Хорошо что я такой а не какой нибудь другой стихотворение
Хорошо что я такой а не какой нибудь другой стихотворение
Балуюсь стишками Лукомникова
Герман Лукомников. Хорошо, что я такой, а не какой-нибудь другой. Почти детские стихи. — М.: Самокат, 2019.
Один из признаков настоящего творчества для меня — это творческий импульс, запускающий желание писать. Вот сижу, читаю книжку Лукомникова, пишу рецензию и по ходу дела не могу удержаться, чтобы не сочинить собственную Лукомникиану:
Писать рецензии на книжки
совсем не то что печь коврижки.
И далее, с позволения читателя, я продолжу в таком же стенографическом стиле — несколько ключевых впечатлений.
Мне кажется, это так же просто, как чёрный квадрат Малевича. Но, разумеется, только кажется.
У меня такое впечатление, будто современная литература доделывает то, что было начато на заре XX века и так грубо прервано тоталитарным кошмаром.
Читать стихи Лукомникова радостно и грустно. Радостно, потому что в них как бы воскресают голоса других поэтов. И грустно, потому что голоса тех поэтов замолкли вовсе не естественным образом, а были прерваны железной рукой самодурствующей власти. Это я об обэриутах, о Заболоцком и о Хармсе, нотки голосов которых мне слышатся, порой, в его строчках. Вот, например, «Хармс»:
Не правда ли, странно,
Прошло Некоторое Время?
Или, скажем, «Маяковский»:
Недосказанное время столетней давности как бы оживает и звучит абсолютно внове. Вот «Чуковский»:
Какие волшебные дети!
Едва прикоснутся к чему,
Глядишь, вот оно и сломалось,
Поди-ка пойми почему.
Это не подражание. Это метод. Если, говорят, стихи — это то, что написано в рифму, то ныне, после Дмитрия Александровича Пригова и его концептуализаций, можно развить представление о стихах как о том, что написано определённым методом. Я имею в виду метод мышления на границе формы и чувства, игру со словами и резонирующими с ними чувствами, отталкивающуюся от открытий «Объединения реального искусства». Вот, кстати, «Пригов», переработанный методологически:
Не позволяй душе лениться
А телу позволяй лениться
Оно обязано лениться
Не позволяй ему трудиться
Душа обязана трудиться
Метод как опыт и как природа
Говоря о методе, я задаюсь вопросом: палиндромы (которыми увлечён Герман Лукомников) автор сочиняет или открывает? Речь тут идёт уже не о конкретном авторе — Лукомникове, — а об общем феномене, о жизни человека, которая оказывается связана со словами едва ли уже не природными узами или строгой логикой. Ибо палиндром — форма, которая, кажется, могла бы существовать независимо от того или иного автора, и тем не менее она требует незаурядного творческого усилия, чтобы быть созданной, и в результате оказывается связана с конкретными авторами. Или всё же палиндром открывают, как открывают новый атом?
Магия текста: жизнь проходит, как пароходик
В конце концов, автору не к чему больше апеллировать, кроме как к магии текста, с которым, если он настоящий, можно разбираться столь же бесконечно, как с уже упомянутым атомом. «Жизнь проходит, как пароходик» — написал Лукомников, и я вижу и слышу — так и есть, от букв до образов и смысловых символов. Как это устроено? — Бог весть. Но что-то иногда удаётся заметить — ритм, звукопись, экзистенцию, образ в процессе. Здесь я мог бы долго разбираться, связывая звукопись и смыслопись двух слов — «проходит» и «пароходик» — и раскрывая в них горизонты временные, предметные, культурные. Если есть что-то действительно магическое в мире, то именно это — казалось бы, нераздельная связь слова с предметностью мира, в который буквально вшито (открыто?) переживание.
Больше, чем один поэт
Творчество ютится на отшибе. Оно маргинально по определению. Это потом, состоявшись, оно становится мейнстримом. Если становится. Но часто так и остаётся в свите короля, которому почему-то выпала эта роль. В русской поэзии сегодня много первоклассных имён, но нет одного, которое можно было бы считать главным. Это, на мой взгляд, началось с восьмидесятых, когда главным по инерции ещё оставался Бродский. Но уже появились имена Парщикова, Ерёменко, Жданова. И ещё одно имя, несколько припозднившееся в силу запрета, — уже упоминавшийся Пригов. Я пишу свою историю поэзии. Кто-то наверняка назовёт другие имена. Но важно то, что это не одно имя. Их много! Несколько, по крайней мере. Советская традиция сломалась: поэт перестал быть «больше, чем поэтом» — и, кстати, перестал быть одним.
