МИНИСТЕРСТВО ОБРАЗОВАНИЯ И НАУКИ УКРАИНЫ
ГОСУДАРСТВЕННЫЙ УНИВЕРСИТЕТ ИНФОРМАТИКИ И ИСКУССТВЕННОГО ИНТЕЛЛЕКТА
ФАКУЛЬТЕТ ФИЛОСОФИИ И РЕЛИГИОВЕДЕНИЯ
Творческая работа на тему:
ФЕНОМЕН «АНТИНАУКИ» КАК АЛЬТЕРНАТИВЫ МОДЕРНУ. ДЖ. ХОЛТОН
РАЗДЕЛ 1. «АНТИНАУКА» – ДИАГНОЗ ЭПОХЕ. 3
РАЗДЕЛ 2. «АНТИМОДЕРНЫЙ» ХАРАКТЕР «АНТИНАУКИ». 5
СПИСОК ИСПОЛЬЗОВАННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ.. 9
РАЗДЕЛ 1. «АНТИНАУКА» – ДИАГНОЗ ЭПОХЕ
Стремительное падение уровня авторитетности рационального познания и научной картины мира в ХХ веке привело к широкому обсуждению в научных и философских кругах антинаучных настроений в обществе. Одним из показательных примеров злободневности проблемы пренебрежения статусом науки служит тот факт, что первая советско-американская конференция из серии «Наука и техника с человеческим лицом», прошедшая в мае 1991 года в Массачусетском технологическом институте, называлась «Антинаучные и антитехнические тенденции в США и СССР». Как отмечает редакция журнала «Вопросы философии», «в центре докладов и дискуссий был вопрос о месте науки и техники в современной цивилизации, об изменении отношений науки, культуры и общества, о вытекающих отсюда философско-мировоззренческих, этических, социальных и политических следствиях. Иными словами, речь шла о вопросах, так или иначе относящихся к глубинным трансформациям современной цивилизации, к её возможной судьбе» [3, с.26].
Тотальное увлечение антинаучными настроениями, проявившееся в советском обществе с началом эпохи «перестройки», появилось на Западе намного ранее. Так, комментируя в 1974 году «возрастающий интерес к оккультизму, возникший в шестидесятых годах и подготовивший почву для взрыва оккультизма в семидесятых» [4, с.106], М. Элиаде обосновывал его, в первую очередь, притягательной силой личного посвящения, такого заманчивого для одинокого и пессимистичного послевоенного человека, разочаровавшегося в христианстве, науке и прогрессе. Эти ориентации, присущие эпохе модерна, стёрли человеческую индивидуальность постоянным обращением к публичности, предсказуемости и функционально обусловленной коммуникации не людей, но граждан общества.
Стремление найти панацею от общественных кризисов, вернуть ценность индивидуальной человеческой жизни, а также создать новую (а лучше – обновить какую-либо древнюю) аксиологическую шкалу, позволяющую отказаться от всего лишнего и устаревшего. Дж. Холтон, один из участников упомянутой конференции, пишет в своём докладе: «Нас призывают полагаться на всякое без разбору знание, лишь бы только оно обещало лекарство от общественных болезней и возврат общества в здоровое состояние» [3, с.27]. Естественно, такая установка вызывает реакцию со стороны атакуемых институций – как церкви, так и государства, так и науки. Как раз позицию последней и осветил Дж. Холтон – профессор Гарвардского университета – в своём докладе «Что такое “антинаука”».
Под антинаукой Холтон подразумевает агломерат смысловых единиц, из которых он выделяет «подлинную науку», «патологическую науку», «псевдонауку» и сциентизм, сосредоточив внимание прежде всего на «том виде псевдонаучной бессмыслицы, который выдаёт себя за «альтернативную науку», но при этом служит удовлетворению весьма определённых политических замыслов и амбиций» [3, с.28]. Действительно, кульминация критики Холтоном «антинауки» приходится на политическое измерение «мракобесия», когда антинаучные настроения общества начинают влиять на политический курс государства и наука постепенно оттесняется на периферию мировоззренческих ориентиров, равно как и на периферию списка пунктов, подлежащих бюджетному финансированию. «Хотя так называемая «альтернативная» (а точнее, пара-) наука сама по себе может быть вполне безобидной и невинной, но это только до тех пор, пока она остаётся вне политических процессов. Будучи задействована в политической игре, она превращается в мину замедленного действия, ждущую своего часа» [3, с.56].
