Фролов что к чему краткое содержание
Повесть о подростке, о его сложной душевной жизни, о любви и дружбе, о приобщении к миру взрослых отношений.
Мне уже достаточно много лет, и постепенно я начинаю понимать, что к чему. Так, по крайней мере, мне кажется.
«Что к чему» – это любимая поговорка дяди Юры. У него интересная фамилия – Ливанский. Папа зовет его «кедр», потом немного помолчит и потом опять говорит: «Эх ты, кедр ливанский». Я думаю, папа любит его, хотя об этом помалкивает, а, наоборот, всегда подсмеивается над своим «кедром».
Вообще-то отец моряк, но работает давно в научно-исследовательском институте, и когда я спрашиваю его, что он, капитан первого ранга, делает в этом институте, он хмыкает и говорит:
– Вырастешь, Саша, узнаешь.
В прошлом году меня отправили в Псковскую область на все лето. Там есть такая деревушка Красики, маленькая – всего тринадцать дворов, и живут в ней какие-то дальние папины родственники, – я так до сих пор и не понял, кем они нам приходятся. Мне было у них совсем неплохо. Только обидно, что папа с мамой отправили меня на все лето, а сами с Нюрочкой уехали к Черному морю. И за все лето я получил от мамы только одну открытку – бронзовая русалка на камне в море.
В Ленинград я вернулся перед самым началом учебного года.
…Я отмывал с себя, как любила говорить мама, «летнюю безалаберность» и из ванной крикнул:
– Батя, а где наши женщины?
Папа появился в дверях ванной. Во рту у него торчала трубка, он взялся одной рукой за притолоку, другой потер лоб.
– Слушай-ка, – сказал он, – ты вымылся? Ну иди сюда.
Он усадил меня за свой письменный стол, а сам стал у меня за спиной. Молчал, молчал, а потом сказал:
– Красики вы, Красики… дальняя дорога… Вот что. Мама уехала на гастроли… надолго, а Нюрочка у дяди Юры. Так что пока мы поживем с тобой вдвоем. Что из этого следует?
– Железная флотская дисциплина согласно уставу корабельной службы, – ответил я.
– Точно. Вопросов нет?
– Нет, – сказал я, хотя вопросы у меня на этот раз были. Вообще-то мы и раньше иногда оставались вдвоем – ничего особенного. Только на этот раз я уж очень давно не видел маму – даже соскучился. Но я подумал, что не сто́ит сейчас задавать ему вопросы. Спрошу в другой раз, подумал я.
Скоро пошли уроки. Я, как и в прошлом году, ходил в детскую спортивную школу, – мама меня туда определила по совету дяди Юры, который сказал, что у меня длинные ноги и мне, ну, совершенно необходимо заниматься легкой атлетикой. У Кедра ливанского всегда были насчет меня разные планы. Однажды он решил, что у меня чудесная какая-то «пластика», и я чуть не угодил в балетное училище. Спасибо, батя выручил…
Папа в эту осень никуда не уезжал.
– Надоели мне командировки, – говорил он, – посижу-ка я дома в ватном халате и в теплых шлепанцах.
Изредка мы ездили к дяде Юре навещать Нюрочку. Ей там было очень неплохо. «Кедр ливанский» ее баловал, а тетя Люка воспитывала. Нюрочка у них чувствовала себя как дома.
А мы с папой жили по-холостяцки. Квартирка у нас приличная, в новом доме – две комнаты с кухней и мусоропроводом. Жить можно. И, несмотря на то, что в доме у нас не было женщин, порядочек у нас был. Как на корабле. Матросский порядочек. Ведь посуду-то мыть несложно, особенно под водогреем, да и посуды-то кот наплакал.
В школе у меня все шло нормально, только мне как-то расхотелось острить, и Наташка говорила Оле:
– Он стал неинтересный.
Как будто я ужасно хотел казаться интересным. Просто… Ну, ладно, все это ерунда на постном масле.
Ольга и раньше к нам приходила, а тут просто так зачастила, что житья мне от нее не стало: то посуду не так помыл, то пол не так подмел… Папе она заявила, что мы какие-то «неухоженные» – слово-то какое выкопала! – и что мужчинам обязательно нужна нянька. И батя согласился.
