а может снова дорогая в томашув на день закатиться
А может снова дорогая в томашув на день закатиться
Елена Пылаева запись закреплена
А может нам с тобой в Томашов
Сбежать хоть на день, мой любимый?
Там может в сумерках янтарных
Вся тишь сентябрьская стынет.
В том белом доме в тихой зале,
Где все стоит теперь чужое,
Наш разговор печальный, давний,
Должны закончить мы с тобою.
Так может снова нам в Томашов
Сбежать хоть на день, мой любимый?
Там может в сумерках янтарных
Вся тишь сентябрьская стынет.
Из ясных глаз моих ложится
Слезою след к губам солёным,
А ты молчишь, не отвечаешь
И виноград ты ешь зелёный.
Тот дом покинутый, та зала.
И до сих пор, понять не в силах.
Вносили люди чью-то мебель,
Потом в раздумье выходили..
А всё же много там осталось,
И тишь сентябрьская стынет.
Так может снова нам хоть на день
Сбежать в Томашов, мой любимый?
Глаза мои поют с мольбою «Du holde Kunst…»
И сердце рвётся, и надо ехать,
Дай уж руку,
В руке моей она спокойна,
И уезжаю тебя оставив,
Как сон беседа наша рвётся, благословляю, проклинаю
«Du holde Kunst…»ээ
И всё, без слова.
А может нам с тобой в Томашов
Сбежать хоть на день, мой любимый?
Там может в сумерках янтарных
Вся тишь сентябрьская стынет.
Из ясных глаз моих ложится
Слезою след к губам солёный,
А ты молчишь, не отвечаешь
И виноград ты ешь зелёный.
Томашев
А может снова нам в Томашев вдруг ломануться, друг мой милый.
Туда, где в сумерках янтарных вся явь осенняя застыла.
Мне очень в юности нравилось, как Ева Демарчик исполняет эту песню на стихи Юлия Тувима. Люди моего поколения и круга обязательно поймут, о чём идёт речь.
Седлаченка же, когда я ей прокрутила ролик на «Ютьюбе», сказала: «Не верю».
До улыбки, наверное.
«А может, нам с тобой в Томашов. Сбежать хоть на день, мой любимый.Там, может. В сумерках янтарных. Вся тишь сентябрьская остынет.
В том белом доме в тихой зале. Где все стоит теперь чужое. Наш разговор печальный, давний. Должны закончить мы с тобою.
Так, может снова, нам в Томашов. Сбежать хоть на день, мой любимый. Там, может. В сумерках янтарных. Вся тишь сентябрьская остынет.
Из ясных глаз моих ложится. Слезою след, к губам солёным. А ты молчишь, не отвечаешь. И виноград ты ешь зелёный.
Тот дом покинутый, та зала. И до сих пор, понять не в силах. Вносили люди, чью-то мебель. Потом в раздумьях выходили.
А всё же много там осталось И тишь сентябрьская стынет. Так может снова нам, хоть на день. Сбежать в Томашов, мой любимый?
Глаза мои поют с мольбою «Du holde Kunst…» И сердце рвётся и надо ехать. Дай же руку, в руке моей она спокойна.
И уезжаю тебя оставив. Как сон беседа наша рвётся, благословляю, проклинаю «Du holde Kunst…», и всё, без слова.
А, может, нам с тобой в Томашов. Сбежать хоть на день, мой любимый. Там, может. В сумерках янтарных. Вся тишь сентябрьская всё стынет.
Из ясных глаз моих ложится. Слезою след, к губам солёным. А ты молчишь, не отвечаешь. И виноград ты ешь зелёный…»
Юлиан Тувим. Перевод Бориса Носика.
Не знаю, как вам, а мне этот виноград сразу напомнил про арбуз, который ел Дмитрий Дмитрич Гуров.
«У нее в номере было душно, пахло духами, которые она купила в японском магазине. Гуров, глядя на нее теперь, думал: «Каких только не бывает в жизни встреч!» От прошлого у него сохранилось воспоминание о беззаботных, добродушных женщинах, веселых от любви, благодарных ему за счастье, хотя бы очень короткое;
На столе в номере был арбуз. Гуров отрезал себе ломоть и стал есть не спеша. Прошло по крайней мере полчаса в молчании.
Анна Сергеевна была трогательна, от нее веяло чистотой порядочной, наивной, мало жившей женщины; одинокая свеча, горевшая на столе, едва освещала ее лицо, но было видно, что у нее нехорошо на душе.»
