благословен день да разверзнет господь
Благословен день да разверзнет господь
Посвящается Мэри Уэбстер и Перри Миллеру[1]
И увидела Рахиль, что она не рождает детей Иакову, и позавидовала Рахиль сестре своей, и сказала Иакову: дай мне детей, а если не так, я умираю.
Иаков разгневался на Рахиль и сказал: разве я Бог, Который не дал тебе плода чрева?
Она сказала: вот служанка моя Валла; войди к ней; пусть она родит на колени мои, чтобы и я имела детей от нее.
Что до меня, то, притомившись за многие годы высказывать бессмысленные, тщетные, несбыточные суждения и в конце концов решительно потеряв веру в успех, я, по счастию, осенен был сим предложением…
Нет в пустыне знака, что говорит: и не вкуси камней.
The Handmaid’s Tale
© 1986 by O.W.Toad, Ltd.
This edition is published by arrangement with Curtis Brown UK and The Van Lear Agency LLC
© Грызунова А., перевод на русский язык, 2016
© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Э», 2016
Спали мы в бывшем спортзале. Лакированные половицы, на них круги и полосы – для игр, в которые здесь играли когда-то; баскетбольные кольца до сих пор на месте, только сеток нет. По периметру – балкон для зрителей, и, кажется, я улавливала – смутно, послесвечением, – едкую вонь пота со сладким душком жевательной резинки и парфюма девочек-зрительниц в юбках-колоколах – я видела на фотографиях, – позже в мини-юбках, потом в брюках, потом с одной сережкой и зелеными прядками в колючих прическах. Здесь танцевали; музыка сохранилась – палимпсест неслыханных звуков, стиль на стиле, подводное течение ударных, горестный вопль, гирлянды бумажных цветов, картонные чертики, круговерть зеркальных шаров, что засыпали танцоров снегопадом света.
Мы тосковали о будущем. Как мы ему научились, этому дару ненасытности? Она витала в воздухе; и пребывала в нем запоздалой мыслью, когда мы пытались уснуть в армейских койках – рядами, на расстоянии, чтоб не получалось разговаривать. Постельное белье из фланелета, как у детей, и армейские одеяла, старые, до сих пор со штампом «С.Ш.А.». Мы аккуратно складывали одежду на стулья в ногах. Свет приглушен, но не потушен. Патрулировали Тетка Сара и Тетка Элизабет; к кожаным поясам у них цеплялись на ремешках электробичи.
Мы научились шептаться почти беззвучно. Мы протягивали руки в полутьме, когда Тетки отворачивались, мы соприкасались пальцами через пустоту. Мы научились читать по губам: повернув головы на подушках, мы смотрели друг другу в рот. Так мы передавали имена – с койки на койку.
Альма. Джанин. Долорес. Мойра. Джун.
Стул, стол, лампа. Наверху, на белом потолке, – рельефный орнамент, венок, а в центре его заштукатуренная пустота, словно дыра на лице, откуда вынули глаз. Наверное, раньше висела люстра. Убирают все, к чему возможно привязать веревку.
Окно, две белые занавески. Под окном канапе с маленькой подушкой. Когда окно приоткрыто – оно всегда приоткрывается, не больше, – внутрь льется воздух, колышутся занавески. Можно, сложив руки, посидеть на стуле или на канапе и понаблюдать. Через окно льется и солнечный свет, падает на деревянный пол – узкие половицы, надраенные полиролем. Она сильно пахнет. На полу ковер – овальный, из лоскутных косичек. Они любят такие штришки: народные промыслы, архаика, сделано женщинами в свободное время из ошметков, которые больше не к чему приспособить. Возврат к традиционным ценностям. Мотовство до нужды доведет. Я не вымотана. Отчего я в нужде?
На стене над стулом репродукция в раме, но без стекла: цветочный натюрморт, синие ирисы, акварель. Цветы пока не запрещены. Интересно, у каждой из нас такая же картинка, такой же стул, такие же белые занавески? Казенные поставки?
Считай, что ты в армии, сказала Тетка Лидия.
Кровать. Односпальная, средней жесткости матрас, белое стеганое покрывало. На кровати ничего не происходит, только сон; или бессонница. Я стараюсь поменьше думать. Мысли теперь надо нормировать, как и многое другое. Немало такого, о чем думать невыносимо. Раздумья могут подорвать шансы, а я намерена продержаться. Я знаю, почему нет стекла перед акварельными синими ирисами, почему окно приоткрывается лишь чуть-чуть, почему стекло противоударное. Они не побегов боятся. Далеко не уйдем. Иных спасений – тех, что открываешь в себе, если найдешь острый край.