– Что мы тебе, грудные младенцы? – Это я спросил. Сострить попытался.
Папа не понял и сказал:
– Младенцы, Оленька, да еще какие… – И пошел к себе писать. Он очень много писал последнее время и все написанное рвал в мелкие клочки.
В общем, Ольга стала здорово надоедать мне своей заботой. Раз я прихожу, а она лежит в передней, а на ней электрический полотер. Это надо же умудриться! Я вспомнил, как однажды в Лисьем Носу она пробовала меня спасать и чуть не утопила. Подвернулся дядя Юра и так шлепнул ее по одному месту! Меня он шлепнул тоже, а Ольга еще орала:
– Я бы его все равно спасла, если бы вы не подвернулись!
Вот и сейчас мне от ее забот стало тошно, и я сказал:
– Хожу и буду, и не твое дело.
– Ладно, – сказал я, – приходи, когда меня дома не будет.
Она сказала, что я неблагодарный дурак, и действительно перестала приходить. И опять мы остались одни.
Через некоторое время папа спросил меня, почему не видно Оли. Ну, я ему рассказал – я вообще не могу ему врать, иногда промолчу, если что-нибудь не так, ну, а уж когда он спросит, я не могу ему врать. Хочу, а не могу.
Он не сердился. Он как-то странно посмотрел на меня и сказал:
Я думал, что мы пойдем к Оле, но он повел меня совсем в другую сторону. Мы долго шли по городу через Кировский мост, по набережной Кутузова, мимо знаменитой решетки, потом по Литейному, завернули в какой-то переулок и вышли на улицу Маяковского, зашли в какой-то двор и спустились в подвал, нет – в полуподвальный этаж. Папа позвонил.
…Мы прошли в комнату и увидели… Я-то, в первую очередь, увидел корабль под всеми парусами. Он стоял на тумбочке около окна, и паруса его были надуты так, как будто в них и в самом деле дул ветер.
– Вот, знакомься, Андреич. Это мое сокровище, – сказал папа и толкнул меня в плечо.
У низенького стола в коляске сидел Андреич. Усы у него были желтые, руки очень большие, голова маленькая, одет он был в матросскую тельняшку, а ног у него не было. Я даже не очень удивился: батя любил задавать мне загадки.
Андреич на меня не посмотрел.
– Как живешь, соломенный вдовец? – спросил он папу.
Папа покачал головой.
– Эх, ты! Разрюмился, капитан первого ранга… – Он выругался и закашлялся. А папа стоял и качал головой.
– Пусть погуляет, – кашляя, сказал Андреич.
– Погуляй, Саша, – сказал папа.
Я вышел из этого полуподвала во двор, и мне стало обидно. Ну что я, маленький, что ли. «Погуляй, Саша»!
Во дворе никого не было, я долго сидел на каком-то ящике, а потом вышел батя и позвал меня.
– Андреич, ты все же посмотри на мое чадо, – сказал папа. Он сидел почему-то очень красный, и глаза у него блестели.
– Ты не настаивай. А то я так посмотрю, что от него мокрого места не останется, – прохрипел старик в колясочке, и у меня по позвоночнику поползли мурашки. А батя усмехнулся и опять подтолкнул меня в плечо.
Краткое содержание романа «Господа Головлёвы» Салтыкова-Щедрина
Произведение было изначально опубликовано в виде отдельных рассказов. А в 1980 г они были объединены. Современные читатели могут сегодня изучить как полное, так и краткое содержание романа Салтыкова-Щедрина «Господа Головлёвы» по главам.
Семейный суд
Арина Петровна – 60 летняя женщина. Еще бодрая, властная, привыкшая командовать, скупая, расчетливая, необщительная. Одна управляет огромным семейным имением. Требует всеобщего подчинения. Особенно – детей. У нее 3 сына и дочь. Детей считает обузой. О старших не любит даже говорить, младшего – как будто побаивается. Детей держит впроголодь ради экономии.
Старший сын Степан имеет прозвища «балабес» и «озорник». В доме играет роль шута с детства. Любимец отца. Его ненавидит мать. В итоге вырос мужчина, легко поддающийся чужому влиянию, без целей и желаний. Окончил университет, не смог отыскать достойную работу. Как последний шанс получил московский дом от матери. Но не умел обращаться с деньгами, быстро залез в долги.