Детские стихи для взрослых
Лукомников пишет детские стихи для взрослых. Таковы для меня, например, сказки Льюиса Кэрролла — прочитав их на исходе детства, я был разочарован: в них не было той магии волшебства, которую я находил в «настоящих» сказках или древних мифах; не было Деда Мороза, великанов, принцев, драконов; не было беспричинных чудес — происходящих от горячего желания и чувств. Только перечитав Кэрролла уже взрослым, я был очарован игрой ума автора. Игра, в которую играют взрослые дяди и тёти — вот что такое детские сказки для взрослых. Таковы и стихи Лукомникова (хотя есть среди них и чисто детские, и немало). Если говорить о его детских стихах для детей, то это линия, перекликающаяся со взрослой: линия игры в слова и со словами. «Мы буковки» — очень выразительно называется другая его книжка. Для меня это линия, которую развивали Корней Чуковский и Самуил Маршак, в отличие от реалистичных Агнии Барто и Сергея Михалкова.
Что касается взрослых, я процитировал бы в завершение строчки о Гамлете:
Я Гамлет. Всё не так-то просто.
Быть или не быть? — вот в чём вопрос-то.
Трагедия, похоже, сильно затянулась — так что остаётся только шутить.
Хорошо что я такой а не какой нибудь другой стихотворение
Дети поднимают головы вверх, они заглядывают в чужие окна. Я редко это делаю ‒ разве что мимоходом. Я только иду вперед. А дети дразнят собаку, неистово лающую в окно (дети, пойдемте, не дразните собаку!), дети видят светящиеся гирлянды (мама, смотри, какая гирлянда!), пчелу-термометр, приклеенную снаружи, кошек, которые по утрам смотрят на прохожих и, завидев моих детей, делают большие глаза. Я, конечно, говорю детям, что заглядывать в чужие окна нехорошо, но они не привыкли смотреть под ноги. Куда им еще смотреть-то.
– Мама, смотри, что написано на окне! Это зачем?
Я поднимаю голову, перехожу на высокий детский уровень и читаю: «Затуши сигару! Заглуши мотор!»
– Это начало стихотворения, – говорю я. – Там будет дальше что-то про гитару и хор.
Стихи в окне! Дети воодушевляются, начинают придумывать варианты, и мы идем дальше от литературного окна уже не просто так, а со стихами. Младший, шестилетний Вадюша, тут же вспомнил полюбившегося ему Германа Лукомникова. Посмотрев видео, где Лукомников читает стихи, мои дети уже несколько недель то и дело искали вариации стихотворения:
Надоел мне волейбол.
Поиграю в баскетбол.
Надоел мне баскетбол.
Поиграю в волейбол.
Надоел мне Парагвай.
Уезжаю в Уругвай.
Надоел мне Уругвай.
Уезжаю в Парагвай.
Теперь же тема была задана окном, и Вадюша начал первым:
Надоело мне пить!
Буду я курить.
Надоело мне курить!
Буду я пить.
Я огляделась по сторонам, пытаясь понять, нужно ли сделать вид, что дети не мои. Но рядом никого не было, и я просто делала большие глаза, как та привычная нам кошка в окне. И вспомнила, как я недавно шла по только что выпавшему снегу через детскую площадку. Маленькая девочка сидела на коленях и сгребала новый снег к себе, ласково напевая: «Несмотря на милое личико. » Рядом с ней стояла бабушка и рассматривала птиц высоко-высоко в небе.
Надоело мне читать! – подхватил восьмилетний Никита.
Буду я сигаретки таскать.
Надоело мне сигаретки таскать –
Буду я читать.
Вадюша посмотрел на него так, будто наказывал за нестройность ритма, и решил выплывать из опасной темы:
Надоело мне читать!
Буду я палки драть.
Надоело мне палки драть!
Буду я читать.
