в карете прошлого далеко не уедешь на дне кто сказал
В карете прошлого далеко не уедешь на дне кто сказал
Константин Васильевич Душенко
Настольный словарь цитат
© Оформление. ООО «Издательская Группа «Азбука-Аттикус», 2017
Люди мыслят и говорят цитатами, только они этого не замечают.
В этой книге собрано ок. 3750 известных цитат и крылатых слов, прежде всего тех, которые активно используются в наше время. Указывается их автор, датировка и – для цитат с неясным авторством – происхождение.
В качестве исходной формы дается, как правило, форма, в которой цитата или выражение цитируется чаще, даже если эта форма отличается от «правильной».
Важнейшие цитаты «второго ряда», содержащиеся в пояснительном тексте, даются в общем алфавите, с отсылкой к основной форме, например:
Крот истории ➞ Ты хорошо роешь, старый крот!
То же относится к распространенным вариантам цитаты.
В отличие от моих прежних словарей цитат, где материал сгруппирован в авторских рубриках, здесь цитаты и выражения даются в алфавитном порядке.
Даты до 14 февр. 1918 г., относящиеся к России, даются, как правило, по старому стилю.
Название сочинения Диогена Лаэртского «О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов» опускается; приводится только имя автора, напр.: Диоген Лаэртский, II, 10. Это сочинение цитируется в переводе М. Гаспарова по изданию 1979 г.
Условные знаки и сокращения
♦ Отбивка между русским и иноязычным текстом цитаты
• Отбивка внутри пояснительного текста к цитате
муз. – музыка; музыкальный
опубл. – опубликовано; опубликованный
отд. изд. – отдельное издание
пост. – постановка; поставлена
Цитаты и крылатые слова
Источник – роман М. Горького «Жизнь Клима Самгина» (1927), ч. I, гл. 1. Во время поисков утонувшего в полынье мальчика случайный зевака спрашивает: «Да – был ли мальчик-то, может, мальчика-то и не было?» Эта фраза затем повторена в романе многократно.
А в попугаях-то я гораздо длиннее!
Мультфильм «38 попугаев» (1976), реж. И. Уфимцев, сцен. Григория Остера. «А теперь, – сказал удав, – теперь я знаю, что мой рост…» – «Два слоненка!» – сказал слоненок. – «Пять мартышек!» – сказала мартышка. – «Тридцать восемь попугаев!» – сказал попугай. – «Эге! – вдруг задумался удав. – А в попугаях-то я гораздо длиннее!»
«А в чистом поле…» (2001), песня группы «Белый орел», слова Виктора Пеленягрэ, муз. Л. Гревнова.
А Васька слушает, да ест.
И. А. Крылов, басня «Кот и Повар» (1812).
А вдоль дороги мертвые с косами стоят. И тишина…
К/ф «Неуловимые мстители» (1967), реж. Эдмонд Кеосаян, сцен. Сергея Ермолинского и Э. Кеосаяна.
А вместо сердца – пламенный мотор.
«Все выше» («Авиамарш», 1923), слова Павла Германа, муз. Ю. Хайта.
А вору дай хоть миллион – / Он воровать не перестанет.
И. А. Крылов, басня «Крестьянин и Лисица» (1811).
А впрочем, он дойдет до степеней известных, / Ведь нынче любят бессловесных.
А. С. Грибоедов, «Горе от ума» (1824), д. I, явл. 7 (слова Чацкого о Молчалине).
А все-таки она вертится! ♦ Eppur si muove! (ит.)
Так будто бы сказал Галилео Галилей 22 июня 1633 г., после вынужденного отречения от своего астрономического учения. В наиболее популярной версии аббата Огюстена Симона Трэля: «Уверяют, что в ту минуту, когда он снова обрел свободу, его охватили угрызения совести. Он потупил глаза и, топнув ногой, воскликнул: “А все-таки она вертится!”» («Литературные распри» (Париж, 1761), III, 49).
А вы / ноктюрн сыграть / могли бы / на флейте водосточных труб?
