был теплый летний день
Был теплый летний день
От неожиданности он опешил и даже не сразу встал, чтобы поднять его.
Когда он все-таки пришел в себя и встал, чтобы поднять стул, она на высоких каблуках уже четким шагом направлялась к двери. Сидевшие в кафе люди посмотрели ей вслед. Но она уже не видела их удивленных взглядов. Она не видела перед собой ничего, хотя продолжала идти твердым шагом, высоко держа голову.
Она вышла из кафе и посмотрела по сторонам. У нее еще не было ясного представления о том, куда она сейчас пойдет и что будет делать дальше. Но она точно знала, что возврата не будет. Честно говоря, как ни странно, она даже не испытывала боли.
Ласточки с визгом носились над головой. Где-то стучал отбойный молоток – ломали недавно уложенный асфальт. Возле нее остановилась машина, стального цвета Volvo, и из нее вышла молодая пара. Они направились в кафе, говоря о чем-то своем и давясь от смеха.
— Вы свободны? – неожиданно для себя спросила она водителя, немолодого лысоватого мужчину в легкой рубашке-ковбойке. Она не видела, чтобы такие рубашки кто-то носил здесь. Там, дома это было привычно.
— Куда поедем? – спросил водитель, глядя вперед, но краем глаза начал рассматривать пассажирку. Он увидел ровный профиль носа, четко очерченную линию ярких сочных губ, чистый высокий лоб и удивительно притягательные серые глаза с ровными прямыми черными ресницами. Каштановые волосы были уложены сзади в тугой узел. Лицо нельзя было назвать красивым, но уж точно оно было незаурядным. Он скользнул взглядом вниз по небольшой тугой груди под легкой светлой блузой, по просвечивающемуся под этой блузой стройному торсу, перетянутому поясом бежевой юбки, втянутому животу и длинным стройным бедрам. Он увидел тонкие запястья рук, узкие ладони с длинными тонкими пальцами как у пианистки. Пальцы сжимали небольшую кожаную сумочку, лежащую на коленях.
— Не знаю, куда-нибудь.
Водитель посмотрел с удивлением на нее и с некоторым подозрением – сейчас разное бывает – и вдруг спросил:
Она открыла сумочку, почти кошелек, достала небрежно несколько сотенных долларов и какую-то мелочь, несколько крупных местных банкнот и спросила без вызова, скорей с беспокойством:
Был теплый летний день. Воздух прозрачный, еще не запыленный. Пешеходы шли по своим делам, кто быстро, кто медленно фланируя. Проходили с шумом стайки школьников, толкали перед собой коляски молодые мамаши, сутулясь и шаркая тяжелыми ногами, шли старики…. Обычный будний летний день.
Водитель завел машину и начал медленно отъезжать от бровки.
Он кивнул головой и плавно набрал скорость. Машина вырвалась на широкий проспект и начала удаляться от центра. Она бессознательно скользила глазами по пролетающим мимо зданиям, магазинам, паркам, площадям. Выехали на какое-то шоссе, и какое-то время ехали молча. Вдруг водитель, обернувшись к ней, спросил:
— Хочешь ко мне, на дачу? Там никого.
У него аж дух захватило. Давно, очень давно он привозил к себе в дом женщину. Уже много лет жил один. После смерти жены не решался заводить никаких серьезных связей. Случайные бывали, но все где-то на стороне, не на его территории.
Дом был его крепостью. Он и друзей привозил сюда крайне редко. Да и мало их осталось. Все больше знакомые или клиенты. Дети, бывало, заезжали, да и те редко. Теперь у каждого был свой дом за городом, и дом отца не казался им чем-то уж очень особенным и привлекательным.
А он и не обижался. Создавал там себе уют на свой вкус. Благо, руки были на все горазд и было чем заняться в свободное время, да и денег теперь имелось для этого достаточно. Жуткие расходы на врачей и лекарства ушли вместе с женой.
Медленно, но целеустремленно он отстраивал свой дом таким, каким ему мечталось много лет. Не как у всех, а как ему нравилось. Все было по последнему слову техники. Любил он это дело. И участок был приведен в порядок – зеленые газоны, кустарники, беседка, даже фонтанчик с небольшим бассейном.
В выходные дни он устраивался в кресле-качалке, брал в руки какой-нибудь журнал или книгу и мечтательно осматривал свои владения, думая о том, как было бы хорошо привести сюда молодую, красивую хозяйку. Но за все время ему ни разу не попадалась такая, какой он мог бы доверить быть хозяйкой его «крепости». Так и жил один, вздыхая по вечерам у камина, когда смотрел разные видики.
Он и сам это знал, но где их найдешь таких, как ему хотелось. Липли всякие. Много он подвозил разного люду. Чего только не случалось!
И вот сейчас он вез молодую женщину, может быть и не совсем в его вкусе – ему больше нравились маленькие, пухленькие блондиночки, а эта была пусть и не очень высокая, а может быть и вровень с ним, стройная, да еще и с каштановыми волосами.
Он боялся звуком, взглядом, движением спугнуть ее. И так они ехали молча. У него в голове роились всякие мысли: кто да откуда она, где столько баксов взяла, и т.п.
Она же ехала совершенно спокойная. Похоже, она даже не осознавала, что может думать о ней этот немолодой мужчина, может быть лет на двадцать старше ее. Ей теперь было все безразлично. Ей казалось, что вся эта поездка сюда, в эту страну, в когда-то родной город, встреча с тем, о ком она мечтала столько времени и полное его равнодушие, какая-то суетливость, сделали ее бесчувственной, индифферентной. И его, как ей показалось, желание поскорей избавиться от нее привело ее в полное отчаяние. Да, что там, показалось?! Так оно и было.