С радостью для себя я отметила, что у детей в приоритете не только темы про алкоголь и курение, но и о чтении они тоже не забывают. Молодцы дети!
А они и правда старались. Читали громко, выразительно, растягивая гласные и жестикулируя. Этому они научились на уроках вокала, где с учителем точно так же «распевали» стихи. И несколько дней назад, когда мы шли по делам хмурым темным утром, Вадюша вдруг прочитал нараспев, помогая себе руками:
Хорошо, что я такой,
А не какой-нибудь другой!
И утро из обычного стало важным и настоящим. Я тогда подумала, что нам недостаточно видео со стихами Германа Лукомникова – теперь нам обязательно нужна книжка. Потому что все заповеди Лукомникова мы уже исполнили:
читать
мои стихи бесполезно
их нужно видеть
их нужно слышать
их нужно
писать
Видели, слышали, писали – теперь можно и почитать. Я взмахнула волшебной палочкой – и книжка Германа Лукомникова «Почти детские стихи» появилась. Мальчики приняли ее как родную. Для них эти стихи не были просто строчками на бумаге – стихи говорили голосом знакомого уже дяденьки, которому так здорово подражать. И конечно, эти стихи невозможно читать про себя. Нужно непременно вслух. Обязательно нужны зрители. И сцена.
– Нет, я хотел почитать!
– Дай я хотя бы про девять девятьсот прочитаю!
Мальчики выхватывали книжку друг у друга, дрались ею и, убегая подальше, старались прочитать стихотворение-другое.
– Нечестно! Я уже это читал!
– Мама, он неправильно читает! Я не понимаю, что он читает!
А Вадюша, вдруг единолично завладев книжкой, читал и не останавливался. Все это было каким-то перформансом – и драка за стихи, и звучащие нараспев строки, а неправильно поставленные ударения делали слова особенно значимыми.
Стихи Германа Лукомникова сделали удивительную вещь для моих детей: им захотелось сочинять самим (хотя это, честно говоря, не входило в мои планы). Наверное, им хотелось жить в этом стихотворном ритме – и чтобы он звучал постоянно, его приходилось создавать. Они учуяли творчество, погрузились в процесс создания. Короткие стихотворные строки были голым творчеством, не украшенным ничем, и дети увидели его таким, неприкрытым, впервые. И примеряли на эти строки свои наряды: стало лучше? Стало хуже? Стало иначе? Или, как в конструкторе лего, снимали одну деталь и добавляли другую. Или украшали, как елочку.
Мальчикам стал понятен смысл идеи, с которой дальше можно делать что угодно. И мои дети теперь были полны идей. В какой-то момент стихотворные экспромты стали фоном, и я даже перестала их замечать. Вадюша уже долго читал свои стихи, создаваемые на ходу, а я включилась лишь на четверостишии:
Ну чего же тебе хочется?
Даже этого я не хочу!
Лучше буду фрукты есть,
И потом решил читать.
Человек творит, и это надо записывать, решила я. Приготовила ручку и блокнот. Но Вадюше тут же стало неинтересно.
– Стихи закончились? – вкрадчиво поинтересовалась я.
Вадюша посмотрел на меня, улыбнулся и сказал:
– Я сегодня не в духе, потому что луна не в том созвездии.
Я ничего не ответила, только снова сделала большие глаза, как та самая кошка в окне, что ждет нас каждое утро.
Герман Лукомников
«Почти детские стихи»
Художник Коля Филиппов
Издательство «Самокат», 2019
Послушать стихи Германа Лукомникова можно в разделе «Папмамбук читает вслух»
Хорошо что я такой а не какой нибудь другой стихотворение
Герман Лукомников . Хорошо, что я такой, а не какой-нибудь другой. Почти детские стихи. — М.: Самокат, 2019.
Один из признаков настоящего творчества для меня — это творческий импульс, запускающий желание писать. Вот сижу, читаю книжку Лукомникова, пишу рецензию и по ходу дела не могу удержаться, чтобы не сочинить собственную Лукомникиану:
Писать рецензии на книжки
совсем не то что печь коврижки.
И далее, с позволения читателя, я продолжу в таком же стенографическом стиле — несколько ключевых впечатлений.
