Чем время интересней для историка тем для современника печальней
Имя на поэтической поверке. Николай Глазков
Печальной будет эта песня
О том, как птицы прилетали,
А в них охотники стреляли
И убивали птиц небесных.
А птицы падали на землю
И умирали в час печали,
А в них охотники стреляли
Для развлеченья и веселья.
А птицы знали-понимали,
Что означает каждый выстрел,
Но неизменно прилетали
К родной тайге у речки быстрой.
И не могли не возвратиться
К родимой северной округе,
И песни горестной разлуки
Весной весёлой пели птицы.
А в них охотники стреляли
И попадали в птиц, не целясь,
И песню скорби и печали
Весной весёлой птицы пели.
К слову сказать, в послевоенной Москве не было ни одного мало-мальски образованного человека, который не знал бы следующее четверостишие поэта Николая Глазкова:
Я на мир взираю из-под столика.
Век двадцатый – век необычайный.
Чем столетье интересней для историка,
Тем для современника печальней.
На стихах Николая Ивановича Глазкова лежит печать яркой поэтической самобытности. Он обладал удивительным талантом лирика, зачастую скрытым под иронической и скоморошной интонацией.
Оказал заметное влияние на целый ряд поэтов своего поколения, с кем учился в Литературном институте.
Советский поэт и переводчик Николай Иванович Глазков (30 января 1919 года, село Лысково, Нижегородская губерния – 01.10.1979. Москва), родился в семье юриста Ивана Николаевича Глазкова и учителя немецкого языка Ларисы Александровны Глазковой (в девичестве-Кудрявцевой).
Родители относились к тогдашней послереволюционной интеллигенции. У Коли был младший брат – Георгий, впоследствии погибший на войне.
В 1923 году семья переехала в Москву и поселилась в трёхкомнатной квартире на Арбате №44, кв.22., где Николай Глазков прожил до 1973 года.
В детстве будущий поэт много читал, от географических атласов и книг по астрономии и естествознанию до Гомера и поэта Велимира Хлебникова. Потом к увлечениям присоединилась ещё филателия и теория шахмат.
В те годы он отличался прилежанием, в основном по гуманитарным предметам. У Николая Глазкова была великолепная память. Он рано начал писать стихи. По его собственному признанию, к началу войны у него было написано 10 000 строк.
Конечно, это было, по признанию самого автора, эпигонство, но там были и уже зрелые стихи.
Николай Иванович любил своего отца и посвятил ему следующие горькие строки, написанные уже позже:
Рождённый, чтобы сказку сделать былью,
Он с голоду и тифа не зачах,
Деникинцы его не погубили,
Не уничтожил адмирал Колчак.
Он твёрдости учился у железа,
Он выполнял заветы Ильича.
Погиб не от кулацкого обреза,
Погиб не от кинжала басмача.
И не от пули он погиб фашистской,
Бойцов отважных за собой ведя…
Законы беззакония Вышинский
Высасывал из пальца у вождя.
И бушевали низменные страсти,
А большевик тоскливо сознавал,
Что арестован именем той власти,
Которую он сам и создавал.
Ну а потом его судила тройка
Чекистов недзержинской чистоты.
Он не признал вины и умер стойко
В бессмысленном бараке Воркуты.
Николаю Глазкову повезло, ведший себя и, главное, писавший «что хочет», уцелел и не пошёл по стопам отца. А ведь некоторые его стихи так рифмовались с 58-й статьёй.
Судьба отца нисколько не сказалась на жизни Николая Ивановича и его матери. Они как жили в трёхкомнатной квартире в центре Москвы – так и продолжали жить.
Никто не помешал, Николаю Глазкову поступит в Московский педагогический институт на факультет русского языка и литературы. Здесь в 1939 году он создаёт авангардистское течение «небывализм».
В начале 1940 года «небывалисты» даже подготовили машинописный сборник своих стихов, считая, что это «линия продолжения поэзии футуристов, небывалая поэзия, устремлённая в будущее».
В манифесте «небывализма» Николай Иванович призывает к откровенному хулиганству:
«…И полезу через забор, если лазить туда нельзя… ну и буду срывать цветы, не платя садовникам штрафа… Нет приятнее музыки звона разбиваемого стекла».
Разумеется за такие литературные деяния новоявленного «небывалиста» Николая Глазкова исключили из института. Но уже в 1940 году по рекомендации самого Николая Асеева, Николай Глазков поступил в Литературный институт, где его сокурсниками стали Наровчатов, Кульчицкий, Самойлов, Коган. Прямо скажем – неплохая компания.