Всё же «антинаука» не представляется проектом, возникшим в последнее время. На самом деле, она не противостоит науке как нечто совершенно чуждое – она выступает противоположным полюсом контрадикторного соотношения, а это значит, что «антинаука» является лишь другой стороной одного процесса общественного бытия. В таком случае уместно выделить также некий «антимодерн», в противовес модерну как полюсу, содержащему среди своих частей научное мировоззрение. Нечто подобное Дж. Холтон делает в подразделе «Структура модернистской картины мира и её альтернатив» своего доклада. Об «антимодернистском» статусе «антинауки» и пойдёт речь далее.
РАЗДЕЛ 2. «АНТИМОДЕРНЫЙ» ХАРАКТЕР «АНТИНАУКИ»
Дж. Холтон, разграничивая социологический и философский подходы к изучению модерна, говорит о единстве этих подходов лишь на уровне определения предмета и хронологических рамок исследования. «Важный момент их единства заключается ещё и в том, что идеология антинауки враждебно и непримиримо противостоит мировоззренческой концепции модернизма» [3, с.51]. Говоря о мировоззрении модерна, надо выделить его сущностные характеристики. По Холтону, это высокий статус объективности, стремление к количественным результатам взамен качественных, антиидивидуализм и интерсубъективность, глобализм, установка на доказательность теорий, тенденция к тиражированию и воспроизводимости результатов, скептическое отношение к авторитетам (результат нивелирования личности исследователя), секулярность, антиромантичность, эволюционизм и др. Соответственно, существует некое «контрмировоззрение», неотъемлемой частью которого выступает «антинаука». Яркими факторами, влияющими на его популярность, названы обеспокоенность людей колоссальным вмешательством техники в жизнь человека, экологическое движение и скептицизм относительно права науки на монополию как особой формы тоталитаризма. Здесь уместно вспомнить книгу П. Козловски «Культура постмодерна», изданную за три года до доклада Холтона. Козловски добавляет в картину постмодерной идентичности также движение за мир, женское движение, некоторые социальные движения и проблему ядерной энергии [1, с.89-117] (примечательно, что один из докладов на майской конференции 1991 года также был посвящён проблеме негативного отношения общества к использованию ядерной энергии – С. Вирт: «Почему люди стали бояться реакторов? »).
Это «контрмировоззрение», с одной стороны, является серьёзным вызовом картине мира эпохи модерна, причём Холтон утверждает, что сила данного подхода вовсе не в теоретической обоснованности, а в поддержке общественного мнения. С другой стороны, принципиально невозможно построить картины мира, не содержащей в себе элементов научности. Это отмечал ещё М. Хайдеггер в 1938 году в докладе «Время картины мира»: «Основной процесс Нового времени есть покорение мира как картины. Слово «картина» означает теперь: конструкт опредмечивающего представления. Человек борется здесь за позицию такого сущего, которое всему сущему задает меру и предписывает норму. Поскольку эта позиция обеспечивается, артикулируется и выражается как мировоззрение, новоевропейское отношение к сущему в своем решающем развертывании превращается в размежевание мировоззрений, причем не каких угодно, а только тех, которые успели с последней решительностью занять крайние принципиальные позиции, возможные для нового человека. Ради этой борьбы мировоззрений и в духе этой борьбы человек вводит в действие неограниченную мощь всеобщего расчета, планирования и организации. Наука как исследование есть незаменимая форма этого самоустроения мира. С борьбой мировоззрений Новое время только и вступает в решающий и, вероятно, наиболее затяжной отрезок своей истории» [2]. Поскольку наличие «антимодерной» парадигмы мировоззрения, контрадикторно противостоящая модерну, предполагает абсолютное отрицание одного из полюсов, наука – глашатай модерна – устами Дж. Холтона призывает отказаться от «антинауки», так же, как и последняя предлагает отказаться от истинной науки.
Борьба научного (шире – модерного) мировоззрения со своим зеркальным двойником – антинаукой предполагает следующие действия:
1)»Традиционный путь, идти по которому, впрочем, становится всё труднее: формирование у людей уже с раннего возрастамодернистской картины мира, которая поможет нейтрализовать влияние своих культурных конкурентов» [3, с.54]. Здесь важны социализация, система образования, активность семьи и окружения детей.
2)»Выявление внутренних противоречий и несообразностей в альтернативной картине мира» [3, с.54]. Этот путь менее эффективен и напоминает чёрный PR.
3)»Широкое и гласное освещение неудач, провалов и обманов паранауки, вздорности её претензий (по сути, продолжение пункта 2 – Р. Х); настойчивая борьба политическими средствами против любых попыток узаконить паранауку в рамках школьной системы (продолжение пункта 1 – Р. Х)» [3, с.54].