И вот ещё один нехилый перевод. Интересно так сравнивать с вариантом Носика. В процессе сравнивания что-то в бестолковке щёлкает и какая-то дверца с тихим скрипом приоткрывается. У меня, во всяком случае.
«О, Великое искусство, сколько раз в часы печали»
Песня Шуберта
А может, вырваться в Томашув
Хотя бы на день, мой любимый?
Там тень сентябрьская пляшет
За сумерками золотыми…
В том белом доме, в тех покоях,
Там, где давно чужая мебель,
Должны закончить мы с тобою
Наш разговор. Что был. И не был…
За круглым тем столом доныне
Сидим недвижно, как в заклятьи!
Кто снимет чары с нас, кто вырвет
Нас из беспамятства объятий?!
Ещё из глаз слеза струится
К губам дорожкою солёной…
Молчанье стылой мукой длится…
И виноград ты ешь зелёный.
Ещё покорно за стеною:
«Du holde Kunst…» поёт разлука.
И сердце – лопнувшей струною!
И надо ехать! Дай же руку!
Там осень сумерки глотает.
Как сон – беззвучны разговоры…
«Благословляю! Проклинаю!»
«Du holde Kunst!»… Вот так? Без слова?
В том белом доме, в белой зале
Скользят в растерянности тени…
Чужую мебель вносят, ставят,
Выходят прочь в недоуменьи…
Там – всё осталось! Осень пляшет
За сумерками золотыми…
А может вырваться в Томашув,
Хотя бы на день, мой любимый?
(перевод Надежды Далецкой)
Саша Соколов, мой многолетний виртфренд по ЖЖ, спросил:
«Попробую объясить, хотя, раз не цепляло, то уже и не.
«Да, знаете, у меня как-то завеса непонимания спала с глаз. Наверное, после вашего указания на виноград как аналог арбуза из «Дамы с собачкой». Я все понял, и стало очень грустно, даже слезы на глазах. Межвоенная Польша – это уже само по себе так же печально, как три сестры. Грустный миф. Все позади. Причем даже непонятно что. То, чего и не было.
А может, и было, но уже точно не будет. Все лучшее позади – но печальная ирония в том, что, когда это лучшее было, – оно не казалось не то что лучшим, а даже хорошим. Теперь это ностальгия – а тогда, когда происходило, это казалось маетой. Или наоборот. Никакого Томашува нет (не в географическом смысле, конечно), а в том же, в каком нет никакой Москвы для трех сестер. Суета сует и томление духа…»
Иллюстрация: «Сентябрьский снег» И.Э.Грабарь холст, масло,1903 г.
А может снова дорогая в томашув на день закатиться
Сел важный, энергичный.
Почти что заграничный,
Из кожи лез бедняга,
Боксера иль варяга,
А может быть, и лорда…
Никем замечен не был
Решился быть испанцем
Дельцом из Пампелоны,
Певцом из Аликанте,
Но было все напрасно.
Хоть был он из Толедо,
И там, изливши горе
Вернулся в дом семнадцать
На Малой Кошиковой.
Вдоль стен пустой парикмахерской парикмахеры дремлют часами.
Перемолвятся словом, задремлют, всхрапнут и опять просыпаются…
Назревает гроза, посинело вокруг, петухи распевают,
Парикмахеры плачут, поют, парикмахеры ошалевают.
То стоят истуканами, то мечутся чуть не бегом.
Вряд ли в 1926 году политики Польши, сидя в парикмахерских или даже в зале сейма, слышали первые раскаты грома. Их услышал поэт.
В 1928 году я писал о Тувиме: «Спорить с ним нельзя. Он думает ассоциациями, аргументирует ассонансами…» Да, Тувим был прежде всего лириком; это не помешало ему понять эпоху лучше, чем ее поняли иные трезвенники сознания, которые думают схемами и аргументируют цитатами. Тувим в стихах выражал себя; может быть, поэтому его стихи воспринимались людьми как выражение их мыслей и чувствований, как нечто общее. Один поляк мне рассказывал, что, будучи в годы войны партизаном, он повторял, как заклинание, стихи Тувима:
Я, может, лишь день там прожил,
А может, прожил век…
Я помню только утро
В молодости Тувим страстно любил Артюра Рембо, озорника и провидца, мятежника и подростка с лицом отчаявшегося ангела. При последней нашей встрече он вдруг сказал: «А лучше Блока, кажется, никто не сказал о самом трудном…» Поэтов он любил бескорыстно, переводил с равным увлечением «Облако в штанах» и «Слово о полку Игореве», не пытаясь ни у кого заимствовать. А Блок ему был все-таки сродни… Я очень люблю стихотворение Тувима «За круглым столом» с эпиграфом, взятым из песни Шуберта «О высокое искусство, сколько раз в часы печали…»:
А может, снова, дорогая,
В Томашув на день закатиться.