Дочь Аннушка не оправдала надежды матери. Девушка окончила институт. Мать надеялась, что та будет бесплатным головлеским секретарем, бухгалтером. Но Анна тайно повенчалась с возлюбленным-военным. Ей дали самый плохой дом. Капитал муж быстро потратил. Сама Аннушка умерла, оставив матери 2 дочерей – Любиньку и Аниньку.
Порфирий-«Иудушка» жаловался матери, лебезил. Называли его и «кропопиюшка».
Павлуша живет особняком, ничем не интересуется. Вырос загадочным, апатичным, угрюмым.
Хозяйка просит детей помочь определиться с участью старшего. Решает поселить его отдельно, дать доедать объедки хозяйской кухни. Это приводит к скорой смерти Степана. Мужчина спился, впал в тяжелое психологическое состояние перед кончиной.
По-родственному
Теперь Павел умирает. Арина Петровна думает, как выпросить у него завещание на двух внучек. После его смерти все достанется Иудушке. Этого и боится Головлева. Но умирающий не в силах поставить подпись. Хозяйкой в доме стала ключница Улитка, замеченная в переписке с Порфирием. При Арине Петровне слуги воруют сахар, масло, другие продукты.
Женщина просит прощение у умирающего сына. Тот не верит ей. Не хочет подписывать завещание. Уверен, что мать таким образом хочет отправить его в монастырь.
Приезжает Иудушка с 2 наследниками. Брат умирает, а Иудушка вспоминает, как тот его не любил. Мать просит забыть дрязги рядом с умирающим. Порфирий не успокаивается.
Иудушка идет к брату. Тот с ненавистью просит его уйти. Порфирий делает вид, что заботится об умирающем, ухаживает. Павел выкрикивает ругательства. Иудушка говорит о наследстве.
Внуки рассказывают Арине Петровне как тяжело жить с отцом. Иудушка за ними подслушивает. Он скупой, жадный. Рассказывают, что Порфирий больше всего боится проклятия матери. Разговоры у них дом целями днями только о наследстве.
Павел умирает. Арина Петровна решает уезжать в имение внучек. Иудушка только интересуется, когда она вернет тарантас. Женщина кричит, что транспорт принадлежит ей.
Семейные итоги
Чтобы облегчить жизнь, Арина Петровна начинает ездить к Иудушке, посещает родное Головлево (решается, получив от сына дорогой подарок в виде фунта икры). Тот не сильно рад, но не отказывает маме. Опасается проклятий. Только этот сильнейший страх сдерживает его еще сильнее издеваться над окружающими, пакостить матери.
Порфирий живет затворником. Ведет строгую отчетность: отмечает каждую копейку, вещицу. Пишет жалобы на всех подряд. Не знает ничего о мире: игнорирует книги, газеты: «Даже о том, что Наполеон III уже не царствует, он узнал лишь через год после его смерти, от станового пристава, но и тут не выразил никакого особенного ощущения, а только перекрестился, пошептал: «царство небесное!».
Из письма внучек Арина Петровна узнает, что те живут в Харькове. Устроились в театр, ездят по ярмаркам. Готовы отдать имени бабушке. Сами катаются на лошадях с адвокатами, офицерами. Иудушка плюется, прочитав. Хочет сам писать им ответ.
Иудушка становится старше, ухудшается его характер. Общаться с ним все сложнее и сложнее. Сын Петенька попадает в опасную ситуацию – растрачивает казенные средства (3 тысячи). Парню угрожает сибирская ссылка. Иудушку нисколько не беспокоит судьба наследника. Отказывается помогать Пете. Узнаем, что и Володенька погублен отцовской жадностью. Парень окончил жизнь самоубийством, т.к. был лишен содержания из-за неугодной женитьбы. Страшный разговор слышит Арина Петровна. Понимает: ее опасения насчет Порфирия оправдались. Женщина проклинает Иудушку. Идею с проклятьем подкинул ей Петенька.