Он хотел еще что-то сказать в свое оправдание. Но она опередила его:
— Нам не о чем больше говорить….
И вот сейчас они подъезжают к дому этого совсем незнакомого ей человека. Что ее толкнуло на этот шаг? Полное отчаяние? Потребность в тепле, сочувствии, ласке? Она даже не задавала себе эти вопросы. Ее даже не спасал инстинкт самосохранения. Похоже, все естественные в таких случаях чувства были отключены. У нее отсутствовали вообще какие-либо желания, кроме одного – забиться куда-нибудь в угол, откуда ее никто не достанет.
Последние несколько месяцев их переписка и разговоры в Интернете стали какими-то судорожными. Она чувствовала, что уже не может жить без него, и приняла его судорожность за страстное желание быть рядом с ней. И только сегодня она осознала, что тому причиной был его новый статус несвободного человека. А трусость не давала ему сил в этом честно признаться. И он по-прежнему писал ей длинные письма, полные фальшивой любви и всяческих безумных планов.
Когда ей подвернулась возможность поехать на родину на конференцию от университета, где она читала курс русской литературы, она с радостью согласилась, сообщив об этом ему в последний день перед отлетом….
Машина плавно въехала по гравию во двор и остановилась. Водитель вышел первым, а она продолжала сидеть в машине, не двигаясь. Он открыл дверцу машины и подал ей руку. Она почувствовала сильную, уверенную руку и неожиданно оперлась на нее. Вышла из машины и даже не заметила, как закрылась дверца.
Мужчина вел ее под руку к большому двухэтажному дому в глубине двора. Дом был похож на подобные дома там, у нее дома. Он был из красного кирпича с красной же черепичной крышей, с широкими окнами.
Они вошли вовнутрь, на нее пахнуло незнакомыми запахами и, как ни странно, уютом.
Он подвел ее к широкому дивану с небольшим столиком, а сам, извинившись, вышел. Она сидела абсолютно спокойная, без каких либо мыслей в голове.
Хозяин вошел неожиданно совсем не с той стороны, в которую, как ей показалось, он вышел. В руках у него был небольшой поднос с бокалами, небольшой бутылкой какого-то коньяка, нарезанным лимоном и шоколадом. Он поставил все на столик и сказал:
— Тебе надо руки помыть? Я сейчас кофе сделаю. Будешь пить кофе? Со сливками?
— Можешь на «ты». Владимиром меня зовут. А тебя как?
— Меня? – переспросила она с удивлением. Ей почему-то вдруг показалось, что он должен был знать, как ее зовут. – Меня Анна. Пусть будет Анна.
— Не хочешь говорить настоящее имя?
— А это так важно? Я не украду, не убью….
И она косо улыбнулась.
Он проводил ее в ванную комнату, которая была на первом этаже, а сам пошел в кухню готовить кофе.
Выйдя из ванной, Анна прошла к дивану и увидела, что на столике уже стоял поднос с кофе.
Она села и услышала за спиной шаги. И тут впервые за все время у нее внутри что-то зашевелилось. Нет, не страх, но чувство какого-то беспокойства.
«Где я? Что я здесь делаю? Кто этот человек? Я ведь ничего о нем не знаю, кроме того, что он вез меня на своей машине и его зовут Владимиром». Владимир подошел к ней сзади и неожиданно положил свои большие тяжелые руки ей на плечи.
И он постоял у нее за спиной, не снимая рук с ее плеч. Так прошло какое-то время, которое ей показалось мигом. Она неожиданно потерлась щекой о его руку. Он погладил ее по волосам. И отошел куда-то вглубь холла за ее спиной. Потом вынырнул откуда-то вновь. На нем были совсем другие брюки, мягкие серые и легкая голубоватая рубаха с открытым воротом.
Он улыбнулся ей открытой улыбкой и проговорил:
— Ну, давай, пей кофе. И выпьем коньячку. Со знакомством.
Она взяла чашечку, налила себе немного сливок из кувшинчика и сделала пару глотков. Кофе оказался очень крепким, даже со сливками.
— Ты, что, без сахара? – спросил Владимир.
— Да, не люблю сладкий кофе. Я вот шоколада кусочек возьму.
— Слушай, может, ты голодна? Так я мигом что-нибудь сейчас приготовлю.
— Нет-нет, не беспокойтесь. Я ведь только была в кафе. Пообедала.
Она сделала еще пару глотков кофе и отставила чашечку.
Владимир наклонился над столиком, взял бутылку с коньяком и разлил по бокалам.
Они слегка соприкоснулись бокалами, и она сделала пару небольших глотков.
— Можно закурить? – спросила она.
— Ты куришь? – спросил он.
— Нет. Верней, да, но крайне редко. А Вы?
— Нет. Я думала, у Вас есть.
— Знаешь, у меня есть. Для гостей. Но не для таких девочек, как ты. Крепкие.
Она выпила еще пару глотков коньяка и откинулась на спинку дивана. По телу разлилось тепло, и ей стало хорошо, спокойно и даже легко на сердце. Все, что произошло с ней там, за обедом, ей показалось бессмысленным и никчемным. Этот хлюпик ее больше не волновал. Все закончилось так быстро и неожиданно, его отнесло от нее как будто взрывом. Она даже не захотела смотреть на дно воронки, осталось ли там что-то от него. Не хотелось копошиться во всем этом.
Она очнулась, когда услышала голос Владимира:
— Ну, что будем делать?
Он давал ей свободу выбора. И она приняла с благодарностью этот его жест доброй воли.
— Вам очень хочется, чтобы я сказала «да»? – неожиданно спросила она.