Так вот. За вычетом этих деталей тут бы мог быть пансион при колледже – для не самых высоких гостей; или комната в меблирашках прежних времен для дам в стесненном положении. Таковы мы теперь. Нам стеснили положение – тем, у кого оно вообще есть.
И однако солнце, стул, цветы; от этого не отмахнешься. Я жива, я живу, я дышу, вытягиваю раскрытую ладонь на свет. Сие не кара, но чествование, как говорила Тетка Лидия, которая обожала «или/или».
Звонит колокол, размечающий время. Время здесь размечается колоколами, как некогда в женских монастырях. И, как в монастырях, здесь мало зеркал.
Я встаю со стула, выдвигаю на солнце ноги в красных туфлях без каблука – поберечь позвоночник, не для танцев. Красные перчатки валяются на кровати. Беру их, натягиваю палец за пальцем. Все, кроме крылышек вокруг лица, красное: цвет крови, что нас определяет. Свободная юбка по щиколотку собирается под плоской кокеткой, которая обхватывает грудь; пышные рукава. Белые крылышки тоже обязательны: дабы мы не видели, дабы не видели нас. В красном я всегда неважно смотрелась, мне он не идет. Беру корзинку для покупок, надеваю на руку.
Дверь в комнате – не в моей комнате, я отказываюсь говорить «моей» – не заперта. Она даже толком не затворяется. Выхожу в натертый коридор, по центру – грязно-розовая ковровая дорожка. Словно тропинка в лесу, словно ковер пред королевой, она указывает мне путь.
Там осталось зеркало, в вестибюле на стене. Если повернуть голову так, чтобы крылышки, обрамляющие лицо, направили взгляд туда, я увижу его, спускаясь по лестнице, круглое, выпуклое рыбоглазое трюмо, и себя в нем – исковерканной тенью, карикатурой, пародией на сказочного персонажа в кровавом плаще, снисхожу к мгновению беспечности, что равносильна опасности. Сестру окунули в кровь.
В сатирическом памфлете английского писателя Джонатана Свифта «Скромное предложение касаемо того, как воспрепятствовать бедняцким детям в Ирландии стать обузой родителям или стране, а равно о том, как извлечь из детей сих пользу для общества» (1729) автор предлагает решать проблему бедности Ирландии путем поедания ирландских младенцев.
Благословен день да разверзнет господь
Все вернулось в норму.
Как я могу называть это нормой? Но по сравнению с утром это – норма.
На обед был сэндвич – сыр на черном хлебе, стакан молока, сельдерей, консервированные груши. Обед школьника. Я все съела – не торопясь, но наслаждаясь вкусом, роскошными оттенками на языке. Теперь я иду за покупками, как всегда. Мне даже хочется пойти. Есть некое утешение в рутине.
Я выхожу через заднюю дверь, иду по тропинке. Ник моет машину, фуражка набок. На меня не смотрит. Мы теперь стараемся друг на друга не смотреть. Наверняка мы этим что-то выдаем, даже на виду у всех, даже когда никто не видит.
Я жду Гленову на углу. Она опаздывает. Наконец я ее вижу – красно-белое пятно ткани, словно воздушный змей, идет ровным шагом, который выучили мы все. Я вижу се и поначалу ничего не замечаю. Потом, когда она приближается, я вижу: с ней, кажется, что-то не так. Она не так выглядит. Изменилась как-то неопределимо; не покалечена, не хромает. Как будто усохла.
А когда она подходит еще ближе, я понимаю, в чем дело. Это не Гленова. Тот же рост, но худее, и лицо сероватое, а не розовое. Она подходит вплотную, останавливается.
– Благословен плод, – говорит она. Ликом мрачна, осанкой грозна.
– Да разверзнет Господь, – отвечаю я. Стараюсь не выказать удивления.
– Ты, наверное, Фредова, – говорит она. Да, отвечаю я, и мы начинаем нашу прогулку.
А теперь что, думаю я. В голове кипит, это плохие новости, что с ней стало, как мне выяснить, не показав, что сильно интересуюсь? Нам не полагается дружить, привыкать друг к другу. Я пытаюсь припомнить, сколько времени Гленова на этом назначении.
– Нам ниспослана хорошая погода, – говорю я.