Племяннушка
Петя уезжает. Отец снабжает парня провизией, провожает без сожаления. Событие тяжело переживает бабушка. Уезжает в Погорелку, больше не возвращается в Головлево.
Иудушка мечтает о деньгах матери, которые ему скоро достанутся. Женщина быстро умирает в одиночестве. Ее капитал переходит Порфирию.
Петя еще раз просит отцовской помощи. Иудушка отказывает. Уже от дворовых узнает о смерти сына. Отмахивается от новостей, ничего не хочет знать.
В Головлево приезжает Аннинька между спектаклями. Красивая статная уверенная женщина. Даже Иудушка косит глаза на ее грудь. Анна спрашивает, почему отец не помог Пете. Даже она с офицерами собрала ему 600 рублей. Порфирий уклоняется от разговора, обижается.
Дядя предлагает племяннице «очистить», посетить церковь из-за ее актерской профессии. Девушка отказывается. Посещает могилу бабушки. Аннинька чувствует желание остаться в родном имении. Вздохнуть полной грудью. Ей тяжело вспоминать о своей полукочевой жизни, залитых вином скатертях, пьяных кавалерах. Девушка плачет вместе с прислугой.
Возвращается к дяде, обсуждают наследство. Тот все забрал из Погорелки, что мог. Даже иконы из образа. Порфирий постоянно целует племянницу, гладит коленки, предлагает с масляными глазами жить с ним. Это смущает девушку. Решает уезжать обратно. Понимает, что не добилась, о чем мечтала, что «прежняя «барышня» умерла навсегда, что отныне она только актриса жалкого провинциального театра и что положение русской актрисы очень недалеко отстоит от положения публичной женщины».
Прежде чем уехать, Аннинька терпит бесконечные бессмысленные разговоры дяди. Тот ее упрекает работой, пытается оставить у себя. То не дает лошадей, то говорит ни о чем. Рассказал, что молился богу о ней: «И Боженька мне сказал: возьми Анниньку за полненькую тальицу и прижми ее к своему сердцу». Девушка называет это гадостью, обижает дядю.
Недозволенные семейные радости
Головлева узнала срок (пятый месяц). Высчитала, что ребенок зачат в постный день. Шутила на эту тему с сыном. Это вернуло на время Арину Петровну к жизни. Целыми днями разговаривала с экономкой о беременности. Рассказала, что самые легкие роды были именно с Иудушкой. Не заметила, как он появился на свет. Вспоминает беременности дворовых девок.
Читатель узнает, что раньше Иудушка имел ребенка и от Улитушки. Его отдали в воспитательный дом. После Головлев оттолкнул служанку от себя. Улитушка делала все возможное, чтобы поднять повыше. Но постоянно падала все ниже. Ее считали злой, сплетницей. В дом вернули Улитушку только помочь родить Евпраксии. Женщины проводят время втроем. Постоянно вспоминая истории о разных беременностях – своих и чужих.
Но помочь Евпраксии Головлева не успела, умерла. Порфирий хотел выслать ее от себя, но Арина Петровна уже всем рассказала о беременности. Иудушка боится, не знает, что делать с ребенком. Улитушка постоянно жалуется, что на младенца идет много еды, ткани для пеленок. В итоге Головлев отдает сына в московский воспитательный дом.
Вымороченный
Порфирий избегает людей. Ему тяжело дается общение, любые дела. Хочет только сидеть в своем кабинете, ни с кем не разговаривать. Просит оставить его в покое. В кабинете мечтает о любимых делах, как бы посильнее помучить других людей, «выпить кровь».
Расчет
Девушка возвращается к дяде. Жалкая, некрасивая, больная – с сильным кашлем она бродит по дому. Ей остается только вспоминать прошлое. Девушка начинает пить. Иудушка присоединяется к ней.
Порфирий понимает, как много зла причинил семье. Но уже не у кого просить прощения. Иудушка умер по дороге на могилу к Арине Петровне. Вскоре скончалась и племянница. И только дальняя родственница семьи Надежда Ивановна следила за их событиями. Она осталась единственной наследницей всего головлевского имущества.
Фролов что к чему краткое содержание
Мне уже достаточно много лет, и постепенно я начинаю понимать, что к чему. Так, по крайней мере, мне кажется.