Там та же вьюга золотая
И тишь сентябрьская длится…
В том белом доме, в том покое,
Где мебель сдвинута чужая.
Наш давний спор незавершенный
Должны мы кончить, дорогая.
Говоря, что Тувима порой не понимали даже его друзья, я думал именно об этом: в необычайной сложности, которая становится простотой, о человеке, много знавшем, мудром и в то же время ребячливом, об авторе смешных фарсов и трудной лирики. Он писал стихи для детей, и в одном стихотворении рассказал о чудаке Янеке, который все делает наоборот. Дети, слушая стихи, смеялись, а Тувим виновато улыбался: он сам походил на высмеянного им Янека.
Когда в последний раз я был у него дома, он шутил с восьмилетней Евой. Почему-то нам было грустно обоим; но не думал я, что больше его не увижу.
Он любил деревья. Помню его стихи: в лесу он пытался опознать то дерево, из которого ему сколотят гроб; по светлой печали это стихотворение сродни «Брожу ли я вдоль улиц шумных…».
В парках Варшавы, за городом, в саду поэта Ивашкевича, глядя на деревья, я думал о дереве Юлиана Тувима. Он был на три года моложе меня, и вот уже много лет прошло с его смерти. Я привык к потерям и все же не могу примириться: больно.
Но как хорошо, что я его встретил!
В кафе «Прагер-диле» иногда приходили русские писатели. Разговоры между ними были шумливыми и путаными; и кельнеры никак не могли привыкнуть к загадочным завсегдатаям. Однажды Андрей Белый поспорил с Шестовым; говорили они о распаде личности, и говорили на том языке, который понятен только профессиональным философам. Потом настал роковой «полицейский час», в кафе погасили свет, а философский спор не был закончен.
Как забыть последующую сцену? В створках вращающейся двери кричали Андрей Белый и Шестов. Каждый, сам того не замечая, толкал вперед дверь, и они никак не могли выйти на улицу. Шестов, в шляпе, с бородой, с большой палкой, походил на Вечного жида. А Белый неистовствовал, метались руки, вздымался пух на голове. Старый кельнер, видавший виды, сказал мне: «Этот русский, наверно, знаменитый человек…»
Гений? Чудак? Пророк? Шут. Андрей Белый потряс всех с ним встречавшихся. В январе 1934 года, узнав о смерти Бориса Николаевича, Мандельштам написал цикл стихотворений. Он видел величие Белого:
Ему кавказские кричали горы
И нежных Альп стесненная толпа,
На звуковых громад крутые всхоры
Его ступала зрячая стопа.
И все же, выражая смятение других, писал:
Скажите, говорят, какой-то Гоголь умер?
Не Гоголь, так себе писатель, гоголек.
Тот самый, что тогда невнятицу устроил,
Который шустрился, довольно уж легок.
О чем-то позабыл, чего-то не усвоил.
Затеял кавардак, перекрутил снежок…
Когда я писал эти строки, я знал Андрея Белого только по книгам да по беглым московским встречам. В Берлине и в приморском местечке Свинемюнде я часто встречался с Борисом Николаевичем и понял, что, говоря о серафиме и сердце, ошибался: принимал за душевный холод несчастье, поломанные крылья, разбитую личную жизнь и чрезмерный блеск словаря.
Теперь, думая о судьбе этого воистину необычайного человека, я не могу найти разгадки. Вероятно, пути художников великих (да и не только великих) неисповедимы. Рафаэль умер молодым, но успел сказать все, что в нем было. А Леонардо да Винчи прожил долгую жизнь, открывал, изобретал, причем его научные труды были изданы тогда, когда все его открытия и изобретения имели только историческую ценность, писал красками, им изготовляемыми, которые быстро жухли, тускнели, осыпались, и миллионы людей знают не живописный гений Леонардо, а придуманную легенду о «таинственной улыбке» Джиоконды… Есть писатели, которые меньше написанных ими книг: вспоминаешь человека и дивишься, как он мог такое написать. Есть другие. Я и теперь, как сорок лет назад, думаю, что Андрей Белый был крупнее всего им написанного.