Мне кажется, это так же просто, как чёрный квадрат Малевича. Но, разумеется, только кажется.
У меня такое впечатление, будто современная литература доделывает то, что было начато на заре XX века и так грубо прервано тоталитарным кошмаром.
Читать стихи Лукомникова радостно и грустно. Радостно, потому что в них как бы воскресают голоса других поэтов. И грустно, потому что голоса тех поэтов замолкли вовсе не естественным образом, а были прерваны железной рукой самодурствующей власти. Это я об обэриутах, о Заболоцком и о Хармсе, нотки голосов которых мне слышатся, порой, в его строчках. Вот, например, «Хармс»:
Не правда ли, странно,
Прошло Некоторое Время?
Или, скажем, «Маяковский»:
Недосказанное время столетней давности как бы оживает и звучит абсолютно внове. Вот «Чуковский»:
Какие волшебные дети!
Едва прикоснутся к чему,
Глядишь, вот оно и сломалось,
Поди-ка пойми почему.
Это не подражание. Это метод. Если, говорят, стихи — это то, что написано в рифму, то ныне, после Дмитрия Александровича Пригова и его концептуализаций, можно развить представление о стихах как о том, что написано определённым методом. Я имею в виду метод мышления на границе формы и чувства, игру со словами и резонирующими с ними чувствами, отталкивающуюся от открытий «Объединения реального искусства». Вот, кстати, «Пригов», переработанный методологически:
Не позволяй душе лениться
А телу позволяй лениться
Оно обязано лениться
Не позволяй ему трудиться
Душа обязана трудиться
Метод как опыт и как природа
Говоря о методе, я задаюсь вопросом: палиндромы (которыми увлечён Герман Лукомников) автор сочиняет или открывает? Речь тут идёт уже не о конкретном авторе — Лукомникове, — а об общем феномене, о жизни человека, которая оказывается связана со словами едва ли уже не природными узами или строгой логикой. Ибо палиндром — форма, которая, кажется, могла бы существовать независимо от того или иного автора, и тем не менее она требует незаурядного творческого усилия, чтобы быть созданной, и в результате оказывается связана с конкретными авторами. Или всё же палиндром открывают, как открывают новый атом?
Магия текста: жизнь проходит, как пароходик
В конце концов, автору не к чему больше апеллировать, кроме как к магии текста, с которым, если он настоящий, можно разбираться столь же бесконечно, как с уже упомянутым атомом. «Жизнь проходит, как пароходик» — написал Лукомников, и я вижу и слышу — так и есть, от букв до образов и смысловых символов. Как это устроено? — Бог весть. Но что-то иногда удаётся заметить — ритм, звукопись, экзистенцию, образ в процессе… Здесь я мог бы долго разбираться, связывая звукопись и смыслопись двух слов — «проходит» и «пароходик» — и раскрывая в них горизонты временные, предметные, культурные. Если есть что-то действительно магическое в мире, то именно это — казалось бы, нераздельная связь слова с предметностью мира, в который буквально вшито (открыто?) переживание.
Больше, чем один поэт
Творчество ютится на отшибе. Оно маргинально по определению. Это потом, состоявшись, оно становится мейнстримом. Если становится. Но часто так и остаётся в свите короля, которому почему-то выпала эта роль. В русской поэзии сегодня много первоклассных имён, но нет одного, которое можно было бы считать главным. Это, на мой взгляд, началось с восьмидесятых, когда главным по инерции ещё оставался Бродский. Но уже появились имена Парщикова, Ерёменко, Жданова. И ещё одно имя, несколько припозднившееся в силу запрета, — уже упоминавшийся Пригов. Я пишу свою историю поэзии. Кто-то наверняка назовёт другие имена. Но важно то, что это не одно имя. Их много! Несколько, по крайней мере. Советская традиция сломалась: поэт перестал быть «больше, чем поэтом» — и, кстати, перестал быть одним.