Началась Великая Отечественная война, Николай Глазков на неё не попал. Вообще-то, он всегда славился и даже бравировал своей силой. Однажды кто-то привёл его в секцию бокса, но вместо того, чтобы выпустить на ринг, новичков заставили прыгать через скакалку.
Николай Глазков гордо отошёл в сторону, а потом, поставив, три стула друг на друга, присел и поднял всю конструкцию за самую нижнюю ножку. Увидев, что никто не может повторить его подвига, развернулся и ушёл из зала.
И всё-таки на фронт Николая Глазкова не взяли, как сообщается во всех книгах «по состоянию здоровья». Сам он так написал про это:
Был снег и дождь, и снег с дождём,
И ветер выл в трубе.
От армии освобождён
Я по статье «3-б».
Его друг, поэт Лазарь Шерешевский говорил, может и правда, следующее:
Приходит очередь голого Николай Глазков. У него военком, по трафарету спрашивает:
«Котелок варит?» Николай Глазков, не моргнув, глазом отвечает: «Да получше чем у тебя».
Невозмутимый военком, бросает призывной комиссии: «Шизофреник. К службе не годен».
Так ли это было на самом деле – уже не разберёшь. А может хорошо что не взяли, а бы его могла постичь участь Михаила Кульчицкого и Павла Когана, погибших на фронте, а не Бориса Слуцкого и Сергея Наровчатова, пришедших с победой.
Николай Иванович посвятил светлой памяти, своего близкого друга, командира миномётного взвода, младшего лейтенанта Михаила Кульчицкого, (22.08.1919.-19.01.1943.) стихотворение:
«Памяти Миши Кульчицкого»
В мир иной отворились двери те,
Где кончается слово «вперёд»…
Умер Кульчицкий, а мне не верится:
По-моему, пляшет он и поёт.
Умер Кульчицкий, мечтавший в столетьях
Остаться навеки и жить века.
Умер Кульчицкий, а в энциклопедиях
Нету такого на букву «К».
А он писал стихи о России,
С которой рифмуется синь;
Его по достоинству оценили
Лишь женщины, временно жившие с ним.
А он отличался безумной жаждой
К жизни, к стихам и пивной,
И женщин, любимую каждую,
Называл для чего-то своей женой.
А он до того, как понюхать пороху,
Предвидел, предчувствовал грохоты битв,
Стихами сминал немецкую проволоку,
Колючую, как готический шрифт.
Приехал в Москву прямо с юга жаркого,
А детство провёл в украинских краях,
И мама писала ему из Харькова:
«Не пей с Глазковым коньяк!»
К началу войны Николай Глазков окончил три курса Московского государственного пединститута и первый курс Литинститута, в конце 1941 года выехал с матерью из Москвы в Горький. Где проживала его тётя, родная сестра матери. Свою учёбу продолжил в учительском институте.
Имея диплом учителя русского языка и литературы, Николай Иванович с 1942 по 1944 год, работал учителем в селе Чернуха, Чернухинского района, Арзамасской области.
Николай Иванович обнародовал своё стихотворение 1949 года, под названием:
Господи! Вступися за Советы,
Защити страну от высших рас,
Потому что все Твои заветы
Нарушает Гитлер чаще нас.
Рисково было сравнивать Россию и Германию, даже с оправданием СССР, за свои действия, в то время, и не попасть под раздачу, но Николай Глазков – пошёл на это, памятуя, что возможно «юродивому»- и сойдёт с рук, без последствий, и как видим, не ошибся.
Вернувшись в Москву в 1944 году, Николай Глазков в послевоенные годы существовал на зарплату носильщика и грузчика на Киевском вокзале, а также пильщика дров, благо силы для этого были богатырские:
Живу в своей квартире
Тем, что пилю дрова.
Арбат, 44.
Квартира 22.
В Москве, действительно, в то время было много домов с печным отоплением и дрова были нужны их обитателям.
В 1946 году сумел окончить Литературный институт. Несмотря на признание таланта Николая Глазкова в профессиональной среде, стихи его длительное время не публиковались из-за полного несоответствия требованиям советской пропаганды и цензуры.
Пытался его научить уму-разуму и Осип Брик, призвал Николая Ивановича не размениваться на мелочи, а идти работать в «Окна ТАСС». И был поражён хлёстким четверостишием Николая Глазкова:
Мне говорят, что «Окна ТАСС»
Моих стихов полезнее
Полезен также унитаз,
Но это не поэзия.
Николаю Ивановичу, как поэту, не надо было изображать из себя философа, он писал стихи предельно чётко, не витиевато:
Подальше убраться
Из мира огромного?
Подальше держаться
В тени или в скромности?
Я слышал. Спасибо
За все поучения.
Лишь дохлая рыба
Плывёт по течению!