Таким образом, три пункта стратегии Дж. Холтона можно свести к двум, из которых один не эффективен, а второй заключается в политическом устранении влияния «антинауки» в обществе. Настораживает невозможность науки, а вместе с ней и модерна в целом, доказать необходимость своей монополии в рамках честной дискуссии с оппонентом. Единственным приемлемым объяснением можно считать такую диалектическую suigeneris мысль, что одна из контрадикторных оппозиций не в состоянии полностью ликвидировать противоположную, а следовательно, научная картина мира принципиально не наберёт такой силы, чтобы ликвидировать сопутствующую сторону медали, аверсом которой она выступает. Скорее, противостояние науки и «антинауки», как и противостояние модерна и «антимодерна», является необходимым элементом диалектического круговорота, где каждый из противоположных элементов обязательно присутствует и имеет равные возможности доминировать в рамках общественного мнения. Такое объяснение позволяет понять, почему борьба между этими феноменами проходит скорее за доминирование в политической жизни общества, а не за монополию в построении картины мира.
СПИСОК ИСПОЛЬЗОВАННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
1. Козловски П. Культура постмодерна: Общественно-культурные последствия технического развития. – М.: Республика, 1997. – 240 с. – (Философия на пороге нового тысячелетия).
2. Хайдеггер М. Время картины мира // www. philosophy. nsc. ru/STUDY/BIBLIOTEC/PHILOSOPHY_OF_SCIENCE/Haidegger/xaid_3. htm
3. Холтон Дж. Что такое «антинаука»? // Вопросы философии, №2, 1992 г. – С.26-58.
4. Элиаде М. Оккультизм и современный мир // Оккультизм, колдовство и моды в культуре / Пер. с анг. – К.: София; М.: Гелиос, 2002. – С.81-112.
Источник
Холтон Дж. Что такое «антинаука»?
ОГЛАВЛЕНИЕ
ЧТО ТАКОЕ «МОДЕРН»?
СОЦИОЛОГИЧЕСКИЙ ПОДХОД
Мы наметили контуры той аналитической модели, которая необходима для серьезных размышлений о «феномене антинауки» в любом из его аспектов. Теперь попытаемся использовать ее для выявления скрытых, подспудных взаимосвязей, существующих между организованными формами враждебного противостояния науке и теми картинами мира, выражением которых эти формы являются.
Здесь сразу напрашивается гипотеза, что враждебное отношение к науке или, по крайней мере, ее игнорирование указывают на неприятие и оппозицию картине мира. которую можно определить как «современную», или «модернистскую». При этом вовсе не имеется в виду, что «современное» обязательно означает «лучшее». Нет необходимости специально напоминать читателям о том, что многие выдающиеся интеллектуалы современности отнюдь не в восторге от модернистских реалий (в этом отношении характерна новая книга И. Берлина «Искривленное древо человечества»), а также, что многие мыслители безуспешно пытались дать исчерпывающее и точное определение этого трудного понятия – «модерн», равно как и определить разницу между модерном и просто «текущим сегодня», – например, применительно к теории искусства. Тем не менее все же и мы попытаемся определить «модернизм», хотя бы лишь в качестве рабочей гипотезы и с учетом заданного выше контекста.
Можно утверждать, что во всякий конкретный момент исторического времени в ходе конкурентной борьбы между общепринятой картиной мира и различными ее оппонентами существуют такие области, где это противостояние отличается особым напряжением, особой остротой. В рамках любой культурной «современности» существуют более или менее устойчивые водоразделы, вокруг которых постоянно происходит или вызревает конфронтация. Если воспользоваться привычной, но не вполне правильной терминологией, то речь идет о тех областях, где происходит взаимное размежевание «традиционализма», «модернизма» и «постмодернизма». И каждый из нас в той или иной мере знает из личного опыта, сколь остры и напряженны бывают подчас эти столкновения. Для старшего поколения примером могла бы послужить борьба ставших затем известными под именем модернизма интеллектуальных течений, способов видения и понимания в искусстве против всех старых и привычных традиций, – борьба, олицетворяемая теперь именами Фрейда, Стравинского, Брехта, Джойса и др. Сюда же, наверное, стоит отнести и либералистскую философию истории, восходящую от Дж. Локка к Б. Расселу. И вот теперь люди старшего поколения обнаруживают, что линия духовного фронта ушла далеко вперед, что идущие им на смену поколения уже считают многое из того, что было для них опорой и образцом, – архаическим пережитком, который безжалостно отвергается новейшим антиканоном (Жак Лакан? Джон Кэйдж? Роберт Уилсон. ).