– И я с радостью ее принимаю. – Голос безмятежный, сухой, непроницаемый.
Мы минуем первую заставу, больше ничего друг другу не сказав. Она молчалива, по и я тоже. Что она – ждет, что я начну, что-то открою, или она правоверная, внутри себя погружена в медитацию?
– А Гленову перевели, так скоро? – спрашиваю я, хотя знаю, что нет. Я ее видела утром. Она бы сказала.
– Я Гленова, – отвечает женщина. Аптечная точность. И, разумеется, она Гленова, новая, а Гленова, где бы она ни была, больше не Гленова. Я так и не узнала ее настоящего имени. Вот так и теряешься в океане имен. Теперь ее сложно будет найти.
Мы идем в «Молоко и мед» и во «Всякую плоть», где я покупаю цыпленка, а новая Гленова – три фунта гамбургеров. Везде, как водится, очереди. Я вижу нескольких женщин, которых узнаю, мы обмениваемся бесконечно малыми кивками – показываем друг другу, что известны хоть кому-то, что пока существуем. За дверями «Всякой плоти» я говорю новой Гленовой:
– Надо сходить к Стене. – Не знаю, па что я рассчитываю; может, проверить ее реакцию. Я хочу знать, одна ли она из нас. Если да, если я смогу это понять, вдруг она сможет объяснить, что же случилось с Гленовой?
– Как хочешь, – отвечает она. Равнодушие или осторожность?
На Стене висят три утренние женщины, всё еще в платьях, все еще в туфлях, всё еще с белыми мешками на головах. Руки развязаны, одеревенело вытянулись вдоль боков. Голубая в центре, красные по бокам, хотя цвета потускнели; они будто увяли, обтрепались, как мертвые бабочки или тропические рыбы, высохшие на берегу. Лишились глянца. Мы стоим и молча смотрим.
– Да будет это нам напоминаньем, – наконец говорит новая Гленова.
Я сначала молчу, поскольку пытаюсь сообразить, о чем это она. Возможно, о том, что это напоминание о несправедливости и зверствах режима. В таком случае мне нужно сказать да. Либо, наоборот, нам следует делать, что велят, и не впутываться в неприятности, ибо иначе нас накажут по заслугам. Если она об этом, мне нужно сказать хвала. Ее голос мягок, монотонен, подсказок никаких.
На это она не отвечает, хотя краем глаза я ловлю колыханье белизны, как будто она мельком на меня глянула.
Мгновенье спустя мы разворачиваемся и отправляемся в долгий обратный путь, подстраивая шаг, идем как бы в ногу.
Я думаю, может, подождать, больше пока не пытаться. Слишком рано давить, прощупывать. Переждать неделю, две недели, может, дольше, наблюдать внимательно, прислушиваться к оттенкам голоса, опрометчивым словам, как Гленова прислушивалась ко мне. Теперь, когда Гленова исчезла, я снова начеку, леность отпала, тело вновь не для одних лишь наслаждений, оно чует угрозу. Безрассудство недопустимо. Лишний риск недопустим. Но я должна знать. Я креплюсь до последней заставы, дальше остается всего несколько кварталов, но я не в силах сдержаться.
– Я не очень хорошо знала Гленову, – говорю я. – Ну, то есть предыдущую.
– Да? – говорит она. Она сказала хоть что-то, пусть опасливо, и это меня приободряет.
– Мы знакомы с мая, – говорю я. Кожа раскаляется, сердце летит вскачь. Вот тут хитро. Начать с того, что это ложь. И как мне перебраться к следующему слову, ключевому? – Где-то с первого мая, по-моему, если не ошибаюсь. Был, как раньше выражались, прямо-таки мой день.
– Правда? – говорит она – легко, равнодушно, с угрозой. – Что-то я не помню такого выражения. Странно, что ты помнишь. Ты лучше постарайся… – пауза, – очистить разум от таких… – снова пауза, – отголосков.
Мне холодно, пот водой сочится сквозь кожу. Она предупреждает меня, вот в чем дело.
Она не одна из нас. Но она знает.
Последние кварталы я иду в ужасе. Я опять сглупила. Не просто сглупила. Я сначала не подумала, но теперь понимаю: если Гленову взяли, Гленова может заговорить,
Помимо прочего – обо мне. Она заговорит. У нее не будет выхода.
Но я ничего не делала, говорю я себе, ну правда же ничего. Я просто знала. Просто не говорила.