Начиная со второй половины 1950-х годов, Николай Иванович сумел жить литературным трудом.
По воспоминаниям, Александра Межирова, поэта-фронтовика, он как-то шёл, вместе, с Евгением Евтушенко по московской улице, в первые годы после войны, и Александр Петрович, заикаясь, прочёл:
«Я на мир взираю из-под столика.
Век двадцатый-век необычайный.
Чем столетье интересней для историка,
Тем для современника печальней»
— Кто это? – спросил изумлённый Евгений Александрович.
— Пора уже узнавать – сказал Александр Межиров. Это Глазков.
И прочёл ещё одно, по памяти, небольшое стихотворение Николая Глазкова:
Евтушенко вспоминал: «От этого приплясывающего реквиема – у меня комок в горле. Я ведь это пережил: за унесённую со жнивья горстку колосьев так позорили девчонку из нашей школы, со станции Зима, Иркутской области, что она повесилась».
Далее Александр Межиров предложил, давай зайдём к нему, его адрес позабыть невозможно – Арбат №44. Квартира 22.
Александр Межиров и Евгений Евтушенко вошли в староарбатский зелёный дворик и поднялись по засыпанной чинариками лестнице. В той Москве ещё можно было заходить в гости без телефонного звонка.
Первое впечатление о Николае Ивановиче у Евгения Евтушенко было такое:
«Могуче сутулый, но худущий, со скулами, обтянутыми бледной, как в одиночке кожей, Николай Иванович и сочным лексиконом, не обременённым лингвистическим ханжеством, и серой рубахой «смерть прачкам», и рабочими ботинками, практично смазанными солидолом, был похож не на писателя, а скорей на слесаря, забывшего инструменты в недочиненном туалете».
Николай Глазков играл в шахматы с человеком, впечатлившим Евгения Евтушенко боксёрской челюстью. Он представился:
Вдумчиво переставляя фигуры, два бывалых «небывалиста» пили водку гранёными стаканами, но были в полном сознании и даже пригласили нас присоединиться.
Потом Николай Глазков предложил Евгению Евтушенко посоревноваться в пережимании руки и сделал это легчайшим усилием, и гость парализовано ощутил его железную хватку.
Ещё Николай Иванович, продолжая весело устрашать Евгения Александровича, согнул подкову и подарил ему на память, прочтя нотацию о том, что каждый поэт должен как Пушкин, принимать ледяные ванны, чтобы быть богатырём.
Сам Николай Глазков стихов не читал, Евтушенко читал ему что-то своё. Как говорил Евгений Евтушенко – моё открытие его поэзии было мне важнее его признания.
Когда, Евгений Александрович уходил от Николая Глазкова, у него в дерматиновом портфеле, с которым он никогда не расставался, лежали аккуратно завёрнутая в газету подкова, согнутая им, и тоненький сборничек с благожелательным автографом, сшитый суровой ниткой из бледных машинописных листочков, где на обложке гордо стояло: «Самсебеиздат».
Так Евгений Евтушенко увидел поэта, уже любимого им навсегда. И в 1971 году, Евгению Евтушенко удалось сломать заговор печального молчания о Глазкове и опубликовать самую первую статью о нём в журнале «Литературная Грузия».
Спустя, 16-ть лет, после кончины Николая Глазкова в1979-ом, в 1995 году, Евгений Евтушенко опубликовал в своей престижной антологии поэзии «Строфы века», аж 31 стихотворение, уважаемого им Николая Ивановича Глазкого.
Интересно знать, что именно Николаю Глазкову принадлежит первенство в создании термина «самиздат».
Уже с конца 40-х годов, прошлого века, он печатал на машинке свои стихи, переплетал их и, пародируя названия «Госполитиздат», «Профиздат» и тому подобное, печатал на обложке «Самсебяиздат».
В таком виде он дарил и давал читать свои книги друзьям и знакомым.
Николай Глазков, также подрабатывал в массовках на «Мосфильме», позже снимается в эпизодических ролях.
В 1955-м году впервые снялся на киноэкране в двух эпизодических ролях в фильме Г.Рошаля «Вольница» и фильме-сказке «Илья Муромец».
Колоритная фигура Николая Глазкова привлекала к нему кинематографистов.
Также, он снялся в роли «летающего мужика» в ленте Андрея Тарковского «Андрей Рублёв», в 1966-ом году.
Многие люди помнят эту сцену: на самодельных крыльях срывается с колокольни и падает вниз растрепанный холоп.
Николай Иванович и в жизни был тем самым летающим мужиком, который, с риском для жизни прыгает с колокольни и, ломая крылья, всё равно летит…
Кстати, во время съёмки одного из дублей он повредил ногу, но не отказался от участия в повторе эпизода, не смотря на сильную боль.