Рецензии на произведение «Юлиан Тувим. За круглым столом»
Прочитал с интересом. Не понравилось, что осень пляшет. А так похоже. Ещё один вариант http://www.stihi.ru/2014/09/14/9706
Ещё один вариант мне не пришёлся. Спасибо за интерес, АаВвСс
Спасибо за добрые слова, Эдуард. Я стараюсь очень бережно подходить к работе над переводами. Стихи Юлиана Тувима знаю очень хорошо (в подлиннике, когда-то лет тридцать назад брат подарил мне двухтомник его стихов, я зачитала эти две книги :). И мне жаль, что т.н. взрослые стихи, которых у Юлиана Тувима совсем не мало, не так известны русскому читателю, как детские. Жаль! Одна его поэма «Цветы Польши» чего стоит!
PRZY OKRĄGŁYM STOLE
„Du holde Kunst, in wieviel grauen Stunden”
Pieśń Szuberta
A może byśmy tak, jedyna,
Wpadli na dzień do Tomaszowa?
Może tam jeszcze zmierzchem złotym
Ta sama cisza trwa wrześniowa.
W tym białym domu, w tym pokoju,
Gdzie cudze meble postawiono,
Musimy skończyć naszą dabną
Rozmowę smutnie nie skończoną.
Do dziisiaj przy okrągłym stole
Siedzimy martwo jak zaklęci!
Kto odczaruje nas? Kto wyrwie
Z nieubłaganej niepamięci?
Jeszcze mi ciągle z jasnych oczu
Spływa do warg kropelka słona,
A ty mi nic nie odpowiadasz
I jesz zielone winogrona.
Jeszcze ci wciąż spojrzeniem śpiewam:
„Du holde Kunst”. i serce pęka!
I muszę jechać. więc mnie żegnasz,
Lecz nie drży w dłoni mej twa ręka.
I wyjechałem, zostawiłem,
Jak sen urwała się rozmowa,
Błogosławiłem, przeklinałem:
„Du holde Kunst! Więc tak? Bez słowa?”
Ten biały dom, ten pokój martwy
Do dziś siędziwi, nie rozumie.
Wstawili ludzie cudze meble
I wychodzili stąd w zadumie.
A przecież wszystko – tam zostało!
Nawet ta cisza trwa wrześniowa.
Więc może byśmy tak, najmilsza,
Wpadli na dzień do Tomaszowa.
На слуху, думаю, был перевод Николая Чуковского. Думаю, что он Тувима талантливее всех (на мой «вкус») переводил. Да, правда, трагичнее. У Тувима, кстати, этот стих таки трагичен.
Н.Чуковский
А может снова, дорогая,
В Томашув на день закатиться?
Там, может, осень золотая,
В беззвучности сентябрьской длится!
В том белом доме, в тех покоях,
Где мебель сдвинута чужая,
Наш давний спор незавершённый,
Должны мы кончить, дорогая.
За круглым тем столом доныне
Сидим без жеста и без слова.
Кто отколдует нас, кто вырвет
Из рук беспамятства немого?
и тд (напамять цитирую, м.б. небольшие неточности)
Ваш перевод лучше, чем перевод Чуковского,( при всём моём к нему уважении) речь у вас естественнее и живее, и музыки тувимовой больше.
Правда, вы изменили пол автора, но, как мне кажется, качество перевода от этого не пострадало, а, пожалуй, выиграло.
знаете, а мне Ваш перевод нравится больше, чем Чуковского
Спасибо, Кошка (дальше язык не поворачивается про Окрошку добавить 🙂
Вот думаю, не сделать ли мне летом несколько переводов? Потянуло на это дело. )
Прекрасное стихотворение! Переводом его не хочется назвать, хоть, конечно, я уверена, он выполнен прекрасно.
Стихотворение ваше живёт: в нём воздух свежей осени, грусть, любовь.
Благодарю Вас.
С признательностью,
Люблю польскую поэтическую стихию и с наслаждением прочел Ваш перевод. Не подскажете ли, где можно раздобыть оригинал?