Она послушно встала, сбросила туфли и пошла, увлекаемая им, к лестнице, ведущей на второй этаж. Они поднимались по ступенькам и отчего-то начали смеяться как маленькие дети, прыская смехом.
Поднявшись наверх, он неожиданно привлек ее к себе и бережно поцеловал, сперва в лоб.
Вдруг почувствовав жар ее дыхания, он припал в жажде к ее губам, и она не сопротивлялась, почувствовав, как он весь напрягся.
Шатаясь будто пьяные, они прошли в полузатемненную шторами спальню, и он увлек ее на широкую незастланную кровать. Живя один, он уже давно не застилал ее покрывалом.
…Утром она открыла глаза, не понимая, что с ней, где она и кто этот обнаженный, уже немолодой мужчина рядом с ней. Припомнив вчерашний день и вечер, она неожиданно для себя улыбнулась, сладостно потянулась и закрыла глаза.
Был теплый летний день. Было слышно, как ласточки с визгом носились в вышине. Сквозь шторы светило ласковое июньское солнце….
Был теплый летний день
От неожиданности он опешил и даже не сразу встал, чтобы поднять его.
Когда он все-таки пришел в себя и встал, чтобы поднять стул, она на высоких каблуках уже четким шагом направлялась к двери. Сидевшие в кафе люди посмотрели ей вслед. Но она уже не видела их удивленных взглядов. Она не видела перед собой ничего, хотя продолжала идти твердым шагом, высоко держа голову.
Она вышла из кафе и посмотрела по сторонам. У нее еще не было ясного представления о том, куда она сейчас пойдет и что будет делать дальше. Но она точно знала, что возврата не будет. Честно говоря, как ни странно, она даже не испытывала боли.
Ласточки с визгом носились над головой. Где-то стучал отбойный молоток – ломали недавно уложенный асфальт. Возле нее остановилась машина, стального цвета Volvo, и из нее вышла молодая пара. Они направились в кафе, говоря о чем-то своем и давясь от смеха.
— Вы свободны? – неожиданно для себя спросила она водителя, немолодого лысоватого мужчину в легкой рубашке-ковбойке. Она не видела, чтобы такие рубашки кто-то носил здесь. Там, дома это было привычно.
— Куда поедем? – спросил водитель, глядя вперед, но краем глаза начал рассматривать пассажирку. Он увидел ровный профиль носа, четко очерченную линию ярких сочных губ, чистый высокий лоб и удивительно притягательные серые глаза с ровными прямыми черными ресницами. Каштановые волосы были уложены сзади в тугой узел. Лицо нельзя было назвать красивым, но уж точно оно было незаурядным. Он скользнул взглядом вниз по небольшой тугой груди под легкой светлой блузой, по просвечивающемуся под этой блузой стройному торсу, перетянутому поясом бежевой юбки, втянутому животу и длинным стройным бедрам. Он увидел тонкие запястья рук, узкие ладони с длинными тонкими пальцами как у пианистки. Пальцы сжимали небольшую кожаную сумочку, лежащую на коленях.
— Не знаю, куда-нибудь.
Водитель посмотрел с удивлением на нее и с некоторым подозрением – сейчас разное бывает – и вдруг спросил:
Она открыла сумочку, почти кошелек, достала небрежно несколько сотенных долларов и какую-то мелочь, несколько крупных местных банкнот и спросила без вызова, скорей с беспокойством:
Был теплый летний день. Воздух прозрачный, еще не запыленный. Пешеходы шли по своим делам, кто быстро, кто медленно фланируя. Проходили с шумом стайки школьников, толкали перед собой коляски молодые мамаши, сутулясь и шаркая тяжелыми ногами, шли старики…. Обычный будний летний день.
Водитель завел машину и начал медленно отъезжать от бровки.
Он кивнул головой и плавно набрал скорость. Машина вырвалась на широкий проспект и начала удаляться от центра. Она бессознательно скользила глазами по пролетающим мимо зданиям, магазинам, паркам, площадям. Выехали на какое-то шоссе, и какое-то время ехали молча. Вдруг водитель, обернувшись к ней, спросил:
— Хочешь ко мне, на дачу? Там никого.
У него аж дух захватило. Давно, очень давно он привозил к себе в дом женщину. Уже много лет жил один. После смерти жены не решался заводить никаких серьезных связей. Случайные бывали, но все где-то на стороне, не на его территории.
Дом был его крепостью. Он и друзей привозил сюда крайне редко. Да и мало их осталось. Все больше знакомые или клиенты. Дети, бывало, заезжали, да и те редко. Теперь у каждого был свой дом за городом, и дом отца не казался им чем-то уж очень особенным и привлекательным.
А он и не обижался. Создавал там себе уют на свой вкус. Благо, руки были на все горазд и было чем заняться в свободное время, да и денег теперь имелось для этого достаточно. Жуткие расходы на врачей и лекарства ушли вместе с женой.
Медленно, но целеустремленно он отстраивал свой дом таким, каким ему мечталось много лет. Не как у всех, а как ему нравилось. Все было по последнему слову техники. Любил он это дело. И участок был приведен в порядок – зеленые газоны, кустарники, беседка, даже фонтанчик с небольшим бассейном.
В выходные дни он устраивался в кресле-качалке, брал в руки какой-нибудь журнал или книгу и мечтательно осматривал свои владения, думая о том, как было бы хорошо привести сюда молодую, красивую хозяйку. Но за все время ему ни разу не попадалась такая, какой он мог бы доверить быть хозяйкой его «крепости». Так и жил один, вздыхая по вечерам у камина, когда смотрел разные видики.
Он и сам это знал, но где их найдешь таких, как ему хотелось. Липли всякие. Много он подвозил разного люду. Чего только не случалось!