«Что к чему» – это любимая поговорка дяди Юры. У него интересная фамилия – Ливанский. Папа зовет его «кедр», потом немного помолчит и потом опять говорит: «Эх ты, кедр ливанский». Я думаю, папа любит его, хотя об этом помалкивает, а, наоборот, всегда подсмеивается над своим «кедром».
Вообще-то отец моряк, но работает давно в научно-исследовательском институте, и когда я спрашиваю его, что он, капитан первого ранга, делает в этом институте, он хмыкает и говорит:
– Вырастешь, Саша, узнаешь.
В прошлом году меня отправили в Псковскую область на все лето. Там есть такая деревушка Красики, маленькая – всего тринадцать дворов, и живут в ней какие-то дальние папины родственники, – я так до сих пор и не понял, кем они нам приходятся. Мне было у них совсем неплохо. Только обидно, что папа с мамой отправили меня на все лето, а сами с Нюрочкой уехали к Черному морю. И за все лето я получил от мамы только одну открытку – бронзовая русалка на камне в море.
В Ленинград я вернулся перед самым началом учебного года.
…Я отмывал с себя, как любила говорить мама, «летнюю безалаберность» и из ванной крикнул:
– Батя, а где наши женщины?
Папа появился в дверях ванной. Во рту у него торчала трубка, он взялся одной рукой за притолоку, другой потер лоб.
– Слушай-ка, – сказал он, – ты вымылся? Ну иди сюда.
Он усадил меня за свой письменный стол, а сам стал у меня за спиной. Молчал, молчал, а потом сказал:
– Красики вы, Красики… дальняя дорога… Вот что. Мама уехала на гастроли… надолго, а Нюрочка у дяди Юры. Так что пока мы поживем с тобой вдвоем. Что из этого следует?
– Железная флотская дисциплина согласно уставу корабельной службы, – ответил я.
– Точно. Вопросов нет?
– Нет, – сказал я, хотя вопросы у меня на этот раз были. Вообще-то мы и раньше иногда оставались вдвоем – ничего особенного. Только на этот раз я уж очень давно не видел маму – даже соскучился. Но я подумал, что не сто́ит сейчас задавать ему вопросы. Спрошу в другой раз, подумал я.
Скоро пошли уроки. Я, как и в прошлом году, ходил в детскую спортивную школу, – мама меня туда определила по совету дяди Юры, который сказал, что у меня длинные ноги и мне, ну, совершенно необходимо заниматься легкой атлетикой. У Кедра ливанского всегда были насчет меня разные планы. Однажды он решил, что у меня чудесная какая-то «пластика», и я чуть не угодил в балетное училище. Спасибо, батя выручил…
Папа в эту осень никуда не уезжал.
– Надоели мне командировки, – говорил он, – посижу-ка я дома в ватном халате и в теплых шлепанцах.
Изредка мы ездили к дяде Юре навещать Нюрочку. Ей там было очень неплохо. «Кедр ливанский» ее баловал, а тетя Люка воспитывала. Нюрочка у них чувствовала себя как дома.
А мы с папой жили по-холостяцки. Квартирка у нас приличная, в новом доме – две комнаты с кухней и мусоропроводом. Жить можно. И, несмотря на то, что в доме у нас не было женщин, порядочек у нас был. Как на корабле. Матросский порядочек. Ведь посуду-то мыть несложно, особенно под водогреем, да и посуды-то кот наплакал.
В школе у меня все шло нормально, только мне как-то расхотелось острить, и Наташка говорила Оле:
– Он стал неинтересный.
Как будто я ужасно хотел казаться интересным. Просто… Ну, ладно, все это ерунда на постном масле.
Ольга и раньше к нам приходила, а тут просто так зачастила, что житья мне от нее не стало: то посуду не так помыл, то пол не так подмел… Папе она заявила, что мы какие-то «неухоженные» – слово-то какое выкопала! – и что мужчинам обязательно нужна нянька. И батя согласился.
– Что мы тебе, грудные младенцы? – Это я спросил. Сострить попытался.
Папа не понял и сказал:
– Младенцы, Оленька, да еще какие… – И пошел к себе писать. Он очень много писал последнее время и все написанное рвал в мелкие клочки.