Вообще говоря, модернизм – понятие многосмысленное, содержащее множество нюансов, ускользающе-изменчивых аспектов и, по выражению Л. Колаковского, подвергающееся непрерывному суду и переоценкам. Когда Галилей провозгласил свои четыре великих новации – количественное описание природы; ее механистическое моделирование; разделение человеческого опыта на сферу обыденного сознания и научное знание о мире; секуляризацию природы, – то мировоззрение, возобладавшее к тому времени в Италии благодаря кропотливому и неустанному труду иезуитских мыслителей, сразу же и естественным образом самоопределилось в качестве диаметральной противоположности воззрениям Галилея. Если бы в те времена существовала соответствующая, столь привычная нам сегодня, терминология, то иезуиты, по всей видимости, должны были бы назвать себя «модернистами», а доктрину Галилея окрестить, соответственно, «постмодерном». Аналогичным образом, мир, созданный Ньютоном, должен был казаться европейскому обывателю XVIII в. чем-то столь же фантастическим, каким кажется десятимерное пространство нашим современникам, далеким от новейшего естествознания.
Так сложилось, что типовой, средний «современник» (в смысле «человека модерна») помимо прочих своих бед, слишком припозднился с выходом на авансцену общественной жизни на Западе. Мы видим его, например, в «Мадам Бовари» Г. Флобера, в этом скрупулезном и смелом реалистическом исследовании жизни, – слишком, впрочем, смелом для того времени (1850-е гг.) и далеко опередившим уровень его самосознания, что и повлекло за собой, кстати говоря, судебное преследование писателя. Флоберовский «человек модерна» оказался практически единственным из персонажей романа, который выживает во всеобщей катастрофе, сметающей всех других действующих лиц вместе с их устоявшимся мирком. Речь идет о совершенно второстепенном лице, посредственном, скучном человеке, фармацевте мсье Омэ, который считал себя приверженцем религии «Бога Сократа, Франклина и Вольтера, а также бессмертных принципов 1789 г.» В конце концов оказывается, что только он и «процветает», «живет припеваючи», что он тот, «с кем все обстоит совершенно благополучно». Его сыновья, Наполеон и Франклин, «помогают ему в лаборатории и заучивают наизусть пифагоровы таблицы». Он аккуратно отсылает в академические журналы свои прилежные наблюдения в области производства сидра, повадок растительных вшей и т.п. И именно о восхождении этого нового типа говорит последняя строка романа: «Он только что получил орден Почетного легиона».
Для целей нашего анализа не обязательно входить в детальное обсуждение того, что в точности означает «модерн» и когда, собственно, он начался. Для того чтобы верно наметить контуры ментальной карты «человека модерна», принадлежащего нашей исторической эпохе, следует взглянуть на предмет одновременно с нескольких точек зрения, как бы провести «перекрестный допрос». Для нас достаточно операционального, рабочего определения «модерна», которое вырисовывается при пересечении всего двух подходов – социологического и историко-идеологического. Рассмотрим результаты каждого из этих подходов и убедимся, что они носят, по сути, конвергентный характер.
Образцом социологического подхода могут служить пионерские исследования по идентификации социально-психологических черт «модерна» на уровне «среднего», обыкновенного человека, рядового обывателя, проводившиеся в последние десятилетия А. Инкелесом и его сотрудниками из Стэндфордского университета [18]. Можно указать и на другие попытки аналогичных разработок, образующих уже целый исторический ряд, – от Маркса до Рэдфилда, Хабермаса, Друкера, Белла и К. Лэша [19]. Однако из соображений удобства мы будем отталкиваться от результатов Инкелеса и его группы. Опросив 1 тыс. человек из 6 ведущих «развивающихся» стран мира (от Чили до Израиля и Индии), исследователи получили транскультурные по смыслу результаты, свидетельствующие не только о потенциальном, но и об актуальном психологическом единстве человечества. Другими словами, типаж, отвечающий критериям «человека модерна» в одной культуре, был бы узнаваем в том же качестве и в контексте другой культуры, несмотря на все «специфические отличительные особенности, присущие ему как носителю данной культуры» (с. 118).