И вот сейчас он вез молодую женщину, может быть и не совсем в его вкусе – ему больше нравились маленькие, пухленькие блондиночки, а эта была пусть и не очень высокая, а может быть и вровень с ним, стройная, да еще и с каштановыми волосами.
Он боялся звуком, взглядом, движением спугнуть ее. И так они ехали молча. У него в голове роились всякие мысли: кто да откуда она, где столько баксов взяла, и т.п.
Она же ехала совершенно спокойная. Похоже, она даже не осознавала, что может думать о ней этот немолодой мужчина, может быть лет на двадцать старше ее. Ей теперь было все безразлично. Ей казалось, что вся эта поездка сюда, в эту страну, в когда-то родной город, встреча с тем, о ком она мечтала столько времени и полное его равнодушие, какая-то суетливость, сделали ее бесчувственной, индифферентной. И его, как ей показалось, желание поскорей избавиться от нее привело ее в полное отчаяние. Да, что там, показалось?! Так оно и было.
Он хотел еще что-то сказать в свое оправдание. Но она опередила его:
— Нам не о чем больше говорить….
И вот сейчас они подъезжают к дому этого совсем незнакомого ей человека. Что ее толкнуло на этот шаг? Полное отчаяние? Потребность в тепле, сочувствии, ласке? Она даже не задавала себе эти вопросы. Ее даже не спасал инстинкт самосохранения. Похоже, все естественные в таких случаях чувства были отключены. У нее отсутствовали вообще какие-либо желания, кроме одного – забиться куда-нибудь в угол, откуда ее никто не достанет.
Последние несколько месяцев их переписка и разговоры в Интернете стали какими-то судорожными. Она чувствовала, что уже не может жить без него, и приняла его судорожность за страстное желание быть рядом с ней. И только сегодня она осознала, что тому причиной был его новый статус несвободного человека. А трусость не давала ему сил в этом честно признаться. И он по-прежнему писал ей длинные письма, полные фальшивой любви и всяческих безумных планов.
Когда ей подвернулась возможность поехать на родину на конференцию от университета, где она читала курс русской литературы, она с радостью согласилась, сообщив об этом ему в последний день перед отлетом….
Машина плавно въехала по гравию во двор и остановилась. Водитель вышел первым, а она продолжала сидеть в машине, не двигаясь. Он открыл дверцу машины и подал ей руку. Она почувствовала сильную, уверенную руку и неожиданно оперлась на нее. Вышла из машины и даже не заметила, как закрылась дверца.
Мужчина вел ее под руку к большому двухэтажному дому в глубине двора. Дом был похож на подобные дома там, у нее дома. Он был из красного кирпича с красной же черепичной крышей, с широкими окнами.
Они вошли вовнутрь, на нее пахнуло незнакомыми запахами и, как ни странно, уютом.
Он подвел ее к широкому дивану с небольшим столиком, а сам, извинившись, вышел. Она сидела абсолютно спокойная, без каких либо мыслей в голове.
Хозяин вошел неожиданно совсем не с той стороны, в которую, как ей показалось, он вышел. В руках у него был небольшой поднос с бокалами, небольшой бутылкой какого-то коньяка, нарезанным лимоном и шоколадом. Он поставил все на столик и сказал:
— Тебе надо руки помыть? Я сейчас кофе сделаю. Будешь пить кофе? Со сливками?
— Можешь на «ты». Владимиром меня зовут. А тебя как?
— Меня? – переспросила она с удивлением. Ей почему-то вдруг показалось, что он должен был знать, как ее зовут. – Меня Анна. Пусть будет Анна.
— Не хочешь говорить настоящее имя?
— А это так важно? Я не украду, не убью….
И она косо улыбнулась.
Он проводил ее в ванную комнату, которая была на первом этаже, а сам пошел в кухню готовить кофе.
Выйдя из ванной, Анна прошла к дивану и увидела, что на столике уже стоял поднос с кофе.
Она села и услышала за спиной шаги. И тут впервые за все время у нее внутри что-то зашевелилось. Нет, не страх, но чувство какого-то беспокойства.
«Где я? Что я здесь делаю? Кто этот человек? Я ведь ничего о нем не знаю, кроме того, что он вез меня на своей машине и его зовут Владимиром». Владимир подошел к ней сзади и неожиданно положил свои большие тяжелые руки ей на плечи.
И он постоял у нее за спиной, не снимая рук с ее плеч. Так прошло какое-то время, которое ей показалось мигом. Она неожиданно потерлась щекой о его руку. Он погладил ее по волосам. И отошел куда-то вглубь холла за ее спиной. Потом вынырнул откуда-то вновь. На нем были совсем другие брюки, мягкие серые и легкая голубоватая рубаха с открытым воротом.
Он улыбнулся ей открытой улыбкой и проговорил:
— Ну, давай, пей кофе. И выпьем коньячку. Со знакомством.
Она взяла чашечку, налила себе немного сливок из кувшинчика и сделала пару глотков. Кофе оказался очень крепким, даже со сливками.
— Ты, что, без сахара? – спросил Владимир.
— Да, не люблю сладкий кофе. Я вот шоколада кусочек возьму.
— Слушай, может, ты голодна? Так я мигом что-нибудь сейчас приготовлю.
— Нет-нет, не беспокойтесь. Я ведь только была в кафе. Пообедала.
Она сделала еще пару глотков кофе и отставила чашечку.
Владимир наклонился над столиком, взял бутылку с коньяком и разлил по бокалам.
Они слегка соприкоснулись бокалами, и она сделала пару небольших глотков.
— Можно закурить? – спросила она.
— Ты куришь? – спросил он.
— Нет. Верней, да, но крайне редко. А Вы?