Рута, вот здесь в ЖЖ у меня размещён польский текст стихотворения Ю.Тувима и есть ссылка, где можно послушать, как Эва Демарчик поёт песню на это замечательное стихотворение замечательного польского Поэта.
Наденька, я тебя люблю! Перелезай сюда вся с графов, там скууучно стало! А тут народ всё-таки читает что-то, и такие авторы есть. Чудный твой перевод)))
Ириша! Вот ссылки на мою страничку в ЖЖ, на заметки мои об Эве Демарчик и Юлиане Тувиме. Там есть и ссылки на звуковые файлы, где Эва поёт в том числе и «За круглым столом». Послушай обязательно, Ириша! Это удивительное пение!
Ириш, я с удивлением увидела, что ты вправду ушла с «графов», даже не знаю, что сказать.
Портал Стихи.ру предоставляет авторам возможность свободной публикации своих литературных произведений в сети Интернет на основании пользовательского договора. Все авторские права на произведения принадлежат авторам и охраняются законом. Перепечатка произведений возможна только с согласия его автора, к которому вы можете обратиться на его авторской странице. Ответственность за тексты произведений авторы несут самостоятельно на основании правил публикации и законодательства Российской Федерации. Данные пользователей обрабатываются на основании Политики обработки персональных данных. Вы также можете посмотреть более подробную информацию о портале и связаться с администрацией.
Ежедневная аудитория портала Стихи.ру – порядка 200 тысяч посетителей, которые в общей сумме просматривают более двух миллионов страниц по данным счетчика посещаемости, который расположен справа от этого текста. В каждой графе указано по две цифры: количество просмотров и количество посетителей.
© Все права принадлежат авторам, 2000-2021. Портал работает под эгидой Российского союза писателей. 18+
Юрий Безелянский. Игрок словами Юлиан Тувим.
Игрок словами Юлиан Тувим
Польский поэт, переводчик, сатирик и страстный антифашист Юлиан Тувим жил в трудные времена. Он выжил благодаря лирике и остроумию. Лирика множила число его друзей, а шутки разили врагов. Вот лишь одна запись из записной книжки Тувима: «Помни о бедных, — говаривал некий лодзинский фабрикант, — это ничего не стоит». И еще одно знаменитое определение: «Эгоист — тот, кто заботится о себе больше, чем обо мне». Поистине, подобное мог написать только человек с золотым пером.
Юлиан Тувим родился в Лодзи 13 сентября 1894 г. Он очень любил Польшу, любил город, в котором родился, — Петраковская улица, базар, гостиница «Савой», фабрики и нищие Валуты:
Пусть те восхваляют
Сорренто, Крым,
Кто на красоты падок.
А я из Лодзи, и черный дым
Мне был отраден и сладок.
Родился Тувим в мелкобуржуазной интеллигентной еврейской семье, которая вечно колеблется между народными чаяниями и вкусами правящей элиты. Вечное неудовлетворение в душе и путаница в голове. Отец был банковский служащий средней руки, человек по характеру методичный, замкнутый и отрешенный. Мать — моложе его на 15 лет — натура более чуткая, нервическая, с идеальными порывами. Сын перенял от отца методичность, а от матери — артистичность. Родители жили недружно, дом был неуютен, средств мало — вот в такой атмосфере формировался будущий поэт.
Поначалу Юлиан увлекся наукой. Хотел быть химиком и алхимиком, но после взрыва в домашней лаборатории переключил свой интерес на марки. Марки — как путешествие по миру. Затем наступило «лингвистическое помешательство»: Тувим увлекся «словесной алхимией» и боготворил слово до конца своей жизни.
Первым любимым поэтом стал Леопольд Стафф, и, как признавался Тувим, «в душе все заклокотало от ритмов.
Поэзия стала живой. Стихи выскочили из книг и стали бродить по городу». После Стаффа Юлиан Тувим влюбился в поэзию Артюра Рембо. Затем его наставниками стали классики Кохановский и Словацкий; из русских — Пушкин, Блок, позднее — Маяковский. Из прозы на Тувима особое впечатление произвели петербургские повести Гоголя.
Вакхическое настроение владело молодым Тувимом. А тут подоспели и политические перемены. Октябрьская революция в России потрясла Польшу. Жизнь завихрилась и забурлила. В Варшаве и Лодзи появились многочисленные литературные кафе и кабаре, и на время Тувим становится эстрадным поэтом. Но истинная поэзия перевешивает эстраду. Горькая действительность превращает Тувима в злого поэта-сатирика.