В ходе данных исследований было выявлено четыре критерия транскультурного уровня, по которым можно идентифицировать «человека модерна» нашего времени. Это человек: 1) активный, заинтересованный член гражданского общества; 2) обладающий выраженным чувством личного и гражданского достоинства, причастности к событиям в мире; 3) в высокой степени внутренне независимый и интеллектуально самостоятельный; 4) открытый навстречу новым идеям и новому опыту («когнитивная гибкость»), небезразличный к новинкам науки и техники, в том числе к исследованиям ранее запретных или таинственных тем и явлений.
Указанные признаки тесно взаимосвязаны с особенностями институтов современного модернистского общества. Примером служит обычное индустриальное предприятие, «которому требуются люди, способные следовать твердому распорядку, соблюдать абстрактные правила, принимать решения на основе объективных данных и подчиняться руководителям, авторитет и полномочия которых узаконены не традиционалистскими или религиозными санкциями, а обусловлены их профессиональной компетентностью» [20]. Как и следовало ожидать, если допустить, что индустриализация и бюрократизация перестраивают, рационализируют все сферы жизни общества, то модернистский тип личности, как его описывают упомянутые исследования, соответствует урбанизированному и индустриальному образу и распорядку жизни, диктующему принятие таких, например, условий, как: мобильность личности, готовность гибко реагировать и приспосабливаться к изменениям в работе и жизни, практицизм и новаторство, способность к объективным и беспристрастным суждениям, терпимость к другим людям с их своеобразием и собственными взглядами. Все это, очевидно, расходится с традиционалистским, патриархально-родовым укладом и кодексом жизни, для которых характерны пассивность, консерватизм, стремление сохранить «статус-кво», подчинение индивидуального начала авторитету и власти верхних иерархических структур социальной лестницы.
Среди критериев, выработанных в исследовании, о котором идет речь, обращают на себя внимание следующие: стремление к полноте информации о том или ином интересующем личность вопросе; концентрация внимания на настоящем и будущем, а не на прошлом; высокий престиж профессионализма, личного мастерства, образованности; убежденность в возможности сознательного управления социальными и природными процессами, долгосрочного планирования. И наконец, что особенно важно для нашего анализа: высокая оценка значения науки и рациональности как таковых, и в частности, убежденность в исчисляемой, предсказуемой каузальной законосообразности физической и живой природы.
Пользуясь этими критериями, в полном соответствии с указанной ранее тесной взаимосвязью общей и научной частей личностной картины мира, мы обнаруживаем, что для модернистского типа личности характерны также такие черты сознания и поведения, как приверженность родственным связям и семейным обязанностям (так как в силу отмеченной высокой мобильности современного стиля жизни размеры семьи поневоле ограничены, но зато внутренние связи в ней стали более значимыми для личности); осознание и реализация современной женщиной своих человеческих прав (например, в вопросах контроля над рождаемостью); усиление секуляризма; стремление к активному участию в политической жизни; желание занять высокое место в социальной стратификации, где статус и место личности зависит от уровня образования и профессионализма [21].
В противоположность утверждениям некоторых теоретиков, приведенные нами результаты эмпирических исследований не подтверждают, что модернизм якобы ведет к усилению отчуждения, обезличенности, хаотичности и враждебности между различными общественными группами. В этих же исследованиях обнаружилась высокая степень гибкости, пластичности личности «модерна»: «личность (в свете ее трактовки по критериям «модерна») способна коренным образом изменяться даже в зрелом возрасте – при условии, что она вступает в интенсивное взаимодействие с институтами модернистского общества» (с. 277). При этом никаких верхних возрастных границ, где бы совершенно прекращались эти «модернизация» и обновление индивида, исследователи не обнаружили.
Транскультурный социально-психологический портрет «человека модерна», который вырисовывается в ходе исследований, проводимых в развивающихся странах, включает в себя еще и довольно-таки когерентную, внутренне весьма дифференцированную картину мира соответствующего типа, – но при том, однако, что у этого портрета не так уж много прототипов, что он приложим к незначительному меньшинству в общей массе населения этих стран. Мне пока неизвестны аналогичные эмпирические исследования, направленные на выяснение меры и глубины соответствия образу «модерна» жителей США, которые, как можно предположить, заведомо ближе по самому способу жизни к модернистским реальностям и институтам. Думаю, однако, что и по отношению к США выяснится, что значительная часть населения этой страны все же не слишком точно вписывается в данный нами портрет модернистского типа личности (и не в последнюю очередь по таким критериям, как права женщин и проблемы контроля над рождаемостью). И уж во всяком случае, для американского варианта этого портрета будут характерны глубокие внутренние противоречия [22].