В общем, Ольга стала здорово надоедать мне своей заботой. Раз я прихожу, а она лежит в передней, а на ней электрический полотер. Это надо же умудриться! Я вспомнил, как однажды в Лисьем Носу она пробовала меня спасать и чуть не утопила. Подвернулся дядя Юра и так шлепнул ее по одному месту! Меня он шлепнул тоже, а Ольга еще орала:
– Я бы его все равно спасла, если бы вы не подвернулись!
Вот и сейчас мне от ее забот стало тошно, и я сказал:
– Хожу и буду, и не твое дело.
– Ладно, – сказал я, – приходи, когда меня дома не будет.
Она сказала, что я неблагодарный дурак, и действительно перестала приходить. И опять мы остались одни.
Через некоторое время папа спросил меня, почему не видно Оли. Ну, я ему рассказал – я вообще не могу ему врать, иногда промолчу, если что-нибудь не так, ну, а уж когда он спросит, я не могу ему врать. Хочу, а не могу.
Он не сердился. Он как-то странно посмотрел на меня и сказал:
Я думал, что мы пойдем к Оле, но он повел меня совсем в другую сторону. Мы долго шли по городу через Кировский мост, по набережной Кутузова, мимо знаменитой решетки, потом по Литейному, завернули в какой-то переулок и вышли на улицу Маяковского, зашли в какой-то двор и спустились в подвал, нет – в полуподвальный этаж. Папа позвонил.
…Мы прошли в комнату и увидели… Я-то, в первую очередь, увидел корабль под всеми парусами. Он стоял на тумбочке около окна, и паруса его были надуты так, как будто в них и в самом деле дул ветер.
– Вот, знакомься, Андреич. Это мое сокровище, – сказал папа и толкнул меня в плечо.
У низенького стола в коляске сидел Андреич. Усы у него были желтые, руки очень большие, голова маленькая, одет он был в матросскую тельняшку, а ног у него не было. Я даже не очень удивился: батя любил задавать мне загадки.
Андреич на меня не посмотрел.
– Как живешь, соломенный вдовец? – спросил он папу.
Папа покачал головой.
– Эх, ты! Разрюмился, капитан первого ранга… – Он выругался и закашлялся. А папа стоял и качал головой.
– Пусть погуляет, – кашляя, сказал Андреич.
– Погуляй, Саша, – сказал папа.
Я вышел из этого полуподвала во двор, и мне стало обидно. Ну что я, маленький, что ли. «Погуляй, Саша»!
Во дворе никого не было, я долго сидел на каком-то ящике, а потом вышел батя и позвал меня.
– Андреич, ты все же посмотри на мое чадо, – сказал папа. Он сидел почему-то очень красный, и глаза у него блестели.
– Ты не настаивай. А то я так посмотрю, что от него мокрого места не останется, – прохрипел старик в колясочке, и у меня по позвоночнику поползли мурашки. А батя усмехнулся и опять подтолкнул меня в плечо.
Рука у Андреича была здоровенная, и, когда он протянул ее ко мне, я струсил. Он взял меня за плечо довольно больновато, но как-то, ну, не знаю… ласково, что ли, повернул к себе и спросил:
– Ты вот что скажи: летают тут чайки?
Честное слово, летали бы здесь чайки или не летали, я все равно бы сказал, что они летают. Я только кивнул.
– Твое чадо! – закричал Андреич и начал хохотать, кашлять, чихать и плеваться.
Так под это чихание мы и ушли. Обратно мы шли под марши, которые про себя бубнил папа. Мне очень хотелось спросить, что это за Андреич, но я не спрашивал. Нарочно не спрашивал.
Подходя к дому, мы спели «Варяга», а когда пришли, батя спросил:
– Ты что-нибудь понял?
Я засмеялся: на такие воспитательные приемчики я уже давно не поддаюсь. Он повернулся и пошел на кухню с таким видом, что я сразу вдогонку ему крикнул:
– Я завтра Олю позову! Она здорово пол натирает!
– Бать, а что такое соломенный вдовец? – спросил я.
Повесть о подростке, о его сложной душевной жизни, о любви и дружбе, о приобщении к миру взрослых отношений.