— Нет. Я думала, у Вас есть.
— Знаешь, у меня есть. Для гостей. Но не для таких девочек, как ты. Крепкие.
Она выпила еще пару глотков коньяка и откинулась на спинку дивана. По телу разлилось тепло, и ей стало хорошо, спокойно и даже легко на сердце. Все, что произошло с ней там, за обедом, ей показалось бессмысленным и никчемным. Этот хлюпик ее больше не волновал. Все закончилось так быстро и неожиданно, его отнесло от нее как будто взрывом. Она даже не захотела смотреть на дно воронки, осталось ли там что-то от него. Не хотелось копошиться во всем этом.
Она очнулась, когда услышала голос Владимира:
— Ну, что будем делать?
Он давал ей свободу выбора. И она приняла с благодарностью этот его жест доброй воли.
— Вам очень хочется, чтобы я сказала «да»? – неожиданно спросила она.
Она послушно встала, сбросила туфли и пошла, увлекаемая им, к лестнице, ведущей на второй этаж. Они поднимались по ступенькам и отчего-то начали смеяться как маленькие дети, прыская смехом.
Поднявшись наверх, он неожиданно привлек ее к себе и бережно поцеловал, сперва в лоб.
Вдруг почувствовав жар ее дыхания, он припал в жажде к ее губам, и она не сопротивлялась, почувствовав, как он весь напрягся.
Шатаясь будто пьяные, они прошли в полузатемненную шторами спальню, и он увлек ее на широкую незастланную кровать. Живя один, он уже давно не застилал ее покрывалом.
…Утром она открыла глаза, не понимая, что с ней, где она и кто этот обнаженный, уже немолодой мужчина рядом с ней. Припомнив вчерашний день и вечер, она неожиданно для себя улыбнулась, сладостно потянулась и закрыла глаза.
Был теплый летний день. Было слышно, как ласточки с визгом носились в вышине. Сквозь шторы светило ласковое июньское солнце….
Описание дня и ночи из разных книг
Так много от нас может уйти и потерять ценность, как вдруг осенняя тишина на редких листьях да налет желтого тепла на них заставляют забыть прежнее состояние, и мы в изумлении перед осенью.
* * *
Осенью с серым широким небом и близким ветром, побуревшими травами и листьями и ждущими чего-то сверху силуэтами деревьев, воздух прозрачно сер, а мысли быстры.
* * *
Поздней осенью солнечные дни трудно объяснимы чистотой неброских красок, необыкновенной прозрачностью воздуха. И освещение ясное будто наступает в том мире, которому ранее неведомо было солнце. Воздух настолько чист, что подхватывает взгляд, удлиняет, и мы легко-легко следуем изгибам местности, все предметы с нами, и легко нам.
* * *
Безоружен я при прямом пути к природе, но все, что видел, обладало огромной объединяющей силой, оказывало такое чудодейственное влияние, как отношение к любимой. Часто чувствовал я неостановимое желание найти главное, но маленький кусочек земли оставался недосягаемым, казался чудом.
К миру природы я был вечный путь.
* * *
Из книги «Жизнь и смерть»
Кажется тогда, что в каждом конкретном случае в неуловимые доли секунды перед нашими глазами рождается и умирает пространство, и от этого оно кажется составленным из мельчайших и математически идеальных равных кусочков. Взгляд твой уносился словно сам собой во все его точки, а мысли твои замыкались на заботы земные, на заботы, связанные с земным.
Пасмурность ограничивала или направляла твои фантазии, она буквально обуздывала твою непомерную умственную силу, да ты и рад был, тебе было хорошо и уютно. Не является ли пасмурный день вообще естественным «ограничителем» каких-то наших возможностей (может быть, и разумных)? День такой ставит все на свои места: человеку — «человеково».
Пасмурный день не искажает, не вытягивает (!) внешний вид предметов, он не
провоцирует на какое-то смелое или неоправданное обобщение, он оставляет все таким, какое оно и есть на самом деле.
Это объективность? подобие равновесия? движение к равновесию?
Равновесие всего на свете, ибо совершенно ясно, что солнечный день это неудержимый приток внешнего.
Пасмурные дни различны не только по временам года. Поражает любой такой день, например, летний, с редким дождем, когда спокойная зелень упруга, а мягкая земля вбирает в себя весь дневной шум, когда тепло с тобой, а мысли — о чем-то полнокровном, насыщающем, но родном и понятном, когда уют подразумевался не только в твоих мыслях о доме или просто крыше над головой, а в чем-то неизмеримо большем, и когда местность вся словно «ожидала» какого-то события.
Одухотворение местности трудно было выразить, может быть, она в кротости? хотя каждый фрагмент, каждый признак восставал своей независимостью, своим напряжением.
Незабываем и зимний пасмурный день, например, в морозную погоду какой-то цепкостью, жесткостью, «безразличием».
И ты «выбираешь» мысли, «основанием» своим, рождением своим, теплотой своей не отпускающие непосредствен¬но от всего, что вокруг, от всего, что давным-давно с тобой — от памяти.
А твоя задумчивость, неопределенность в тех же мыслях не более как твоя неповторимость, индивидуальность. Все равно ты с чем-то земным.
Конечно же, легко «прорываешь» ты эти метеорологические условия, и при любом состоянии природы ты волен думать о чем угодно. Но не станет же никто отрицать подобное влияние, пусть в малой, незначительной степени, которое вполне достаточно для становления нашего сознания, имея в виду колоссальную толщу лет его истории.
Дух твой, обнимая землю, принадлежит тебе: но естественен ли его полет над землей, когда видна только она?