В. Маяковский, стихотворение «А вы могли бы?» (1913).
А вы, друзья, как ни садитесь, / Всё в музыканты не годитесь.
И. А. Крылов, басня «Квартет» (1811).
А годы летят, наши годы, как птицы, летят.
«Вот так и живем…» («А годы летят…»), песня из к/ф «Добровольцы» (1958), слова Евгения Долматовского, муз. М. Фрадкина.
А годы проходят – все лучшие годы!
М. Лермонтов, «И скучно и грустно…» (1840).
А для тебя, родная, / Есть почта полевая.
«Солдатская песня» (1955), слова Мих. Дудина, муз. В. Соловьева-Седого.
А если бы он вез патроны?
К/ф «Непридуманная история» (1964), реж. Владимир Герасимов, сцен. Ильи Зверева, Юлия Дунского и Валерия Фрида по рассказу Зверева «Что человеку надо?» (1961). На рабочем собрании прорабатывают молодого шофера, который, поехав в город за дефицитной деталью, исчез на три дня, влюбившись в девушку. «А если бы он вез патроны?» – несколько раз спрашивает один из участников. «А если бы он вез макароны?» – замечает другой.
А если что не так – не наше дело: / как говорится, родина велела…
«Песенка веселого солдата» (известна также под названием «Песенка американского солдата») (1961), авторская песня Булата Окуджавы.
Название к/ф (1962), реж. Юлий Райзман, сцен. И. Ольшанского, Н. И. Рудневой и Райзмана.
А за окном то дождь, то снег.
«Я тебя подожду» (1963), песня на слова Льва Ошанина, муз. А. Островского.
Михаил Жванецкий, эстрадная миниатюра «Авас» (1969).
А зори здесь тихие…
Заглавие повести Бориса Васильева (1969, экранизирована в 1972 г.).
К/ф «Операция “Ы” и другие приключения Шурика» (1965), реж. Леонид Гайдай, сцен. Якова Костюковского, Мориса Слободского и Л. Гайдая, новелла 1-я («Напарник»). • Та же реплика имелась в к/ф «Девчата» (1962), сцен. Б. Бедного, реж. Ю. Чулюкин.
В карете прошлого далеко не уедешь на дне кто сказал
Собрание сочинений в тридцати томах
Том 6. Пьесы 1901-1906
Бессемёнов, Василий Васильев, 58 лет, зажиточный мещанин, старшина малярного цеха.
Акулина Ивановна, жена его, 52 года.
Петр, бывший студент, 26 лет; Татьяна, школьная учительница, 28 лет, его дети.
Нил, воспитанник Бессемёнова, машинист, 27 лет.
Перчихин, дальний родственник Бессемёнова, торговец певчими птицами, 50 лет.
Поля, его дочь, швейка, работает в семьях поденно, 21 год.
Елена Николаевна Кривцова, вдова смотрителя тюрьмы, живет на квартире у Бессемёновых, 24 года.
Тетерев, певчий; Шишкин, студент, нахлебники у Бессемёновых.
Цветаева, учительница, подруга Татьяны, 25 лет.
Место действия — маленький провинциальный город.
Комната в зажиточном мещанском доме. Ее правый угол отрезан двумя глухими переборками; они выступают в комнату прямым углом и, стесняя задний план ее, образуют на переднем еще маленькую комнату, отделенную от большой деревянной аркой. В арке протянута проволока, на ней висит пестрый занавес. В задней стене большой комнаты — дверь в сени и другую половину дома, где помещается кухня и комнаты нахлебников. Слева от двери — огромный, тяжелый шкаф для посуды, в углу сундук, справа — старинные часы в футляре. Большой, как луна, маятник медленно качается за стеклом, и, когда в комнате тихо, слышится его бездушное — да, так! да, так! В левой стене — две двери: одна в комнату стариков, другая — к Петру. Между дверями печь, облицованная белыми изразцами. У печи — старый диван, обитый клеенкой, пред ним — большой стол, на котором обедают, пьют чай. Дешевые венские стулья с тошнотворной правильностью стоят у стен. Слева же у самого края сцены — стеклянная горка, в ней — разноцветные коробочки, пасхальные яйца, пара бронзовых подсвечников, ложки чайные и столовые, несколько штук серебряных стаканчиков, стопок. В комнате за аркой, у стены против зрителя — пианино, этажерка с нотами, в углу кадка с филодендроном. В правой стене — два окна, на подоконниках — цветы, у окон — кушетка, около нее — у передней стены — маленький стол.