Ваши слова —
как салонные моськи,
А мои —
как разъяренные псы.
В 1924 г. в варшавском театре «Новая комедия» была поставлена тувимовская инсценировка повести Гоголя «Шинель». Оказалось, Акакий Акакиевич — это не только забитый маленький русский человечек, но и такой же загнанный в угол поляк. Затрагивая социальные язвы общества, Тувим наживал политических врагов и вызывал непонимание друзей.
Тувим пытался оправдываться: «Политика не является моей профессией. Она — функция моей совести и темперамента». В случае с Тувимом совесть была беспокойная, а темперамент почти африканский. Еще большим темпераментом обладал его русский друг Владимир Маяковский, которого Тувим с удовольствием переводил на польский. Особенно сильно прозвучало «Облако в штанах» по-польски — «Облак в споднях».
В 1922 г. состоялось знакомство Тувима еще с одним русским — Ильей Эренбургом. Эренбург и Тувим сразу нашли общий язык. «Почти всю жизнь мы прожили в разных мирах и встречались редко, случайно. А вот мало кого я любил так нежно, суеверно, безотчетно, как Юлиана Тувима», — отмечал в мемуарах Эренбург.
«Польша не всегда была ласкова к Тувиму, но он всегда любил Польшу», — замечал Эренбург. В 30-е годы Тувим нещадно критиковал народившийся класс буржуа, в его стихах часто звучала тема круговращения денег. Отрицательно относился Тувим к военщине. В стихотворении «К генералам» он писал:
Бомбовержцы, какой
вы оставите след,
Кроме дыма, пожаров, увечий!
Но огнями живыми
через тысячу лет
Наших слов
будут рваться картечи!
Мощная критика обрушилась на Тувима за это стихотворение, его назвали «беспримерным по своей большевистской наглости хулиганским рекордом Тувима».
В сентябре 1939 г. гитлеровские войска вступили в Польшу. «Меня выбросило сперва в Париж, потом в Португалию, затем в Рио-де-Жанейро (чудо из чудес), наконец, в Нью-Йорк. А должно было забросить в Россию», — писал Тувим в одном из своих писем. Но, видимо, Тувима хранил
Г-сподь, ибо в последнем случае его могла ожидать Катынь. В 1944 г. Юлиан Тувим написал обращение, озаглавленное «Мы — польские евреи».
Вот несколько выдержек из этого блестящего публицистического выступления: «И сразу я слышу вопрос: «Откуда это “мы”? Вопрос в известной степени обоснованный. Мне задавали его евреи, которым я всегда говорил, что я — поляк. Теперь мне будут задавать его поляки, для подавляющего большинства которых я был и остаюсь евреем. Вот ответ тем и другим. Я — поляк, потому что мне нравится быть поляком. Это мое личное дело, и я не обязан давать кому-либо в этом отчет. Я не делю поляков на породистых и непородистых. Я делю поляков, как евреев, как людей любой национальности, на умных и глупых, на честных и бесчестных, на интересных и скучных, на обидчиков и на обиженных, на достойных и недостойных.
Я делю также поляков на фашистов и антифашистов. Мы, Шломы, Срули, Мойшки, пархатые, чесночные, мы, со множеством обидных прозвищ, мы показали себя достойными Ахиллов, Ричардов Львиное Сердце и прочих героев. Мы, с ружьями на баррикадах, мы, под самолетами, которые бомбили наши убогие дома, мы были солдатами свободы и чести. “Арончик, что же ты не на фронте?” Он был на фронте, милостивые паны, и он погиб за Польшу. »
В эмиграции Юлиан Тувим начал колдовать над огромной поэмой «Цветы Польши» — это нечто среднее между «Евгением Онегиным» Пушкина и «Дон Жуаном» Байрона, своеобразная энциклопедия польской жизни. После возвращения на родину Тувим активно работал, был увлечен театром, выпустил антологию польской поэзии, сборник сатирических произведений «Пером и перышком» много переводил — «Медного всадника» Пушкина, «Горе от ума» Грибоедова, «Кому на Руси жить хорошо» Некрасова, Бальмонта, Брюсова, Блока. А еще Тувим проявил себя как детский поэт.
Кто не знает об артисте
Тралиславе Трулялинском!
А живет он в Припевайске,
В переулке Веселинском.