При возвращении в Москву, оказалось, что у него трещина малоберцовой кости, и необходимо наложить гипс.
В 1968 году Николай Глазков снимался у режиссёра Веры Строевой в фильме «Особенный человек», посвященный Николаю Чернышевскому.
У Николая Ивановича была роль Фёдора Достоевского. Рассказывают, что впечатление от игры Глазкова было ошеломляюще.
Мертвенно-бледный, статичный, высокий, он как бы воплощал в себе самого Фёдора Достоевского и литературных героев его книг одновременно.
Однако партийные чиновники от кино, усмотрели в фильме какой-то намёк на советскую действительность, в то время шёл процесс на писателей Андрея Синявского и Юлия Даниэля и съёмки фильма были приостановлены, а затем 2/3 отснятого материала было уничтожено, плёнка смыта.
Затем публикуются другие поэтические книги, всего при жизни их вышло двенадцать.
В 1960-ом году Николая Ивановича принимают в Союз писателей СССР.
Устав от подпольного бытия, он как бы специально пишет «плохие стихи», иногда на грани пародии на советский стихотворный канон.
Разве не предтеча Венедикта Ерофеева из повести «Москва-Петушки», такие глазковские строки:
Над Москвою небо сине-сине,
Час такой: не поздно и не рано;
И не купишь водки в магазине,
И уже закрыты рестораны.
На душе невыносимо плохо,
Разве это не на сердце рана.
Справедливо сказано у Блока:
В час рассвета холодно и странно,
В час четвёртый ни утра, ни ночи
Видишь мир особыми глазами
Ну а если выпить хочешь очень –
Водка есть на Киевском Вокзале.
Вторая половина жизни Николая Глазкова была более цивилизованной, поездки по стране, встречи с читателями.
Первая жена у Николая Глазкова – Лидия Утенкова, вторая – Росина Глазкова, их сын – Николай Николаевич Глазков.
Русский поэт, Николай Иванович Глазков, скончался в возрасте 60-ть лет,1-го октября 1979 года, страдал от тяжёлой сердечной недостаточности.
Не стало выдающегося русского стихотворца, написавшего незабываемые строки:
«С чудным именем Глазкова
Я родился в пьянваре,
Нету месяца такого
Ни в одном календаре».
Похоронен на Востряковском кладбище Москвы.
Из поэтического наследия Николая Глазкова.
Каждый день
Это жизни модель.
Пробужденье –
Рожденье.
Утро –
Детство и юность,
Мудро
За утро волнуюсь.
Если утро проспал я
Или утро пропало,
То и зрелости полдень
Никуда не годен.
Если утро пропало,
Поступил опрометчиво,
Ибо времени мало
Остаётся до вечера.
Как перед смертью не надышаться,
Так и сегодня уже не успеть,
Не успеть и не преуспеть.
Остаётся надежда на завтра,
Завтра может пройти не затхло,
Завтра может пройти величаво,
Завтра нас увенчает слава.
Ждать не долго ещё
Одного дня
Хорошо,
Что модель не одна!
Дни твои, наверно, прогорели
И тобой, наверно, неосознанны:
Помнишь, в Третьяковской галерее –
Суриков – «Боярыня Морозова».
Правильна какая из религий?
И раскол уже воспринят родиной.
Нищий там, и у него вериги,
Он старообрядец и юродивый.
У него горит святая вера.
На костре святой той веры греется
И с остервененьем изувера
Лучше всех двумя перстами крестится.
Что ему церковные реформы,
Если даже цепь вериг не режется.
Поезда отходят от платформы –
Это ему даже не мерещится.
На платформе мы. Над нами ночь чёрность,
Прежде чем рассвет забрезжит розовый.
У тебя такая ж обречённость,
Как у той боярыни Морозовой.
Милая, хорошая, не надо!
Для чего нужны такие крайности?
Я юродивый Поэтограда,
Я заплачу для оригинальности…
У меня костёр нетленной веры,
И на нём сгорают все грехи.
Я поэт ненаступившей эры,
Лучше всех пишу свои стихи.
«Аз тебе хоцю!» писал писалом
На бересте грамотный мужик.
Был, наверно, откровенным малым,
И в любви желанного достиг.
Так непринуждённо, откровенно
И не лицемерно хорошо
На бересте до него, наверно,
Милой не писал никто ещё!
Это удивительно похвально,
Что сумел он грамоту постичь
И сказать, так просто, гениально,
Что б в любви желанного достичь:
— Аз тебе хоцю.
Здесь взлёт отваги,
Честное влечение души…
Мой коллега лирик, на бумаге
Попытайся лучше напиши!