Вечер, около пяти часов. В окна смотрит осенний сумрак. В большой комнате — почти темно. Татьяна, полулежа на кушетке, читает книгу, Поля у стола — шьет.
Татьяна (читает). «Взошла луна. И было странно видеть, что от нее, такой маленькой и грустной, на землю так много льется серебристо-голубого, ласкового света»…
(Бросает книгу на колени себе.) Темно.
Татьяна. Не надо! Я устала читать…
Поля. Как это хорошо написано! Просто так… и грустно… за душу берет… (Пауза.) Ужасно хочется знать — какой конец? поженятся они — иль нет?
Татьяна (с досадой). Не в этом дело…
Поля. А я бы такого не полюбила… нет!
Поля. Скучный он… И всё жалуется… Неуверенный потому что… Мужчина должен знать, что ему нужно делать в жизни…
Татьяна (негромко). А… Нил — знает?
Поля (уверенно). Он знает!
Поля. Я… не могу вам это рассказать… так просто, как он говорит… Но только — дурным людям… злым и жадным — плохо будет от него! Не любит он их…
Татьяна. Кто — дурен? И кто — хорош?
Поля. Он Знает. (Татьяна молчит, не глядя на Полю. Поля, улыбаясь, берет книгу с ее колен.) Хорошо это написано! Она очень уж привлекательная… такая прямая, простая, душевная! Вот как видишь женщину-то, в милом образе описанную, так и сама себе лучше кажешься…
Татьяна. Какая наивная… смешная ты, Поля! А меня — раздражает вся эта история! Не было такой девушки! И усадьбы, и реки, и луны — ничего такого не было! Всё это выдумано. И всегда в книгах описывают жизнь не такой, какая она на самом деле… у нас, у тебя, например…
Поля. Пишут про интересное. А в нашей жизни — какой интерес?
Татьяна (не слушая, с раздраженьем). Мне часто кажется, что книги пишут люди… которые не любят меня и… всегда спорят со мной. Как будто они говорят мне: это лучше, чем ты думаешь, а вот это — хуже…
Поля. А я думаю, что все писатели непременно добрые… Посмотрела бы я на писателя.
Татьяна (как бы сама с собою). Дурное и тяжелое они изображают не так, как я его вижу… а как-то особенно… более крупно… в трагическом тоне. А хорошее — они выдумывают. Никто не объясняется в любви так, как об этом пишут! И жизнь совсем не трагична… она течет тихо, однообразно… как большая мутная река. А когда смотришь, как течет река, то глаза устают, делается скучно… голова тупеет, и даже не хочется подумать — зачем река течет?
Поля (задумчиво глядя пред собой). Нет, Я бы посмотрела на писателя! Вы читали, а я нет-нет да в подумаю — какой он? Молодой? старый? брюнет.
Поля. Вот этот писатель…
Поля. Ах… жалко как! Давно? Молодой?
Татьяна. Средних лет. Он пил водку…
Поля. Бедненький… (Пауза.) И почему это — умные люди пьянствуют? Вот этот, нахлебник ваш, певчий… он ведь умный, а — пьет… почему это?
Татьяна. Жить скучно…
Петр (заспанный, выходит из своей комнаты). Экая тьма! Кто это сидит?
Поля. Я… и Татьяна Васильевна…
Петр. Что ж вы огонь не зажжете?