Они знают, где мой ребенок. А вдруг они ее приведут, чем-нибудь пригрозят ей у меня на глазах? Или что-нибудь с ней сделают. Невыносимо думать, что они могут сделать. Или Люк, вдруг Люк у них? Или мама, или Мойра, или почти кто угодно. Милый Боженька, не заставляй меня выбирать. Я этого не вынесу, честное слово; Мойра насчет меня не ошиблась. Я скажу все, что они захотят, любого подставлю. Это правда: первый крик, даже всхлип – и я раскисшее желе, я признаюсь в любом преступлении, окажусь в итоге на крюке на Стене. Не поднимай головы, говорила я себе прежде, и смотри вглубь. Бесполезно.
И вот так я разговариваю сама с собой по пути к дому.
На углу мы, как обычно, поворачиваемся друг к другу.
– Пред Его Очами, – говорит новая коварная Гленова.
– Пред Его Очами, – откликаюсь я, изображая рвение. Можно подумать, эта комедия поможет теперь, когда мы зашли так далеко.
А потом она делает странное. Наклоняется вперед – наши белые жесткие крылышки почти соприкасаются, и я вижу вблизи бледно-серые глаза, тонкую паутинку морщин на щеках, – и шепчет, очень быстро, голосом блеклым, как палая листва:
Да разверзнет Господь! Почему «Рассказ служанки» так популярен и так жуток
5 июня вышла 1 серия долгожданного 3 сезона суперхита стримингового сервиса Hulu «Рассказ служанки» (честно говоря, не знаю больше ничего успешного у этого сервиса). Для тех, кто всё пропустил (не читал книги, не смотрел фильма, не смотрел ни одной серии сериала, но при этом не боится спойлеров) есть краткое содержание на Сплетнике, который уже умудрился посмотреть первые три эпизода 3-го сезона! Для всех же остальных – всё, что ниже.
Символично, что роман Этвуд вышел в 1985, через год после событий, описываемых в год одноимённой оурэлловской антиутопии – «1984», где речь так же идёт о закрытом тоталитарном государстве, основанном на полном пренебрежении к гуманизму, правам человека, свободе информации, а также на пропаганде и лжи. При этом Этвуд явно писала под впечатлением от Исламской революции в Иране: война, захват заложников. Но, по иронии судьбы, особую пугающую актуальность роман приобрёл в наши дни.
Журналистка Залина Маршенкулова пишет: «Сериал реалистичен тем, например, что вот сейчас в Алабаме запретили аборты. Это происходит сейчас. Женщины востока все ещё живут в статусе «не человек». Многие страны с, казалось бы, победившим феминизмом — типа России — тоже имеют сильную пропаганду репродуктивного насилия».
Этвуд, по её словам, задумывала свой роман в жанре «спекулятивной фантастики» – то есть она описывает реальность, которая вполне себе может наступить без особого технического прогресса, как в технической фантастике. Это нечто, гораздо более близкое к коже читателя, чем ему хотелось бы.
Давайте вспомним мой же текст про «наказание за материнство», где я разложила по полочкам почему женщинам намного сложнее зарабатывать деньги, чем мужчинам. В смысле не хочешь деточек рожать? Часики у тебя не тикают, что ли? Природное предназначение в матке не пульсирует? А давайте тогда ограничим тебе доступ к абортам на случай, если твоя контрацепция не сработала (ни у одного вида предохранения, кроме воздержания, нет нулевого индекса Перля). Живёшь в бедном регионе и выбор достойно оплачиваемых профессий невелик?А давай ограничим тебе доступ к более чем 400 профессиям. К «услугам» так называемых «суррогатных матерей» (говоря другим языком, женщин, находящихся в настолько экономически сложной ситуации, что они готовы буквально продать своё тело на 9 месяцев – о том, что с этим не так, можно почитать, например, здесь). Звёзды, вышедшие из репродуктивного возраста или просто не желающие «портить фигуру» или «терпеть боль», открыто хвастаются тем, что их дети появились на свет при помощи безымянной «суррогатной матери» – женщины, чью репродуктивную функцию арендовали на время и забыли. Что уж говорить о незвёздах, рынок сурматеринства огромен.
Если говорить не только о России, то в основном сурмамы во всём мире — это женщины из самых бедных стран, рожающие одного ребёнка за другим, чтобы просто прокормить собственных детей, которые появились, потому что у них и их мужей не было денег на контрацептивы (или даже малейшего представления о них).