Детские стихи для взрослых
Лукомников пишет детские стихи для взрослых. Таковы для меня, например, сказки Льюиса Кэрролла — прочитав их на исходе детства, я был разочарован: в них не было той магии волшебства, которую я находил в «настоящих» сказках или древних мифах; не было Деда Мороза, великанов, принцев, драконов; не было беспричинных чудес — происходящих от горячего желания и чувств. Только перечитав Кэрролла уже взрослым, я был очарован игрой ума автора. Игра, в которую играют взрослые дяди и тёти — вот что такое детские сказки для взрослых. Таковы и стихи Лукомникова (хотя есть среди них и чисто детские, и немало). Если говорить о его детских стихах для детей, то это линия, перекликающаяся со взрослой: линия игры в слова и со словами. «Мы буковки» — очень выразительно называется другая его книжка. Для меня это линия, которую развивали Корней Чуковский и Самуил Маршак, в отличие от реалистичных Агнии Барто и Сергея Михалкова.
Что касается взрослых, я процитировал бы в завершение строчки о Гамлете:
Я Гамлет. Всё не так-то просто.
Быть или не быть? — вот в чём вопрос-то.
Трагедия, похоже, сильно затянулась — так что остаётся только шутить.
Хорошо что я такой а не какой нибудь другой стихотворение
Войти
Авторизуясь в LiveJournal с помощью стороннего сервиса вы принимаете условия Пользовательского соглашения LiveJournal
Джон Роу «Хорошо, что я такой» / Герман Лукомников: «. а не какой-нибудь другой»
Темы инвалидности как таковой в этой книге нет, но мысль о том, что каждый хорош таким, какой он есть, каждый уникален, всем нам близка.
Пожалуй, я не стала бы включать эту книгу в «особое» сообщество, если бы она не составляла пару с той книгой, о которой мы уже рассказывали («Обнимите меня, пожалуйста»), в которой «особые» люди узнали себя.
Эту фразу Германа Лукомникова в картинке особого художника Ратмира Батаева размещают, например, на майках, тарелках и кружках:
http://naivno.com/shop/item_497/kruzhka_horosho_chto_ya_takoy_a_ne_kakoy_nibud_drugoy_art._k_0172.htm
Герман Лукомников: «Я вот думаю, — размышляет Герман Лукомников, — почему им так оказались мои стихи близки. Мне пришло в голову, что слов так мало в моих стихах, что каждое оказывается как бы под микроскопом. А слово — это же не просто начертание нескольких букв, это смыслы, вереницы ассоциаций. И образы, которые вызывают сочетания этих слов — весь мир оказывается как бы под микроскопом. Мир этот оказывается немножко другим: с одной стороны он знаком, в нем нет непонятных слов — я не из тех поэтов, которые специально штудируют словари и ищут что позаковыристее, у меня все просто — мир знакомый, но он немножко другой. Я подозреваю, что эти удивительные люди живут в этом мире. А я сам оказался каким-то проводником между “обычным” миром и этим “особым”. Я ведь во многом такой же, как они, я ведь тоже в нем живу, и он для меня главный».
Хорошо что я такой а не какой нибудь другой стихотворение
Все важные фразы должны быть тихими,
Все фото с родными всегда не резкие.
Самые странные люди всегда великие,
А причины для счастья всегда не веские.
Самое честное слышишь на кухне ночью,
Ведь если о чувствах — не по телефону,
А если уж плакать, так выть по-волчьи,
Чтоб тоскливым эхом на полрайона.
Любимые песни — все хриплым голосом,
Все стихи любимые — неизвестные.
Все наглые люди всегда ничтожества,
А все близкие люди всегда не местные.
Все важные встречи всегда случайные.
Самые верные поддан…
… показать весь текст …
каждый второй считает себя
ненужным,
каждый третий страдает
тактильным голодом.
просто так Земфиру ночами не слушают
в оковах нелюбимого серого
города.
каждый четвёртый страдает
бессонницей,
каждый первый скрывает, что
в мыслях кроется.
просто так стихи не пишутся и не воются,
просто так люди суками не становятся.
просто так не появится
… показать весь текст …
Только давай без лжи во спасение,
Иначе сразу отбой.
« Всё будет хорошо!» — самое хреновое утешение.
Гораздо лучше « Я не знаю, что будет дальше,
но проживу это вместе с тобой»
И не нужно птицей в окно к ним биться, отпусти, забудь и тебя полюбят.
если что-то в жизни должно случиться, то так непременно однажды будет.
лишь живи, как есть: молодой и гордый, потом станешь бледен и бородат.