Поля. Мы сумерничаем…
Петр. В мою комнату от стариков запах деревянного масла проходит… Должно быть, от этого во сне видел, будто плыву по какой-то реке, а вода в ней густая, как деготь… Плыть тяжело… и я не знаю — куда надо плыть… и не вижу берега. Попадаются мне какие-то обломки, но когда я хватаюсь за них — они рассыпаются в прах… гнилые, трухлявые. Ерунда… (Насвистывая, шагает по комнате.) Пора бы чай пить:
Поля (зажигая лампу). Пойду, похлопочу… (Уходит.)
Петр. По вечерам у нас в доме как-то особенно… тесно и угрюмо. Все эти допотопные вещи как бы вырастают, становятся еще крупнее, тяжелее… и, вытесняя воздух, — мешают дышать. (Стучит рукой в шкаф.) Вот этот чулан восемнадцать лет стоит на одном месте… восемнадцать лет… Говорят — жизнь быстро двигается вперед, а вот шкафа этого она никуда не подвинула ни на вершок… Маленький я не раз разбивал себе лоб о его твердыню… и теперь он почему-то мешает мне. Дурацкая штука… Не шкаф, а какой-то символ… чёрт бы его взял!
Татьяна. Какой ты скучный, Петр… Тебе вредно жить так…
Татьяна. Ты нигде не бываешь… только наверху у Лены… каждый вечер. И это очень беспокоит стариков… (Петр, не отвечая, ходит и свищет.) Знаешь — я стала сильно уставать… В школе меня утомляет шум и беспорядок… здесь — тишина и порядок. Хотя у нас стало веселее с той поры, как переехала Лена. Да-а, я очень устаю! А до праздников еще далеко… Ноябрь… Декабрь. (Часы бьют, шесть раз.)
Бессемёнов (высовывая голову из двери, своей комнаты). Засвистали козаченьки! Прошение-то, поди-ка, опять не написал?
Петр. Написал, написал…
Бессемёнов. Насилу-то удосужился… эхе-хе!
Татьяна. Какое это прошение?
Петр. О взыскании с купца Сизова 17 р. 50 к. за окраску крыши на сарае…
Акулина Ивановна (выходит с лампой). А на дворе-то опять дождик пошел. (Подходит к шкафу, достает из него посуду и накрывает на стол.). Холодно у нас чего-то. Топили, а холодно. Старый дом-то… продувает… охо-хо! А отец-то, ребятишки, опять сердитый… поясницу, говорит, ломит у него. Тоже старый… а всё неудачи да непорядки… расходы большие… забота.
В карете прошлого далеко не уедешь на дне кто сказал
Константину Петровичу Пятницкому
Михаил Иванов Костылев, 54 года, содержатель ночлежки.
Василиса Карповна, его жена, 26 лет.
Наташа, ее сестра, 20 лет.
Медведев, их дядя, полицейский, 50 лет.
Васька Пепел, 28 лет.
Клещ, Андрей Митрич, слесарь, 40 лет.
Анна, его жена, 30 лет.
Настя, девица, 24 года.
Квашня, торговка пельменями, под 40 лет.
Бубнов, картузник, 45 лет.
Сатин, Актер— приблизительно одного возраста: лет под 40.
Лука, странник, 60 лет.
Алешка, сапожник, 20 лет.
Кривой Зоб, Татарин— крючники.
Несколько босяков без имен и речей.
