться на примере местных охранников. Щелчок металлической двери, и мы погружаемся в какофонию криков и ударов по железу. Гудит сирена, в воздухе стоит сильный запах дыма.
На одной из стен красуется фреска, изображающая тюрьму, окруженную темными горами и грозовыми тучами, с молниями, бьющими в сторожевые башни. Над всем этим парит огромный белоголовый орлан с наручниками в когтях. В конце длинного коридора с камерами стоит охранник в черной SWAT-подобной форме, с перцовым ружьем в руках. Другой человек в черном вытаскивает куски выгоревшего матраса из камеры. В «Кипарисе» могут содержаться до 200 заключенных; в большинстве камер площадью два с половиной на два с половиной метра они сидят по двое. Камеры похожи на склепы. Многие освещаются единственной лампочкой из коридора. В одной из них заключенный стирает одежду в унитазе.
«Как дела?» — с улыбкой спрашивает белый мужчина, одетый в повседневно-деловой костюм. Он вцепляется в мою руку. — «Спасибо, что пришли». Помощник главного надзирателя Паркер — новичок в CCA, но один раз он работал на той же должности в федеральной тюрьме. «Я знаю, сейчас тут беспорядок, но вы поймете, что к чему. Мы отвоюем этот блок. Не через час, конечно, понадобится время, но в конце концов мы его отвоюем», — уверяет он меня. Видимо, в блоке с сегрегацией уже некоторое время царит анархия, так что в штабе решили послать SORT из другого штата, чтобы вернуть его под контроль. Группы SORT готовят подавлять бунты, спасать заложников, извлекать заключенных из камер и нейтрализовывать наиболее опасных из них. Они вооружены «менее летальными» средствами, вроде пластиковой картечи, щитов под напряжением и снарядов с перцем чили, взрывающихся от столкновения.
Я спрашиваю одного из обычных охранников, одетых в белые рубашки, о том, как проходит обычный день в сегрегации. «Честно говоря, обычно мы весь день сидим за этим столом», — отвечает мне он. Они должны каждые 30 минут проходить все восемь уровней с проверками, но, по его словам, они никогда этого не делают. (Как меня заверили в CCA, до моего сообщения там не знали о том, что охранники в Уинн пропускают проверки.)
Коллинсворт и охранник, за которым он ходит, вытаскивают другого заключенного из камеры. Тот пытается идти вперед, пока охранник его держит. «Если этот ублюдок начнет вырываться, он у меня с бетоном поцелуется», — заверяет охранник Коллинсворта.
«Мне, можно сказать, хочется верить, что он начнет», — счастливо говорит Коллинсворт. — «Это было бы весело!»
Я тоже вывожу заключенных из камер, и прохожу с каждым несколько метров до места дисциплинарного суда, держа руку вокруг его локтя. Один из них вырывается. «Чё ты тащишь меня, брат?!» — кричит он, разворачиваясь, чтобы встать со мной лицом к лицу. Офицер SORT подбегает и хватает его. Мое сердце бьется как бешеное.
Один из офицеров в костюме отводит меня в сторону. «Эй, не позволяй этим ребятам тебя шпынять, — говорит он. — Если он вырывается, ты говоришь ему „Не сопротивляйся“. Если заключенный продолжает вырываться, у нас есть право ударить его по ноге и бросить на бетон».
Заключенный кричат на меня, пока я иду по уровню. «У него походка с подвывертом. Мне нравятся щёлки в твоих ушах. Иди сюда. Подставь мне эту задницу!»
Во время обеда Коллинсворт, Рейнольдс и я возвращаемся в учебное помещение. «Мне тут нравится, — мечтательно говорит Коллинсворт. — Это прям целое сообщество».