Из работы «Милетские постулаты»
Странно, что люди сумеркам не придают особого значения; между тем, это великое время кажущегося смещения расстояний, время «растворения» цвета, да и время само словно отстает, а ты забегаешь и забегаешь вперед (!).
Сумерки это глубина света, глубина пространства, это, если хотите, бесконечность его, — и не где-то, а рядом, и мы от этой бесконечности в недоумении, мы не можем ее постигнуть, она странная, эта бесконечность есть что-то максимально общее, чуть ли не абстрактное, и одновременно предельно конкретное.
Сумерки это всегда и твоя память, память рядом: это твоя инерция, провоцируемая внешним миром: это сконцентрированное время, пульсирующее только в тебе (оторванное время!).
Это прекрасный (волшебный) излом природы, который мы чувствуем, ибо он вызывает в нашем сознании ощущения двойственности, необычности происходящего: «дергаются» ощущения времени, ощущения пространства. Почему?
Природа рождается и умирает не в отдельной точке: может быть, и того самого «взрыва» и не было; природа возникает и исчезает всюду — в мириадах точек, она «стягивается» везде с исчезновением света, или, напротив, «разбухает», взрывается с исчезновением света, заполняя (?) пространство. В таком случае время — не противопоставление пространству, но характеристика природы; но и пространство — не пустота, а уже организованная «решетка», уже пронизанное миллионы раз поле; в таком случае пространство не просто природа, но память ее, восстанавливающая всякий раз ее структуру, развитие.
А сумерки? Это лишь прекрасная имитация всего этого, лишь отдаленный след.
В тысячах деревень к вечеру и к утру наступает время великое — редкое, несмотря на мерность повторения, по красоте: тишина сумерек летит над оврагами и околицами сел, над садами и улицами — под синей или пасмурной свободой неба, летит сквозь тебя; тишина сумерек громкая в каждой мерцающей точке вокруг, прохладная и ненасытная; тебе кажется, что ты всюду — приближен ко всему, но и бесконечно отдален: сумерки это лишь еще одна параллель осознания в неживой природе — его предварение, его несопоставимое по толще тысячелетий опережение. Другая параллель — отражение водной гладью.
Увлекает серая взвешенность сумерек, плывут в сумерках очертания предметов, а сами предметы словно начинаются подле ваших глаз. И всюду — свежесть, всюду спокойное и необратимое движение: что-то непротиворечивое происходит вокруг, необходимое самой глубинной твоей сути.
День дан нам, просторный, свободный, замкнутый, быстрый и бесконечно медленный. День дан нам, как дано все в этом мире: а мы живем своими заботами и не можем вырвать¬ся из них.
Когда в свое мироотношение мы на равных правах будем «включать» и природу дня? Отвергая день, мы «отошли» даже от язычников, которые почитали составные дня, вообще ритмы природы.
День — это свет вольный: смотреть бы и смотреть. День — это «оптимальный» вариант нашего соотношения с миром — это пространство активного поиска, пространство сознательных решений; и основные человеческие традиции привязаны к дням. Да и природное наше формировалось к дневному образу жизни.
А свет — связь, связь со всем мгновенным простором, связь, «построившая» сам воздух, само небо, всегда олицетворяющая для нас духовное; свет терзает, истязает землю, и земля отвечает жизнью.
И все — днем, хотя день физически «не может» обходить¬ся без своего антипода — ночи (?). К этому ритму мы и привязаны, этот ритм мы и обожествляем. А день нам слишком «известен», известен своей тяжестью, бесконечностью, ведь он — «свидетель» всех наших страданий, но и легок день, быстр день — при нашем успехе, радости. Но более всего я задумывался о собственно его физической природе, о влиянии этой природы на какую-то нашу «мета¬физическую» сущность: нет, не астральные причины интересовали, но связь, где «мы» были равны, где человеческое определялось нами самими.
День — это свет земной, свет цвета ближних и дальних предметов, а сам свет явно соединял всю воздушную «разбросанность».
У света было столько тайн, и, видимо, одна из главных для нас — небо. Такое богатое объемом, движением, неопределенностью или глубиной, огромным холодом или свободным теплом, неожиданным именно свободой даже летом.
И каждый день, действительно, замыкался только одними ему свойственными характеристиками; разве можно забыть осенние дни, с блеклыми красками распластанных во время дождя листьев на земле или теми же красками осенних листьев, но чистых, летучих и рвущихся в свободу неба даже при легком ветре?
Разве можно забыть это течение летних дней, долгих, звучных от рассвета до утра, с солнечным небом, с текучим временем к вечеру — до самых сумерек?
А зимние дни заполнены: то искрящимся едва видимым небесным потоком мельчайших льдинок перед далеким светящимся солнцем, то прячущейся в каждой точке неба серой и холодной пустотой, а то вдруг тонкой голубизной, почти желтой — от солнца и пушистых снежных полян.
И звенит день весной звоном тающего снега, звоном далекого пения птиц. Любой шум, любой звук весной прокатывался, затихая, к горизонту, и от горизонта, изменяясь, возвращался.
День.Сколько он дал нам, сколько сохранил в себе!
Я же немного боялся его, боялся невозможности рационально распорядиться его временем, боялся усталости, фальши в себе.
И упускал мгновенья, часы, дни, упускал Великое время осознания.
. отчетливо и резко видимые земные предметы просторным и свободным днем незаметно приобретают силуэтность, небо, низкое и движущееся — в облаках или ясное, также незаметно теряет где-то «вверху» светлоту, а сам воздух наполняется «тяжестью» взвешенных над землей прозрачно – темных точек.
В сумерках вокруг также видно, но видно — уютно, и вокруг теснота, и она рождается отовсюду и сразу, и теснота серая, теплая даже зимой.