Подвал, похожий на пещеру. Потолок — тяжелые, каменные своды, закопченные, с обвалившейся штукатуркой. Свет — от зрителя и, сверху вниз, — из квадратного окна с правой стороны. Правый угол занят отгороженной тонкими переборками комнатой Пепла, около двери в эту комнату — нары Бубнова. В левом углу — большая русская печь, в левой, каменной, стене — дверь в кухню, где живут Квашня, Барон, Настя. Между печью и дверью у стены — широкая кровать, закрытая грязным ситцевым пологом. Везде по стенам — нары. На переднем плане у левой стены — обрубок дерева с тисками и маленькой наковальней, прикрепленными к нему, и другой, пониже первого. На последнем — перед наковальней — сидит Клещ, примеряя ключи к старым замкам. У ног его — две большие связки разных ключей, надетых на кольца из проволоки, исковерканный самовар из жести, молоток, подпилки. Посредине ночлежки — большой стол, две скамьи, табурет, все — некрашеное и грязное. За столом, у самовара, Квашня — хозяйничает, Барон жует черный хлеб и Настя, на табурете, читает, облокотясь на стол, растрепанную книжку. На постели, закрытая пологом, кашляет Анна. Бубнов, сидя на нарах, примеряет на болванке для шапок, зажатой в коленях, старые, распоротые брюки, соображая, как нужно кроить. Около него — изодранная картонка из-под шляпы — для козырьков, куски клеенки, тряпье. Сатин только что проснулся, лежит на нарах и — рычит. На печке, невидимый, возится и кашляет Актер.
Квашня. Не-ет, говорю, милый, с этим ты от меня поди прочь. Я, говорю, это испытала… и теперь уж — ни за сто печеных раков — под венец не пойду!
Бубнов (Сатину). Ты чего хрюкаешь?
Клещ. Врешь. Обвенчаешься с Абрамкой…
Барон (выхватив у Насти книжку, читает название). «Роковая любовь»… (Хохочет.)
Настя (протягивая руку). Дай… отдай! Ну… не балуй!
Барон смотрит на нее, помахивая книжкой в воздухе.
Квашня (Клещу). Козел ты рыжий! Туда же — врешь! Да как ты смеешь говорить мне такое дерзкое слово?
Барон (ударяя книгой по голове Настю). Дура ты, Настька…
Настя (отнимает книгу). Дай…
Клещ. Велика барыня. А с Абрамкой ты обвенчаешься… только того и ждешь…
Квашня. Конечно! Еще бы… как же! Ты вон заездил жену-то до полусмерти…
Клещ. Молчать, старая собака! Не твое это дело…
Квашня. А-а! Не терпишь правды!
Барон. Началось! Настька — ты где?
Настя (не поднимая головы). А. Уйди!
Анна (высовывая голову из-за полога). Начался день! Бога ради… не кричите… не ругайтесь вы!
Анна. Каждый божий день! Дайте хоть умереть спокойно.
Бубнов. Шум — смерти не помеха…
Квашня (подходя к Анне). И как ты, мать моя, с таким злыднем жила?
Анна. Оставь… отстань…
Квашня. Ну-ну! Эх ты… терпеливица. Что, не легче в груди-то?
Барон. Квашня! На базар пора…
Квашня. Идем, сейчас! (Анне). Хочешь — пельмешков горяченьких дам?
Анна. Не надо… спасибо! Зачем мне есть?
Квашня. А ты — поешь. Горячее — мягчит. Я тебе в чашку отложу и оставлю… захочешь когда, и покушай! Идем, барин… (Клещу.)У, нечистый дух… (Уходит в кухню.)
Барон (тихонько толкает Настю в затылок). Брось… дуреха!
Настя (бормочет). Убирайся… я тебе не мешаю.
Барон, насвистывая, уходит за Квашней.
Сатин (приподнимаясь на нарах). Кто это бил меня вчера?
Бубнов. А тебе не все равно.
Сатин. Положим — так… А за что били?
Бубнов. В карты играл?
Бубнов. За это и били…
Актер (высовывая голову с печи). Однажды тебя совсем убьют… до смерти…
Сатин. А ты — болван.
Актер (помолчав). Не понимаю… почему — нельзя?
Клещ. А ты слезай с печи-то да убирай квартиру… чего нежишься?
Актер. Это дело не твое…
Клещ. А вот Василиса придет — она тебе покажет, чье дело…
Актер. К черту Василису! Сегодня баронова очередь убираться… Барон!
Барон (выходя из кухни). Мне некогда убираться… я на базар иду с Квашней.