С ним и тетка — Трулялетка,
И сынишка — Трулялишка,
И собачка — Трулялячка,
Есть у них еще котенок
По прозванью Труляленок,
И вдобавок попугай —
Развеселый Труляляй.
Но из всех жанров главный для Тувима все же сатира. Его афоризмы, или «фрашки», пользовались и продолжают пользоваться большим успехом.
К примеру, о женщинах: «Добродетельная девица не гонится за женихами. Где это видано, чтобы мышеловка гналась за мышью?» Или: «Как умны были бы женщины, если бы обладали всем тем разумом, который мужчины из-за них потеряли». И последний вздох: «Как жаль, что я не знал вас 20 кг тому назад».
Еще в 20-е годы Юлиан Тувим мечтал посетить Советский Союз. Он приехал в Москву весной 1948 г. и с приступом язвы попал в Боткинскую больницу. Подлечившись, уехал домой, так что в Москве он увидел только номер гостиницы в «Национале» да больничную палату в Боткинской. В духе своих сатир.
Под занавес немного лирики:
А может, снова, дорогая,
В Томашув на день
закатиться.
Там та же вьюга золотая
И тишь сентябрьская
все длится.
В том белом доме,
в том покое,
Где мебель сдвинута чужая,
Наш давний спор
незавершенный
Должны мы кончить, дорогая.
«Безумья капелька запала в мой тусклый мозг игрою радуг», — как-то заметил о своем творчестве Тувим. Он умер в расцвете сил, не успев докончить «Цветы Польши» — 27 декабря 1953 г.
Жить надо так, чтобы не бояться продать своего по-
пугая самой большой сплетнице города.
Ю. Тувим
#Графоман пишет как попало о прекрасных вещах, талант пишет прекрасно о чем попало.
Ю. Тувим
#Тяжелые времена! Мы вынуждены обходиться без множества вещей, о суще-
ствовании которых наши деды даже не подозревали.
Ю. Тувим
#Можно говорить глупости, но не торжественным тоном.
=Ю. Тувим
#Такт — это невысказанная часть наших мыслей.
=Ю. Тувим
Но если ты — поляк, откуда же — «мы, евреи»? Ответ прост: все дело в крови.
Так, значит, расизм?
Нет, вовсе не расизм. Совсем не то.
Кровь бывает разная: та, что течет в жилах, и та, что выкачивают из жил. Кровь в жилах — телесный сок. Исследование ее — дело физиологов.
Кровь невинно загубленных миллионов не таится в артериях, а льется у всех на глазах. Такого потопа не видел мир. Обильными, глубокими ручьями струится кровь евреев (не «еврейская кровь»).
Примите меня, братья, в благородный орден невинно пролитой крови. =
Ю. Тувим. «Мы, польские евреи»
#Самые большие свиньи обычно требуют от людей, чтобы они были ангелами.
Ю. Тувим
#В речи некоторых людей слышны орфографические ошибки.
=Ю. Тувим
#Богатство — это сбережения многих в руках одного.
=Ю. Тувим
«На еврейском кладбище в Лодзи
Под сенью березы унылой
Мамы моей еврейки
Польская могила.
Прах моей матери милой,
Еврейской, польской.
.
Доченька, ты запомни,
Чтоб внук будущий не забывал, —
Исполнилось слово: о мостовую
Разбился идеал».=
Варшава, 1927 год. Столица польского, наконец самостоятельного, государства жила насыщенной театральной жизнью. В декабре ее многочисленные кабаре и кафе-театрики готовились к предстоящим праздникам, а наилучшими, самыми «острыми» и богатыми на выдумку среди кабаре считались «Кви-про-кво» и «Морское око», где в песнях и сценках всегда присутствовала «самая свежая» политическая сатира, где можно было увидеть и танец апашей, и сентиментальное танго, и длинноногих, совсем «американских» девушек. И так случилось, что в это самое время занесло из Советской России, из «разгара нэпа», широко распевавшуюся там песенку «Бублички». Напомнить ее?
Ночь приближается,
Фонарь качается,
Все погружается
В ночную тьму.
С немного жалостным, немного залихватским припевом:
Купите бублички, горячи бублички,
Гоните рублички, народ живой!
И в ночь ненастную меня, несчастную
Торговку частную, ты пожалей!