Во все времена года сумерки одно из лучших состояний природы. Они. цветные. Будто цветные, но цвет, оставив буквально мгновенье назад лишь след свой — белый?, уже исчез. И странность в том, что мы будто все помним это, чувствуем это. Физик объяснит нам этот эффект, но одно дело — знать, другое — переживать.
Сумерки вообще парадоксальное время: его привычное ощущение нами «сбивается»: то ли мы отстаем от его хода, то ли обгоняем, и оно уже «за нами», а вот и «настигает» (!). Вслушайтесь в себя, всмотритесь в окружающее при сумеречном освещении — естественном, без суеты, и лучше где-нибудь в деревне, и вы согласитесь.
В летних сумерках я видел торжественность: тишина (можно пофантазировать) звучала музыкой Вивальди или Генделя, а может быть, музыкой века XIX, тишина поднимала весь ландшафт, с селениями, деревьями, рельефом, со случайностями, и тишина, звенящая, уносила все ввысь. А вокруг «являлась» всеобъемность, всеприсутствие (но кого? чего?), или, наоборот, какая-то твоя растворенность, ты словно был одновременно и подле каких-то отдаленных предметов, событий.
В сумерках немедленно «вспоминалось» то, что говорили тебе когда-то и в детстве, и позже: сумерки спрессовывали информацию, но информация от этого вовсе не становилась скомканной. Память соединяла прошлое, «прогнозировала»: тебе было хорошо потому, что органично чувствовалась твоя причастность к жизни вообще (!), и что-то уж чересчур родное словно «отбиралось» от тебя — без боли, естествен¬но. В сумерках ты жил, переживая и момент, и «вечность» — свою прошлую жизнь. Ну когда еще ритмы природы подарят тебе подобное состояние?
Сумерки не «навязывали» свою трактовку видимого и вспоминаемого, как, например, день или ночь. Нет, сумерки не провоцировали — пробуждали. И торжественность, и «музыка» этого времени — все было из души твоей.
Совершенно незабываемы сумерки весенние — сирене¬вые, влажные, густые, часто со снегопадом (а это вообще картина идеальная). а зимой сумерки наступали рано, и мы не успевали их «осознать».
В сумерках интересно ощущение самого наступления темноты: «порциями». Смотришь, смотришь на сумерки, и вдруг отвлекаешься, о чем-то задумавшись, и уже видишь картину иную — более темную, ту же самую, но темную мгновенно!
Традиции отдыха людей, может быть, фольклора, создания легенд, естественно, традиции прошлого, наверняка во многом определялись под действием этого волшебного времени — времени каких-то переоценок, вообще оценок.
А состояние оценки — это состояние творчества, ибо определяешь ты свое отношение к чему-либо.
И сумерки, подгоняя или замедляя время, обнажали в нас эту способность. И хотя бы этого одного разве недостаточно, что бы с трепетом ждать их?
Вдруг оказавшиеся вдалеке от селений, ночью, как воспринимаем мы свежесть или прохладу невидимого свободно¬го неба, земную тяжесть без каких-либо ориентиров? как «чувствуем» мы себя — свою «жизненность», вытесняют ли мысли о привычном мысли о другом — отстраненном, возвышенном? А где-то постоянно прокатываются неизвестные шумы, кружась и затихая, проносит слабый ветер непонятные звуки, слабые, как выхваченные буквы из неизвестных слов.
А ты в пути? Тогда «пересиливаются» инерцией человеческих традиций и чувство отстраненного одиночества, и какая-то торжественность. Ведь, несмотря на темноту, — еще более «темнеется» земля, а небо — как след угасшего пламени еще сохраняет его направление: какие-то атомы еще стягиваются к недоступной ни взору, ни воображению выси.
В таких редких ситуациях я всегда отмечал для себя странные ощущения и странные мысли: поражала таинственность темноты в природе, поражался собственным чувствам, что будто бы находился там, где не «должен» был находить¬ся, что осознавал то, что «не положено» было.
Резко активизировалась позиция почти безрассудного противостояния всему природному, земному, но без людей: ну что ты можешь сделать без других, их знаний, их памяти, умений?
Близкое подобному впечатлению «навязывала» ночь лунная: свет луны словно указывал только ориентиры земного рельефа, и словно чужие.
Ночью мы были в чужом времени (?). И при бодрствовании, и, тем более, во сне — в сновидениях.
Вот такое странное чувство. Правда, я не боялся этих, скорее предчувствий, да и не «отрывался» от человеческих «обязанностей», но осознавал ночь (без какой-то явно ночной работы или просто срочного дела, которое прихватывало ночь) с непонятной странностью — со страхом? нет, страх был, но какой-то «захватывающе-приятный» или злой, не знаю.
Темнота — почти синоним неизвестности. Странность была как раз в неизвестности неожидаемой (роковой? но здесь рассуждение уводило бы к литературности, подражательности). Неожиданная неизвестность для меня была «дур¬ной» — неправильной, несправедливой, не должной быть:
ее-то я и боялся. Я хотел «проскользнуть» между знанием о том, что неизвестность может быть, но не должна, и собственным чувством, что она — рядом, что вот-вот что-то
случится, но, может быть, и не будет.
О, эта темнота посреди земли, безлюдная.
А природа ночи, действительно, была удивительной — и при непогоде, — разрывающем воздух ветре и давно уже безразлично ощущаемом дожде; и спокойным безоблачным временем, когда летом теплая ночь словно удерживалась уже струйчатой прохладой земли, и звезды в ночи едва просвечивали, а зимой ярко и крупно сияли, и небо, наоборот, отторгалось от земли.
Луна изменяла содержание и течение ночи — довлела над всем.