Актер. Это меня не касается… иди хоть на каторгу… а пол мести твоя очередь… я за других не стану работать…
Барон. Ну, черт с тобой! Настёнка подметет… Эй, ты, роковая любовь! Очнись! (Отнимает книгу у Насти.)
Настя (вставая). Что тебе нужно? Дай сюда! Озорник! А еще — барин…
Барон (отдавая книгу). Настя! Подмети пол за меня — ладно?
Настя (уходя в кухню). Очень нужно… как же!
Квашня (в двери из кухни — Барону). А ты — иди! Уберутся без тебя… Актер! тебя просят, — ты и сделай… не переломишься, чай!
Актер. Ну… всегда я… не понимаю…
Барон (выносит из кухни на коромысле корзины. В них — корчаги, покрытые тряпками). Сегодня что-то тяжело…
Сатин. Стоило тебе родиться бароном…
Квашня (Актеру). Ты смотри же, — подмети! (Выходит в сени, пропустив вперед себя Барона.)
Актер (слезая с печи). Мне вредно дышать пылью. (С гордостью). Мой организм отравлен алкоголем… (Задумывается, сидя на нарах.)
Сатин. Организм… органон…
Анна. Андрей Митрич…
Анна. Там пельмени мне оставила Квашня… возьми, поешь.
Клещ (подходя к ней). А ты — не будешь?
Анна. Не хочу… На что мне есть? Ты — работник… тебе — надо…
Клещ. Боишься? Не бойся… может, еще…
Анна. Иди, кушай! Тяжело мне… видно, скоро уж…
Клещ (отходя). Ничего… может — встанешь… бывает! (Уходит в кухню.)
Актер (громко, как бы вдруг проснувшись). Вчера, в лечебнице, доктор сказал мне: ваш, говорит, организм — совершенно отравлен алкоголем…
В карете прошлого далеко не уедешь на дне кто сказал
Обычно по поводу нашего обобществленного литературного хозяйства к нам обращаются с вопросами вполне законными, но весьма однообразными: «Как это вы пишете вдвоем?»
Потом мы стали отвечать менее подробно. О ссоре уже не рассказывали. Еще потом перестали вдаваться в детали. И, наконец, отвечали совсем уже без воодушевления:
– Как мы пишем вдвоем? Да-так и пишем вдвоем. Как братья Гонкуры. Эдмонд бегает по редакциям, а Жюль стережет рукопись, чтобы не украли знакомые. И вдруг единообразие вопросов было нарушено.
– Скажите, – спросил нас некий строгий гражданин из числа тех, что признали советскую власть несколько позже Англии и чуть раньше Греции, – скажите, почему вы пишете смешно? Что за смешки в реконструктивный период? Вы что, с ума сошли?
После этого он долго и сердито убеждал нас в том, что сейчас смех вреден.
– Смеяться грешно? – говорил он. – Да, смеяться нельзя! И улыбаться нельзя! Когда я вижу эту новую жизнь, эти сдвиги, мне не хочется улыбаться, мне хочется молиться!
– Но ведь мы не просто смеемся, – возражали мы. – Наша цель-сатира именно на тех людей, которые не понимают реконструктивного периода.
– Сатира не может быть смешной, – сказал строгий товарищ и, подхватив под руку какого-то кустарябаптиста, которого он принял за стопроцентного пролетария, повел его к себе на квартиру.
Повел описывать скучными словами, повел вставлять в шеститомный роман под названием: «А паразиты никогда!»
Все рассказанное-не выдумка. Выдумать можно было бы и посмешнее.
Дайте такому гражданину-аллилуйщику волю, и он даже на мужчин наденет паранджу, а сам с утра будет играть на трубе гимны и псалмы, считая, что именно таким образом надо помогать строительству социализма.
И все время, покуда мы сочиняли «Золотого теленка», над нами реял лик строгого гражданина.
– А вдруг эта глава выйдет смешной? Что скажет строгий гражданин?