Первыми о песенке узнали в «Морском оке», и поэт-сочинитель Анджей Власт быстренько перевел ее на польский, после чего «Бублички» были введены в новую программу. Эту же идею подхватил и Юлиан Тувим, молодой острослов и уже известный поэт, сотрудничавший тогда с кабаре «Кви-про-кво»: он сделал свой перевод песенки, и вскоре многочисленные и нетерпеливые зрители декабрьского праздничного представления увидели, как поднимается занавес, а за ним — бедные домишки и фонарь, и на сцену вышла любимица Варшавы Ганка Ордон — в косыночке, сарафане и с бубликами (почему-то в ведерке). Она начала петь, подошла к ближайшей ложе, где сидел театральный завсегдатай, хватский полковник Венява, и протянула ему бублик, который тот с удовольствием (и с хрустом) начал есть. В зале раздался смех и аплодисменты, а громче всех бил в ладони какой-то господин из ложи напротив.
— Знаешь, кто это такой? — обратился Тувим к сидящему рядом директору театра Северину Майде.
— Это же советский посол, его фамилия Овсеенко, мне его как-то показывали в ресторане «Бристоля». Эх, давай устроим большевику развлеченьице!
С этими словами Тувим быстро удалился за кулисы, достал свой непременный черный блокнот и стал в нем что-то быстро писать, а после вызвал театрального служителя и попросил его сейчас же отправиться на угол Белянской, там всегда стоит уличный продавец газированной воды и лимонада, у которого должны быть и семечки. Нужно купить семечек, и побольше, и тотчас принести сюда. Тувим с усмешкой обратился к директору:
— Я вижу, «Бублички» понравились. У вас не будет возражений, если мы повторим их во втором отделении?
— Но пан Юлиан, мы никогда этого не делали. И пани Ганка не станет повторять!
— Об этом не волнуйтесь. Я ей дам «второй вариант», и на этот раз она споет не для полковника Венявы, а специально для советского дипломата.
С этими словами Ту вим сунул директору блокнот со своим новым текстом, и Майде стал читать, еле сдерживая смех.
— Решено!
И вот, в начале второго отделения на сцену вышел элегантный, как всегда, конферансье Фридерик Яроши и объявил:
— А теперь, господа (Яроши произносил свое «проше паньства» с легким иностранным акцентом) вы увидите нашу несравненную Ганку в новом репертуаре!
Поднялся занавес, и удивленные зрители снова увидели домишки и фонарь из первого отделения, — не ошибка ли это? Но нет, оркестр начал играть знакомую мелодию «Бубличков», и на сцене появилась Ганка. Она медленно подошла к ложе, где сидел советский дипломат, и, обращаясь к нему, начала петь:
Купите семечки, товарищ, семечки,
За три копеечки, хорош товар!
Ганка протянула ему горсть белых тыквенных семечек, которые тот от неожиданности взял. А Ганка продолжала петь:
Советский дипломат быстро поднялся, оставив семечки на барьере ложи, и ушел.
— Он покраснел, покраснел! — вскричал за кулисами квипроквокский актер-комик Адольф Дымша.
— Что ж, это правильно, — заметил, улыбаясь, Тувим, — советский и должен быть красным.
Советского полпреда (а им был В.А. Антонов-Овсеенко) вскоре из Польши отозвали, по какой причине — неизвестно, но, возможно, случай в кабаре тоже имел к этому какое-то отношение.
Людмила ВАЙНЕР (Чикаго)
=www.vestnik.com
Источник: «Алеф»
Чтобы ставить отрицательные оценки, нужно зарегистрироваться+9
Интересно, хорошо написано
Другие статьи в литературном дневнике:
Портал Стихи.ру предоставляет авторам возможность свободной публикации своих литературных произведений в сети Интернет на основании пользовательского договора. Все авторские права на произведения принадлежат авторам и охраняются законом. Перепечатка произведений возможна только с согласия его автора, к которому вы можете обратиться на его авторской странице. Ответственность за тексты произведений авторы несут самостоятельно на основании правил публикации и российского законодательства. Вы также можете посмотреть более подробную информацию о портале и связаться с администрацией.
Ежедневная аудитория портала Стихи.ру – порядка 200 тысяч посетителей, которые в общей сумме просматривают более двух миллионов страниц по данным счетчика посещаемости, который расположен справа от этого текста. В каждой графе указано по две цифры: количество просмотров и количество посетителей.
© Все права принадлежат авторам, 2000-2021 Портал работает под эгидой Российского союза писателей 18+