Что к чему. читать онлайн бесплатно
Мне уже достаточно много лет, и постепенно я начинаю понимать, что к чему. Так, по крайней мере, мне кажется.
«Что к чему» – это любимая поговорка дяди Юры. У него интересная фамилия – Ливанский. Папа зовет его «кедр», потом немного помолчит и потом опять говорит: «Эх ты, кедр ливанский». Я думаю, папа любит его, хотя об этом помалкивает, а, наоборот, всегда подсмеивается над своим «кедром».
Вообще-то отец моряк, но работает давно в научно-исследовательском институте, и когда я спрашиваю его, что он, капитан первого ранга, делает в этом институте, он хмыкает и говорит:
– Вырастешь, Саша, узнаешь.
В прошлом году меня отправили в Псковскую область на все лето. Там есть такая деревушка Красики, маленькая – всего тринадцать дворов, и живут в ней какие-то дальние папины родственники, – я так до сих пор и не понял, кем они нам приходятся. Мне было у них совсем неплохо. Только обидно, что папа с мамой отправили меня на все лето, а сами с Нюрочкой уехали к Черному морю. И за все лето я получил от мамы только одну открытку – бронзовая русалка на камне в море.
В Ленинград я вернулся перед самым началом учебного года.
…Я отмывал с себя, как любила говорить мама, «летнюю безалаберность» и из ванной крикнул:
– Батя, а где наши женщины?
Папа появился в дверях ванной. Во рту у него торчала трубка, он взялся одной рукой за притолоку, другой потер лоб.
– Слушай-ка, – сказал он, – ты вымылся? Ну иди сюда.
Он усадил меня за свой письменный стол, а сам стал у меня за спиной. Молчал, молчал, а потом сказал:
– Красики вы, Красики… дальняя дорога… Вот что. Мама уехала на гастроли… надолго, а Нюрочка у дяди Юры. Так что пока мы поживем с тобой вдвоем. Что из этого следует?
– Железная флотская дисциплина согласно уставу корабельной службы, – ответил я.
– Точно. Вопросов нет?
– Нет, – сказал я, хотя вопросы у меня на этот раз были. Вообще-то мы и раньше иногда оставались вдвоем – ничего особенного. Только на этот раз я уж очень давно не видел маму – даже соскучился. Но я подумал, что не сто?ит сейчас задавать ему вопросы. Спрошу в другой раз, подумал я.
Скоро пошли уроки. Я, как и в прошлом году, ходил в детскую спортивную школу, – мама меня туда определила по совету дяди Юры, который сказал, что у меня длинные ноги и мне, ну, совершенно необходимо заниматься легкой атлетикой. У Кедра ливанского всегда были насчет меня разные планы. Однажды он решил, что у меня чудесная какая-то «пластика», и я чуть не угодил в балетное училище. Спасибо, батя выручил…
Папа в эту осень никуда не уезжал.
– Надоели мне командировки, – говорил он, – посижу-ка я дома в ватном халате и в теплых шлепанцах.
Изредка мы ездили к дяде Юре навещать Нюрочку. Ей там было очень неплохо. «Кедр ливанский» ее баловал, а тетя Люка воспитывала. Нюрочка у них чувствовала себя как дома.
А мы с папой жили по-холостяцки. Квартирка у нас приличная, в новом доме – две комнаты с кухней и мусоропроводом. Жить можно. И, несмотря на то, что в доме у нас не было женщин, порядочек у нас был. Как на корабле. Матросский порядочек. Ведь посуду-то мыть несложно, особенно под водогреем, да и посуды-то кот наплакал.
В школе у меня все шло нормально, только мне как-то расхотелось острить, и Наташка говорила Оле:
– Он стал неинтересный.
Как будто я ужасно хотел казаться интересным. Просто… Ну, ладно, все это ерунда на постном масле.
Ольга и раньше к нам приходила, а тут просто так зачастила, что житья мне от нее не стало: то посуду не так помыл, то пол не так подмел… Папе она заявила, что мы какие-то «неухоженные» – слово-то какое выкопала! – и что мужчинам обязательно нужна нянька. И батя согласился.
– Что мы тебе, грудные младенцы? – Это я спросил. Сострить попытался.