А в конце орехового месяца
Если захватить его запас,
Бурундук на веточке повесится,
Рассердясь и шибко огорчась.
Куда спешим? Чего мы ищем?
Какого мы хотим пожара?
Был Хлебников. Он умер нищим,
Но Председателем Земшара.
Стал я. На Хлебникова очень,
Как говорили мне, похожий:
В делах бессмыслен, в мыслях точен,
Однако не такой хороший.
Пусть я ленивый, неупрямый,
Но всё равно согласен с Марксом:
В истории, что было драмой,
То может повторится фарсом.
1945 год.
Русь терпела всяческие беды,
Города тонули в смутном мраке:
В Новгороде ликовали шведы,
И Москвою правили поляки.
Разорились земли государства,
Разрушались терема и храмы…
Самое дородное боярство
Оказалось неспособным самым.
Был наследник Грозного повинен
В том, что смутные настали годы…
В эти дни нижегородец Минин
Обратился к русскому народу.
Призывал он златом и булатом
Ополчиться против иноземцев,
Прозвучал его призыв набатом
И объединил единоверцев.
Собралось большое ополченье
От врагов Москву освободило,
Таково в истории значенье
Слова, обретающего силу!
В поэтическом цеху русских поэтов, Николай Иванович Глазков, пользовался заслуженным авторитетом. В стихотворении, посвящённом его памяти, поэтессы с Брянска, Марины Сергеевны Юницкой (1929-2012), этот факт наглядно проглядывается:
«Николай Иванович Глазков»
Писать бы, как Глазков:
Так искренно и странно.
Копать бы глубоко,
Но вовсе не пространно.
С наивностью святой
Иметь такую смелость,
Чтоб жизнь писать такой,
Какой бы не хотелось…
«Юродивый поэт»,
Певец «Поэтограда»…
… Писательский совет
Учил его, как «надо».
Писать, чтоб процветать,
Чтоб получить награды…
А он умел писать
Лишь только, как «Не надо».
Он, бедный и больной,
Советы те отринул,
Остался сам собой –
Неизданный, гонимый.
А рядом молодцы –
Поэзии прореха –
Как будто бы с овцы
Сдирали шерсть с успеха.
И их он «одолжил»
Своей строкою едкой,
Что время пережив,
Столь оказалось меткой.
Он стольких насмешил
И многих обнадёжил.
А значит, совершил
Всё, что ему положено.
Вот так бы ощущать
Лиричность в ироничном,
Нуждаясь, не пищать,
Вести себя прилично…
… Гоним всегда и гол
Поэт в стране Россия.
Зато его глагол
Остался не в пустыне.
Последние футуристы. Николай Глазков
Справка о Николае Глазкове:
Николай Иванович ГЛАЗКОВ
(1919 — 1979)
Николай Глазков еще с первого курса Московского пединститута имел у одних репутацию гения, у других — шута. Не без оснований считался многопьющим («С чудным именем Глазкова я родился в пьянваре»). Имидж (как теперь сказали бы) юродивого мешал ему пробиться в печать: вплоть до конца 50-х он жил переводами, а еще раньше кормился пилкой дров, работал грузчиком, носильщиком. В 1940 году его исключили из института за участие в «подпольных» литературных вечерах. На фронт не взяли по состоянию здоровья.
После войны его стихи получают огромную известность среди пишущих и читающих людей, но официальная критика его как будто не замечает. Стихи Глазкова распространяются в «самиздате» (знаменитый термин произошел от глазковского «самсебяиздат»). Первый сборник, «Моя эстрада», вышел только в 1957 году в Калинине. Глазкова, как и любимого им Хлебникова, многие считали поэтом для поэтов. И на самом деле он был разворован по строчкам собратьями по перу. Александр Межиров даже назвал свой первый сборник по глазковской строчке «Дорога далека».
В Союз писателей его приняли только на 42-м году жизни, хотя все поэты знали его стихи наизусть:
Мне говорят, что «Окна ТАСС»
Моих стихов полезнее.
Полезен также унитаз,
Но это не поэзия.
Шебуршит колючий снег.
В стужу и во мраке
Мерзнет бедный человек —
лучший друг собаки.
Прелести таких «краткостиший» не могли оценить ни присяжные редакторы-эстеты, ни «соцреалисты». Прибавьте к этому, что Глазков ходил в ботинках без шнурков, а однажды прилюдно искупался в гостиничном фонтане в Алма-Ате. Вот еще одно из чудачеств Глазкова: он предлагал собрать подписи под обращением в Верховный Совет СССР, чтобы 64-й день каждого года объявить Днем шахматиста. Но если посчитать, то выйдет 5 марта (день смерти Сталина). А персидское «шах мат», как известно, означает «царь умер».