Благословен день да разверзнет господь
Я ещё тоже не смотрела
Но благословен день😂
Комментарии
Ой как я переживала когда они из воды выплыли с девочкой😭
Хвала Сучара!! (моя любимая фраза оттуда))
Первые три серии норм зашли, четвертая так себе.
13 серий будут показывать до августа😅
Епамать
Я сейчас пересматриваю 2 сезон
И чувствую ещё посмотрю первый-тк мужа подключу к сериалу😂
Где смотрите 3 сезон? Не могу найти
Ищите) я смотрю на платном канале
Только первую серию пока посмотрела. ну че то как то скучно🙄
@genie.k, что то я вообще там ничего такого душещипательного не припомню😅😅😅
@mu-mu, ну когда служанка с ребёнком сбежала, и ее полицейский нашёл и спросил хочет ли она подучить убежище в Канаде
Даже сейчас мураши
Вроде 4) я пока две посмотрела) коплю
Блин так много слышу про этот сериал, никак руки не дойдут посмотреть. Правда крутой?
Хороший, тяжелый правда сюжет) но оно того стоит
Про феминизм, про религию, про убийства, про жестокость и тиранию
Короче огонь))
Почему российское общество так требовательно к матерям — и можно ли это изменить?
Я пишу в «Домашний очаг» всего лишь пятый текст, но, по-моему, издание уже пора переименовывать в «Очаг возгорания». Не то чтобы я любила набрасывать на вентилятор, просто жизнь настолько ритмично подкидывает темы для очередного пламенеющего холивара, что. не ну а как. Что-то странное и тревожное происходит с общественным сознанием россиян по отношению к материнству и детству. Только за последние дни мы выяснили, что детям опасно кричать на улице, грудных детей нельзя кормить в общественных пространствах, но к этому мы уже вроде как попривыкли. Тем не менее, останавливаться на достигнутом мы не готовы, необходимо поставить матерей с детьми на место пуще прежнего. Например, почему бы не запретить спускаться в метро с детской коляской? Илипочему бы не обязать женщин при покупке алкоголя доказать отсутствие у них беременности?
Эти удивительные инициативы, столкнувшись с негативной реакцией матерей, так и не были внедрены, но сами попытки таких нововведений будто пытаются нам что-то сказать. Например, «Благословен плод. Да разверзнет Господь!» — приветствие из антиутопии «Рассказ служанки» про то, как место женщины в обществе свелось исключительно к её репродуктивной функции.
Какие предпосылки есть среди ментальности и тенденций российского общества для возникновения всех этих ограничительных инициатив? Когда я думаю об этом, я вспоминаю недавний пост голливудской сценаристки Лилии Ким, вот цитата из него:
«Чтобы понять как целые социальные группы и даже нации становятся одержимы деструктивными идеологиями, нужно загуглить следующее:
легендарные эксперименты Соломона Эша о конформности. Он показывал картинки, надо было сказать какие линии одинаковой длины, контрольной группе, где на испытуемых не оказывалось никакого давления и все отвечали правильно. И те же самые картинки он показывал группе, где испытуемые были обложены большинством из подсадных уток, которые громко и уверенно давали заведомо и очевидно неправильный ответ. В 75% случаев — испытуемые, которые никак не зависели ни материально, ни психологически от результата. — выдавали такой же ответ как большинство. А если от этого зависело их вознаграждение, даже символическое — соглашались все 95%. Эш провел еще ряд экспериментов и все они доказали одно и то же — человек, который озвучивает правильное решение, но не совпадающее с мнением большинства, испытывает чудовищный дискомфорт и вынести который способны очень немногие. Не более 5%;
эксперименты Стэнли Милгрэма о подчинении авторитету. Когда испытуемые по приказу подсадной утки, заявленной как авторитетная фигура, доводили силу ударов током для человека, который по легенде имел проблемы с сердцем до летальной, не то что не протестуя, а даже не задавая вопросов. Про это снят фильм Obidience (подчинение);
и наконец, любимый наш Филипп Зимбардо, доказавший, что охрану для концлагеря и зондер-команду можно легко набрать из обычных обывателей любого милого городка. Стэнфордский тюремный эксперимент. После этого он написал книгу «Эффект Люцифера и почему хорошие люди превращаются в злодеев», в которой сформулировал принципы развития нравственной стойкости. Как не стать охранником в концлагере или солдатом зондер-команды, даже если из каждого утюга рассказывают как это хорошо и подавляющее большинство людей вокруг уверены что это их долг, шанс и счастье».