Папа не понял и сказал:
– Младенцы, Оленька, да еще какие… – И пошел к себе писать. Он очень много писал последнее время и все написанное рвал в мелкие клочки.
В общем, Ольга стала здорово надоедать мне своей заботой. Раз я прихожу, а она лежит в передней, а на ней электрический полотер. Это надо же умудриться! Я вспомнил, как однажды в Лисьем Носу она пробовала меня спасать и чуть не утопила. Подвернулся дядя Юра и так шлепнул ее по одному месту! Меня он шлепнул тоже, а Ольга еще орала:
– Я бы его все равно спасла, если бы вы не подвернулись!
Вот и сейчас мне от ее забот стало тошно, и я сказал:
– Хожу и буду, и не твое дело.
– Ладно, – сказал я, – приходи, когда меня дома не будет.
Она сказала, что я неблагодарный дурак, и действительно перестала приходить. И опять мы остались одни.
Через некоторое время папа спросил меня, почему не видно Оли. Ну, я ему рассказал – я вообще не могу ему врать, иногда промолчу, если что-нибудь не так, ну, а уж когда он спросит, я не могу ему врать. Хочу, а не могу.
Он не сердился. Он как-то странно посмотрел на меня и сказал:
Я думал, что мы пойдем к Оле, но он повел меня совсем в другую сторону. Мы долго шли по городу через Кировский мост, по набережной Кутузова, мимо знаменитой решетки, потом по Литейному, завернули в какой-то переулок и вышли на улицу Маяковского, зашли в какой-то двор и спустились в подвал, нет – в полуподвальный этаж. Папа позвонил.
…Мы прошли в комнату и увидели… Я-то, в первую очередь, увидел корабль под всеми парусами. Он стоял на тумбочке около окна, и паруса его были надуты так, как будто в них и в самом деле дул ветер.
– Вот, знакомься, Андреич. Это мое сокровище, – сказал папа и толкнул меня в плечо.
У низенького стола в коляске сидел Андреич. Усы у него были желтые, руки очень большие, голова маленькая, одет он был в матросскую тельняшку, а ног у него не было. Я даже не очень удивился: батя любил задавать мне загадки.
Андреич на меня не посмотрел.
– Как живешь, соломенный вдовец? – спросил он папу.
Папа покачал головой.
– Эх, ты! Разрюмился, капитан первого ранга… – Он выругался и закашлялся. А папа стоял и качал головой.
– Пусть погуляет, – кашляя, сказал Андреич.
– Погуляй, Саша, – сказал папа.
Я вышел из этого полуподвала во двор, и мне стало обидно. Ну что я, маленький, что ли. «Погуляй, Саша»!
Во дворе никого не было, я долго сидел на каком-то ящике, а потом вышел батя и позвал меня.
– Андреич, ты все же посмотри на мое чадо, – сказал папа. Он сидел почему-то очень красный, и глаза у него блестели.
– Ты не настаивай. А то я так посмотрю, что от него мокрого места не останется, – прохрипел старик в колясочке, и у меня по позвоночнику поползли мурашки. А батя усмехнулся и опять подтолкнул меня в плечо.
Рука у Андреича была здоровенная, и, когда он протянул ее ко мне, я струсил. Он взял меня за плечо довольно больновато, но как-то, ну, не знаю… ласково, что ли, повернул к себе и спросил:
– Ты вот что скажи: летают тут чайки?
Честное слово, летали бы здесь чайки или не летали, я все равно бы сказал, что они летают. Я только кивнул.
– Твое чадо! – закричал Андреич и начал хохотать, кашлять, чихать и плеваться.
Так под это чихание мы и ушли. Обратно мы шли под марши, которые про себя бубнил папа. Мне очень хотелось спросить, что это за Андреич, но я не спрашивал. Нарочно не спрашивал.
Подходя к дому, мы спели «Варяга», а когда пришли, батя спросил:
– Ты что-нибудь понял?
Я засмеялся: на такие воспитательные приемчики я уже давно не поддаюсь. Он повернулся и пошел на кухню с таким видом, что я сразу вдогонку ему крикнул:
– Я завтра Олю позову! Она здорово пол натирает!
– Бать, а что такое соломенный вдовец? – спросил я.