С юности Глазков подрабатывал в массовках на «Мосфильме» («Александр Невский», «Суворов» и др.). Позже снимался в эпизодических, но запоминающихся ролях у Андрона Кончаловского («Романс о влюбленных») и Андрея Тарковского («Андрей Рублев»). Тарковский написал специально «под него» роль «летающего мужика». Роль получилась меньше, чем предполагалось, так как Глазков, приземляясь с башни, сломал ногу.
Лез всю жизнь в богатыри да в гении,
Небывалые стихи творя.
Я без бочки Диогена диогеннее:
Сам себя нашел без фонаря.
Знаю: души всех людей в ушибах,
Не хватает хлеба и вина.
Даже я отрекся от ошибок —
Вот какие нынче времена.
Знаю я, что ничего нет должного.
Что стихи? В стихах одни слова.
Мне бы кисть великого художника:
Карточки* тогда бы рисовал.
Я на мир взираю из-под столика,
Век двадцатый — век необычайный.
Чем столетье интересней для историка,
Тем для современника печальней!
Источник: ЗаПчел. РАКУРС.
Лазарь Шерешевский
ОБОРОТНАЯ СТОРОНА ЛУНЫ
Арион. 1996. № 3
Николай Глазков при жизни по праву считался одной из достопримечательностей Москвы: самобытными и неповторимыми были и его творчество, и сама личность. Его чуть сутуловатая фигура, его небрежность в одежде, его знаменитое рукопожатие, его лукавая улыбка, его манера держаться. Своеобразной и отнюдь не официальной Меккой литературной Москвы стала его квартира в старом флигеле на Арбате, помнящем еще наполеоновское нашествие.
Существовало как бы три Глазкова. Первый, начавший в эпоху «оттепели» наконец издавать свои книги, выглядел в них вполне советским поэтом, принимающим действительность и иногда высмеивающим ее «отдельные недостатки». Это был Глазков печатаемый, автор мастеровито сделанных стихов со своей индивидуальной интонацией.
Второй, Глазков устный, сочинял веселые стихи о дружеских попойках и любовных похождениях. Его строки затверживали наизусть, повторяли, цитировали в узком кругу. Это был Глазков игровой и парадоксальный, стихийно остроумный, мастер словотворчества. (Знаменитый термин «самиздат», кстати, принадлежит именно Глазкову.) «Повелитель стихов», он владел всем арсеналом рифм, накопленным русской поэзией, и неустанно его обогащал. У Глазкова встретишь и необычную глагольную, и корневую, и составную, и ассонансную — и все прочие виды рифм, которые то придавали стиху особенную певучесть и выразительность, то приглашали читателя к увлекательной словесной игре:
Милиционер,
В ряд торговый ринься!
Мы ли о цене
Не договоримся?
(Это четверостишие в однотомнике*, к сожалению, искажено.)
Глазковские игры с корнями и суффиксами, с инверсиями и сравнениями, его каламбуры и даже акростихи, которые он возродил в поэзии своего времени, — не только признак высокого мастерства, но пример проникновения в неисчерпаемые возможности языка. Чего стоит хотя бы такое любовное стихотворение:
Ты, как в окно, в грядущее глядишь —
И все равно мужчину победишь.
А он, стерпя сто двадцать пять обид,
Потом тебя спокойно победит.
Однако вы перехитрите в быте —
И не как львы, — как кошки, победите.
Потом на нас потомки поглядят
И сложат сказ о том, как победят.
Я снова жду с тобой желанной встречи,
Но слова «побежду» нет в русской речи.
И был третий Глазков — самый серьезный и сокровенный. Автор как будто легких, но по существу весьма глубоких стихов о жизни и судьбе, о парадоксальности мироустройства. Этот Глазков поражал эрудицией, вдумчивым осмыслением философских истин, блистательными формулировками точных мыслей. Такого Глазкова по-настоящему знали и могли оценить только его близкие друзья, видевшие в балагуре и гуляке глубоко мыслящего, незаурядного поэта.
Становление Глазкова пришлось на те времена, о которых он сам высказался недвусмысленно: «Табун пасем. Табу на всем». Было общепринято, оперируя известным положением Гегеля, от тезиса переходить прямо к синтезу, минуя антитезис. Поэт же этот антитезис видел, ощущал и осмысливал, что не могло не отпугивать редакторов и прочих надзирателей над литературой, воспитанных в духе плоского мировосприятия. По усвоенным ими установкам, реальность была обращена к человеку как Луна — только одной стороной. Поэт Глазков старался разглядеть и воспроизвести контуры оборотной стороны Луны. Этого ему не прощали.