бери все немыслимые аккорды и забудь про то, что есть путь назад.
просто будь собой, расправляя крылья, и лети скорей, ведь вся жизнь — лишь миг.
больно не упасть, а смотреть в бессильи, как мечты сбываются у других.
больно не упасть, а застыть на месте, чёрно-белым кадром в немом кино.
если с кем-то должен по жизни вместе,
то так будет, пусть сейчас одинок.
прекрати в слезах обивать пороги, лей на душу рижский густой бальзам:
… показать весь текст …
счастье — зайти без приглашения в гости, стряхнув снег с плеч,
потому что шёл мимо, а на улице дикий холод.
ведь зачем искать какой-то повод для встреч,
если желание просто быть рядом
— уже самый важный повод?
счастье — знать, что ты очень кому-то нужен,
и тогда ты богаче, чем сам Билл Гейтс.
когда тебя понимают и ждут — это выше любви и дружбы,
это называется soulmates.
Не бойся. Пусть они запомнят тебя грустным сумасшедшим с взъерошенными волосами, очками с треснувшими стёклами и томиком Бродского в руках, декламирующим стихи на площади, полной людей, невзирая на свою плохую дикцию.
Пусть они запомнят тебя вечно пьяным музыкантом в драных джинсах, в дурацкой шляпе или без неё, поющим свои песни на улице во весь голос, заглушая чей-то смех.
Пусть запомнят тебя художником с сигаретой в зубах, вечно испачканным яркой краской, безнадёжно заглядывающим в пустые к…
… показать весь текст …
расскажи мне о своих бедах.
расскажи, как родные тебя не понимают, как мама достала со своими советами и фразами типа
«приберись в комнате» и «помой
посуду». какая, к чёрту, посуда,
если жизнь — дерьмо, настроения
никакого, друзья снова исчезли
куда-то, и не любит тебя никто.
расскажи. расскажи, как тебя
нагружают в школе, как все вокруг
бесят, как мир несправедлив, ведь
у других есть всё, что они захотят, а у тебя ничего нет. расскажи.
пожалуйся на то, что тебя никто не воспринимает всерьёз, хо…
… показать весь текст …
забывают лица, слова и даты,
но живёт веками один сюжет:
не забыть того, кто тебя когда-то
так и не сумел полюбить в ответ.
псом, как маяковский глядел на лилю,
на тебя никто не поднимет глаз.
скольких на вокзалах мы проводили,
сколько их не вспомнит потом о нас.
ах, чтоб им смеялось, жилось и пелось,
незабудкам наших больных сердец.
чтоб у них в ладонях другие грелись,
чтоб не возвращаться им всем вконец.
… показать весь текст …
знаешь, приятель, либо ты в себя веришь, либо идёшь на дно.
ты — затерянный мелкий пиксель рекламной вывески, кадр кино,
если хочешь потухнуть, другим в равной степени всё равно.
никто спасать тебя не обязан.
никто не должен прописывать эту чёртову мысль у тебя в мозгу,
не должен выслушивать: «хочешь прыгну с крыши? ведь я смогу»,
не должен искать тебе смысл, мечту и стелить перед сном негу,
беречь от пули или от сглаза.
и не нужно давить на жалость, стонать: «мне плохо, я так устал»,
н…
… показать весь текст …
у нас проблема, Хьюстон.
только давай без лжи во спасение,
иначе сразу отбой.
«все будет хорошо!» — самое хреновое утешение,
гораздо лучше «я не знаю, что будет дальше, но проживу это вместе с тобой».
Хьюстон,
Хьюстон, у нас проблема.
мы взрослеем, грубеем, с головою уходим в быт.
и это давно доказанная теорема:
ничего нет больнее пропасти между тем, кто ты есть, и кем хочешь быть.
мы взрослеем, Хьюстон.
реже чувствуя, реже плача.
… показать весь текст …
Когда ты один — всюду ХОЛОД…
Никто не звонит…
А квартира — твой личный, безлюдный ХОСПИС…
И если бы близких людей выдавали в кредит,
Я бы только спросила:
« Где нужно поставить… ПОДПИСЬ…»
поезд «киев-одесса» уходит в десять,
заржавелый голос скребёт динамик.