Наиболее явным признаком живущего среди нас «антимодернистского» меньшинства как раз и является наличие в его картине мира всякого рода паранаучных – от астрологии до колдовства и чародейства – верований и представлений. А эти последние с необходимостью, по самой своей природе, глубоко противоречат перечисленным критериям «модерна», – таким, например, как стремление к объективности, понимание и признание достижений «конвенциональной» науки западного типа, приверженность к ее идеалам, среди которых особое место принадлежит идее исчислимости, предсказуемости и причинной подчиненности живой и неживой природы.
Рассмотрим для большей наглядности идею «стремления к объективности». Для современной научной картины мира это существенно важная, основополагающая вещь. Возможно, наиболее фундаментальным аспектом научного метода является то, что, несмотря на личную одержимость ученого и экстаз научного творчества, его результаты всегда остаются полностью инвариантными относительно частных мнений, пристрастий или индивидуальных различий. Не случайно в «Автобиографических записках» А. Эйнштейн говорил о своем «стремлении освободиться от цепей зыбкого случайно-личного в понимании мира». «Мысленное созерцание этого сверхличного порядка вещей в мире было для меня высшей целью». Точно так же и М. Планк, как бы извиняясь за привнесение в физику сложнейших квантовых идей, говорил, что руководствовался в своих размышлениях прежде всего стремлением отыскать «абсолют», т.е. такое знание, которое истинно не только для всего человечества, но и для инопланетного разума, если только тот вообще существует в природе. «Воля к объективности» составляет самую суть подлинной науки, зато для паранауки она – как черту ладан. Весь пафос паранауки с ее наделением «сознанием» даже атомов и прочими анимистическими трюками – замкнутость на сугубо персональном, интимно-неповторимом, не поддающемся контролю и проверке.
НАЗАД К АСТРОЛОГИИ! (ВМЕСТО АНТРАКТА)
18. Inkeles A., Smith D.H. Becoming modern: individual change in six developing countries. Cambridge, 1974, Inkeles A. Exploring individual modernity. N.Y., 1983. Другие имеющиеся работы уделяют основное внимание политическим и экономическим чертам модернизма.
19. См..напр.: Lasch Ch.The true and only heaven: progress and its critics. N.Y., l991; Frankel Ch. The case for modern man. N.Y,. 1955.
20. Американский читатель не может не вспомнить в этой связи президентских выборов 1988 г.. которые стали во многом соревнованием двух ориентаций общественного сознания – «технической компетенции», противостоящей «идеологии», делающей ставку на эмоции, этнонациональные чувства и символы. Так что актуальность результатов исследований почти двадцатилетней давности сохраняется.
21. На самом деле, по причинам, которые авторы оговаривают (например, потому, что предпринимательской и другой самостоятельной деятельностью в этих странах в период опроса занимались преимущественно мужчины), полученный портрет носит главным образом «мужской характер», что накладывает ограничения на результаты данных исследований и предполагает проведение дополнительных в будущем. Авторы, тем не менее, высказывают предварительную гипотезу, что «итоговый схематический образ, который предстоит вывести на женском материале, в общем и целом будет совпадать с результатами, полученными в случае с мужчинами» (с. 311).
22. По этому поводу Д. Аптер замечает, что М. Полани в своей книге «Логика свободы» (1958) высказал такую мысль: «Человек обязан иметь некоторое понятие о материальном мире. в котором он живет, обязан выработать определенные убеждения о природе вещей. Никогда и никто из рода человеческого не мог существовать без этого. Неспособность иметь систематические представления о мире означала бы интеллектуальную аннигиляцию. Так что общество должно выбирать, во что ему верить – в науку или же, например, а Аристотеля. Библию, астрологию или магию. В наше время из всех этих альтернатив общество выбрало в большинстве своем науку». Однако, комментирует Аптер. «с этим выбором связаны и значительные сложности, имеющие практически всеобщий характер. Из утверждения Полани можно понять, что выбор большинства, о котором он говорит, внушает ему чувство успокоения и психологического комфорта. Но как быть с тем. что. несмотря на сделанный выбор, это большинство отнюдь не придерживается его последовательно, отвергая на деле многие из предполагаемых им следствий? И как быть с тем меньшинством, которое выбора в пользу науки вообще не сделало? Я имею в виду прежде всего политические следствия из такого положения дел» (см.: Ideology and discontent, р. 40).
23. Vonnegut К. Wampeters, (неразб.) and Grantalloons. Delacourt Press, 1974, p. 163-165.
Источник
|