Часто Николай Глазков облекал самые серьезные свои высказывания в шутливую форму: «Я поэт или клоун?» — спрашивал он. И убедительно заключал: «Надо быть очень умным, чтоб сыграть дурака». Весь его быт, вся его манера поведения носила на себе отпечаток чудачества. Он не просто хотел быть непохожим — он органически был им.
Стержень художественной философии Глазкова — естественность. Поэт «природен», и все, что бессмысленно и противоестественно, ему враждебно и отвратно. Глазков был воплощением той самой «тайной свободы», о которой писали Пушкин и Блок. И не только воплощением, — лучше самого Глазкова не скажешь:
И останется поэт —
Вечный раб своей свободы.
Он был не любителем свободы, а ее сокровенным любимцем. Через таких, как Николай Глазков, свобода выражала себя. От его выступлений на писательских собраниях и литературных вечерах всегда ждали чего-нибудь неординарного или скандального. Литературное начальство опасалось этого и даже прибегало к прямым запретам на публичные появления Глазкова. Что ж! Тогда литературным клубом становилась упомянутая уже арбатская квартира, куда подчас приходило поэтического народу больше, чем в ЦДЛ.
Следуя Хлебникову, делившему людей на «изобретателей» и «приобретателей», молодой Глазков предложил свою классификацию: творители и вторители. С годами он пришел к мысли, что и вторители небесполезны и вносят свой вклад в общую культурную сокровищницу. Но его самого дух творительства не покидал никогда.
Поэта всегда занимала проблема будущего: будущего мира, будущего его страны и его народа и, конечно, будущего его стихов. Кажется, нигде и никогда не печатались эти строки Глазкова, написанные в молодости. Помня их много лет, позволю себе ими завершить это краткое размышление о Глазкове, не претендующее на освещение и малой доли богатств, заложенных в его наследии.
Поезд едет ду-ду-ду,
Чрезвычайно скоро.
Он везет не ерунду,
А стихи Глазкова.
И за будущие дни
Я не беспокоюсь,
Потому что искони
Верю в этот поезд.
ИСТОЧНИК: Арион. 1996. № 3
ПОСЛЕДНИЕ ФУТУРИСТЫ: “НЕБЫВАЛИСТЫ”
И ИХ ЛИДЕР НИКОЛАЙ ГЛАЗКОВ
Такое отношение со стороны властей объясняют обычно несколькими причинами. Среди них: консервативные художественные вкусы Ленина и других большевистских лидеров, пресловутое бунтарство авангардистов и их посягательство на командные позиции, нежелание партии доверять вопросы культуры даже наиболее лояльным из авторов. Но главное, конечно, органическая неспособность авангарда взять на себя роль популяризаторского инструмента партии, надежного распространителя ее идей. Сложность авангарда, его недоступность широкой аудитории — все это противоречило приписываемому Ленину тезису о том, что искусство должно быть понятно массам и любимо ими. Это положение было развито в резолюции “О политике партии в области художественной литературы” (1925), с которой, как считается, началась государственная кампания против экспериментального искусства.
Разумеется, работы обэриутов, Оболдуева и Глазкова не равноценны в художественном отношении, но все они равно существенны для воссоздания подлинной истории русского литературного авангарда, которая, как выясняется, никогда не прерывалась. До недавнего времени, однако, один из наиболее интересных литературных документов, подтверждающих этот тезис, оставался неведомым публике.
. В себя всамделишно поверив,
Против себя я возмущал
Чернильных душ и лицемеров,
Воинствующих совмещан.
“Я был вдохновлен глазковскими стихотворениями тридцать восьмого года, на фоне современной поэзии они выглядели поистине вызывающе. 19 Я проводил много времени в Ленинской библиотеке, конечно, не все выдавали, но кое-что удалось раздобыть, включая манифесты Маринетти, Дада. Я написал “Манифест века”, в котором прославлял запрещенные тогда течения. Я провозглашал: “Да здравствует имажинизм, футуризм, конструктивизм!”, заканчивая перечисление: “Да здравствует “небывализм”!” Глазков подхватил: “Хорошо бы так назвать группу. ”
Группа была оперативно организована в том же самом 1939 году. Она включала в себя, помимо Долгина и Глазкова, еще нескольких их сокурсников и друзей, пописывающих стихи. Один из них, Евгений Веденский, учившийся в МИИТе, но друживший с Глазковым еще со школы, вспоминает:
Четыре в мире жили-были
Небывалистических кита.
Они плыли, плыли, плыли,
Плыли, плыли, плыли, плыли,
Плыли, плыли, плыли, плыли,
Плыли, только не туда. 24-25
Это шутливое “не туда” весьма многозначительно. Однако перед тем, как обсуждать, куда киты эти плыли, необходимо выяснить, откуда они стартовали, а потому обратимся сначала к поэзии Глазкова.