И в конце концов мы постановили:
а) роман написать по возможности веселый,
б) буде строгий гражданин снова заявит, что сатира не должна быть смешной, – просить прокурора республики привлечь помянутого гражданина к уголовной ответственности по статье, карающей за головотяпство со взломом.
О том, как Паниковский нарушил конвенцию
И когда все было готово, когда родная планета приняла сравнительно благоустроенный вид, появились автомобилисты.
Надо заметить, что автомобиль тоже был изобретен пешеходами. Но автомобилисты об этом как-то сразу забыли. Кротких и умных пешеходов стали давить. Улицы, созданные пешеходами, перешли во власть автомобилистов. Мостовые стали вдвое шире, тротуары сузились до размера табачной бандероли. И пешеходы стали испуганно жаться к стенам домов.
– В большом городе пешеходы ведут мученическую жизнь. Для них ввели некое транспортное гетто. Им разрешают переходить улицы только на перекрестках, то есть именно в тех местах, где движение сильнее всего и где волосок, на котором обычно висит жизнь пешехода, легче всего оборвать.
В нашей обширной стране обыкновенный автомобиль, предназначенный, по мысли пешеходов, для мирной перевозки людей и грузов, принял грозные очертания братоубийственного снаряда. Он выводит из строя целые шеренги членов профсоюзов и их семей. Если пешеходу иной раз удается выпорхнуть из-под серебряного носа машины – его штрафует милиция за нарушение правил уличного катехизиса.
И вообще авторитет пешеходов сильно пошатнулся. Они, давшие миру таких замечательных людей, как Гораций, Бойль, Мариотт, Лобачевский, Гутенберг и Анатоль Франс, принуждены теперь кривляться самым пошлым образом, чтобы только напомнить о своем существовании. Боже, боже, которого в сущности нет, до чего ты, которого на самом деле-то и нет, довел пешехода!
Вот идет он из Владивостока в Москву по сибирскому тракту, держа в одной руке знамя с надписью: «Перестроим быт текстильщиков», и перекинув через плечо палку, на конце которой болтаются резервные сандалии «Дядя Ваня» и жестяной чайник без крышки. Это советский пешеход-физкультурник, который вышел из Владивостока юношей и на склоне лет у самых ворот Москвы будет задавлен тяжелым автокаром, номер которого так и не успеют заметить.
Или другой, европейский могикан пешеходного движения. Он идет пешком вокруг света, катя перед собой бочку. Он охотно пошел бы так, без бочки; но тогда никто не заметит, что он действительно пешеход дальнего следования, и про него не напишут в газетах. Приходится всю жизнь толкать перед собой проклятую тару, на которой к тому же (позор, позор!) выведена большая желтая надпись, восхваляющая непревзойденные качества автомобильного масла «Грезы шофера». Так деградировал пешеход.
И только в маленьких русских городах пешехода еще уважают и любят. Там он еще является хозяином улиц, беззаботно бродит по мостовой и пересекает ее самым замысловатым образом в любом направлении.
Гражданин в фуражке с белым верхом, какую по большей части носят администраторы летних садов и конферансье, несомненно принадлежал к большей и лучшей части человечества. Он двигался по улицам города Арбатова пешком, со снисходительным любопытством озираясь по сторонам. В руке он держал небольшой акушерский саквояж. Город, видимо, ничем не поразил пешехода в артистической фуражке.
Он увидел десятка полтора голубых, резедовых и бело-розовых звонниц; бросилось ему в глаза облезлое американское золото церковных куполов. Флаг трещал над официальным зданием.
У белых башенных ворот провинциального кремля две суровые старухи разговаривали по-французски, жаловались на советскую власть и вспоминали любимых дочерей. Из церковного подвала несло холодом, бил оттуда кислый винный запах. Там, как видно, хранился картофель.
– Храм спаса на картошке, – негромко сказал пешеход.
Пройдя под фанерной аркой со свежим известковым лозунгом: «Привет 5-й окружной конференции женщин и девушек», он очутился у начала длинной аллеи, именовавшейся Бульваром Молодых Дарований.