Ночь «домашняя» имела также много особенностей, не связанных с человеческими традициями — конкретной работой, отдыхом. Мы забывались буквально, «подчинялись» времени начисто: и наш мозг проецировал бесконтрольные, но в высшей степени правдоподобные видения: что значили они?
Какая загадка спрятана вообще в темноте? в ее земном проявлении — ночи?
Из книги «И звук, и свет»
День, как и вся свобода, от неба, день — небесный, день — свет. Привычен день, заслоняя от нас тайны свои. Уменьшает день природное наше и не слышим сердце¬биение свое.
А свет — действие! скорее, скорее дать ответ, и уже тяжела традиция, неприподъемна память. И разумное наше — лишь как прямая линия.
День — действие, действительность. День — спасение, ибо связаны с миром мы через действительность: день должен быть, если бы его не было; день связывает во¬едино все возможности, все вероятности, ибо единство фиксируется лишь при свидетеле: свет нам есть доказательство единства, свет нам представляет все доказательства.
И как же богат день! Как играет небесное пространство при свете, рождая в сущности все, что есть на земле! В проблесках разорванной ночи и рассветных мгновениях прячется начало дня: начало дня летом до позднего утра нежится в прохладе низин и гулком воздухе над оврагами, начало дня скрыто в тени, вдруг в свежести дали.
Ненасытен день открытый, где краски, где ветер, где движение, ненасытен день, потому что память, традиции — все живет днем, изменяется: а мы жадные зрители, мы сами острие времени.
Устает день быть, но усталость его — рождение нового. Какая действительность рождается? где в ней твое место?
А в собственно дне и в суете твоей словно рассыпаны своеобразные точки «стягивания» к чему-то неясному, таинственному, но важному! но сильному!
которое обходим мы, которого, может быть, боимся мы. Ведь одно Слово губит нас, одно-единственное Слово, один миг губит действительность, один-единственный миг.
. а бежит каждый день, развертываясь бесконечным богатством, обнажается день: а мы прочесть его тайны не в состоянии, лишь иногда, лишь изредка в нас неостановимое желание, даже жадность знать. И большей частью день чужд нам, день сам по себе, день самодостаточен?
Не успеваем осознать мгновения дня: больно, неспокойно. И тревога долго не отпускает тебя: какой мир перед тобою? — и уходит он от тебя, и страдаешь ты от одиночества.
Небеса огромны, даль влекущая, вдох необходим, — отчего же напрочь забываем мы это?
. и вдруг летний день (день?) к вечеру вырывается вверх зеленой прохладой, агрессивной — за домом, в низине, подробной, теплой прохладой: в уже темнеющем¬ся пространстве ничего не было от жаркого грозового дня.
Огромное зимнее небо с желтым и спешащим сквозь разорванные облака месяцем, отрадная прохлада летом с силуэтами домов и деревьев и льющимся лунным светом — это ночь;
морозная и звездная над снежным скрипом зимою, темная, с запахом сухой или мокрой земли осенью, звучная и короткая летом, насквозь лунная и соловьиная весной, — все ночь.
Любые мгновения ночи, так же велики, как мгновения дня. Нам же ночь более таинственна, потому что мы знаем ее меньше.
А ночь странная — все время кажется, что она чужая, непонятная, привнесенная. может быть, только исключая звезд своих — границ, или вынужденная, и ее должны мы терпеть.
Древние люди боялись солнечных затмений днем: вдруг опускающаяся ночь словно отрезала все жизненные подробности. Тревога эта остается в подсознании и поныне.
И ночь огромна, всюдуприсутствующая как день, дол¬гая; и долго-долго готовится ночное время, так же как и долго приготавливается день.
Отчего в жизни нашей не обожествились эти великие явления — День, Ночь, Времена года? Ведь физические пределы их даны нам, пределы, в которых появилась жизнь, проявилось сознание? Ведь ритмы эти обросли технологией какого-то повторения в нашем внутреннем мире, проросли жаждой соединения с первоисточниками; жаждой возвращения в породившее нас лоно?
Ночь огромна исчезающим всюду светом: зимнее небо со спешащим месяцем обретает новые дальние просторы, небо летнее переполнено звуками жизни и шумом пространства, небо осеннее — запахами и вкусом, то небо осеннее, серое, непросматриваемое все возвращает и воз¬вращает к какой-то сладкой суете. Отчего так?
И огромна весенняя ночь, с льдинистыми или грязно-снежными краями, с заморозками, а то уже с темной еще землей, сырой, но вот-вот проявляющейся зеленью, распускающимися древесными листьями, и вот уже начинаются ночи соловьиные, ночи, переворачивающие все сознание твое: пение столь громко, что пронзает старый деревенский дом, пронзает сон твой.
и в торжествующие лунные минуты или часы ты вдруг выходишь к сизой в лунном свете зелени, к медовой прохладе неба и смотришь и смотришь на луну. смотришь вокруг. Что же это за время нам, людям? какая объясняющая мелодия звучит? И для нас ли она?
. и когда-то Глюк сочиняет мелодию: выбирает! Ночь — состояние неба и всего на Земле. Даруется нам ночь.
* * *
Открывается земля со всем живым — луне, и безотчётно, подсознательно, человек обращает мысли к себе, к оценке себя
Открывается земля лунному свету и беспокойство с нами, настигает неожиданная и непонятная самооценка, а она, оказывается, «требует» как-то иначе «обращаться» со временем. Как? и какая самооценка?
Безмолвный свидетель луна, свидетель наших помышлений и действий, луна — великая спутница на нашем пути.
И луна, и водное отражение всегда несли с собою что-то совсем-совсем новое — для нас. Что?
Из работы «Этюды о сознании»