выход на пути налево, дверь в город — прямо,
прямо мне нельзя, что до боли бесит.
час до отправленья, гудки, гудки,
ужин в забегаловке у вокзала.
я сегодня столькое умолчал, ты сегодня столького не сказала.
верно, нужно было родиться местным,
чтоб не знать прощаний, не множить боли,
не топить их в плаче и алкоголе,
бросив все пожитки на белый столик,
подвывая песням, всем этим песням.
… показать весь текст …
Каждый второй считает себя ненужным.
Каждый третий страдает тактильным голодом.
Просто так Земфиру ночами не слушают
В оковах нелюбимого серого города.
южное
знаешь, тут даже осень совсем другая:
выйдешь с вокзала в город, как в первый раз,
в южный хмельной покой, золотой шираз
здесь не привыкли жить преодолевая
знаешь, тут все намного мудрее нас
будто тебя нашли и вынесли с поля боя —
пей теперь шардоне, ешь персики и гранат
слушай, как за соседним столиком говорят:
«нервная что-то вы, аллочка, шо такое?
— я посмотрю на вас годиков в пятьдесят»
как они делят счёт, шутят и расстаются
не строят себе ады, не любят тяжёлых тем
… показать весь текст …
Сплин
февральское
мы из голых степных широт, из выбеленной глуши,
что обнять не хватит ничьей души,
даже самой большой души
споём, как бывает ночь безжалостна и долга,
как земля качает свои снега
как земля безмятежно шепчет: дыши, дыши,
здесь лежат богачи и шудры,
… показать весь текст …
существует заболевание « амузия» — это утрата способности воспринимать музыку. даже страшно представить себе такую жизнь, я ведь из тех, кто не выносит тишины. многие люди за день устают от звуков и, придя домой, лежат и отдыхают, закрыв в глаза, а мне сразу хочется включить плеер или радио, хоть что-то. это ещё называют эффектом присутствия. человеку подсознательно хочется создать видимость того, что рядом с ним есть кто-то ещё, что вокруг постоянно что-то происходит. наверное, это крайняя степень одиночества, когда ты не можешь находиться в тишине даже во время чтения книги, когда ты постоянно в наушниках, когда тебе уже надоело отвечать на все эти фразы типа: «когда-нибудь ты оглохнешь!» и «у тебя голова от этой музыки не болит?» да головная боль — ничто по сравнению с этим диким ощущением пустоты. именно поэтому для многих из нас поломанные или забытые наушники сродни катастрофе. мы просто прячемся в этих песнях. ведь в них есть жизнь.
До дна
не осуждайте одиноких —
у них лишь чай и ночь без сна,
и в рифму откровений строки
они одни, они до дна
они одни — и дома, значит,
не могут быть ключи забыты
они на людях не заплачут,
они одни, они надбиты
не осуждайте недовольно
их руки вечно ледяные
они одни — и это больно,
они одни, они живые
… показать весь текст …
легче
город сменяет привычки и моду,
в дождливый октябрь он похож на вокзал.
ты начнёшь улыбаться не только на фото,
отпустишь всех тех, кто тебя и не ждал.
сейчас есть ошибки и сотни вопросов,
жёсткие фразы, что крыть больше нечем.
без музыки мы бы не выжили просто,
слушай, пей чай, а потом будет легче.
сейчас голова — сборник вредных советов,
разных примеров, как делать нельзя.
ты ждёшь перемен, новый год или лето,
ищешь в толпе, кто, быть может, друзья.
но только ведь ищут джинсу в магазине,
пульт под диваном, мобильный, носок.
… показать весь текст …
посиделки у костра, которых не было
Мы так быстро привязываемся к людям. Но так мало с ними общаемся. Пересматриваем случайные фото, сидя в четырёх стенах, вспоминая редкие фразы недолгих разговоров, прокручивая всё в памяти, как киноплёнку, накручивая себя до состояния кипения.
Скучаем, даже не успев толком их узнать, но всё же безумно скучаем. А потом сидим ночью на кухне, глотая остывший кофе и думаем, что делать с этим навязчивым желанием позвонить кому-то и просто поговорить.
И ничего не делаем, совершенно. Наверное, это одн…
… показать весь текст …