Настойчиво именуя себя “небывалистом”, Глазков тем не менее вписывает себя в определенную традицию. С той же готовностью он называет себя “неофутуристом”, как это видно, к примеру, из стихотворения “Себе”:
Свои грехи преодолей,
Как Эверест турист,
И ты не протоиерей,
А неофутурист.
Ночь легла в безжизненных и черных,
Словно стекла выбил дебошир.
Но не ночь, а — как сказал Крученых —
Дыр-Бул-Щил.
Однако именно это, по сути, и делает Глазков в своей ранней поэзии. Взять хотя бы такое стихотворение 1939 года:
Пряч. Пруч. Прич. Проч.
Пяч. Поч. Пуч.
Охгоэхоэхаха.
Фиолетовая дрянь 34.
Крученовские соображения об особой экспрессии заумно звучащих собственных имен, высказанные им в “Декларации заумного языка” (1921), в свою очередь были усвоены Глазковым. Приведенное Крученых в качестве примера женское имя Илайяли определенно сродни Байраумати — героине глазковского стихотворения “Гоген” (1939):
Ее зовут Байраумати
И буйволы бегут.
И я ее не на кровати,
а на берегу36.
Колосья подкосило колесо,
Да ехали да мужики да на телеге,
Эх, ехали да пили кюрасо,
А вдали текли ручьи да реки.
Ехали они, куда вела их совесть,
Да по дороге обнимали баб.
А другие люди, философясь,
Проклинали пройденный этап.
Глазков причудливо смешивает “мужики”, “кюрасо”, “куда вела их совесть”, успешно достигая абсурдистского эффекта. Однако с начала 30-х подобные игры уже не казались невинной забавой. Как убедительно показал уже первый процесс над обэриутами, эти игры легко могли быть истолкованы как попытка издевательства над советской действительностью. Использование советских клише в абсурдистском контексте, характерное и для других стихотворений Глазкова, делало его особенно уязвимым для подобных обвинений.
Альманах был изготовлен в нескольких машинописных экземплярах, но, похоже, лишь один из них, сохраненный в архиве Ю. Долгина, дожил до наших дней. На яркой цветной обложке этого экземпляра красуются четыре веселых кита, манифестируя верность постулатам “небывализма”. Тон задают, естественно, стихотворения Глазкова, такие, как “Евгений Онегин”, “Гоген”, “Колосья подкосило колесо” и некоторые другие, еще более радикальные в смысле эстетики. “Заклинание, чтоб были деньги” — одно из них:
Здесь все отдам,
А там,
Было б легче
Эх че-
стная,
Знаю.
Провожу рукой.
График там такой
А здесь
Есть
График такого вида.
Невелика обида.
Эллиптические строчки следуют одна за другою без всякой видимой логики — так люди выражают себя, когда они сильно взволнованы или расстроены. Подобное эмоциональное состояние, как настаивает Крученых в “Декларации заумного языка”, может быть убедительно передано только с помощью “зауми”, и глазковское стихотворение подтверждает это. Творческое усвоение заветов Крученых очевидно и в названии “Небывализм меня” (замечательном своим неожиданным родительным падежом), под которым глазковские стихотворения объединяются в альманахе. Они, разумеется, занимают большую часть сборника, тогда как меньшая поделена между остальными шестью участниками: уже известными читателю Долгиным, Веденским и Терновским, а также Шехтманом, Баженовым и Змойро. Каждый из них поставляет продукцию в духе главных принципов “небывализма”.
Стихотворение Долгина “Веселая людоедская” — яркий пример “примитива”:
Первая строфа стихотворения, которая служит также рефреном, напоминает глазковскую “Австралийскую плясовую”, возможно, по этой причине и не включенную в альманах. С другой стороны, любовный сюжет “Веселой людоедской” связывает ее с глазковским стихотворением “Гоген”, хотя Долгин настроен гораздо более иронически. В его интерпретации крученыховский сценарий для “хилого и бледного человечка”, которому “полюбился их (богов Африки. — И. В.) дикий свободный язык и резец. первобытного человека”, оканчивается весьма эксцентрически. Как намекает уже само название — “Веселая людоедская”, девушка пожирается своим обожателем:
Девушке я отрубил
Голову, и у меня
(Мясо ее я съел)
Есть теперь черепа.
Примитивистская атмосфера характеризует стихи и другого участника альманаха — студента ГИТИСа Владимира Шехтмана. Вот, к примеру, отрывок из “Черной поэмы”:
Черные ноги в крови костров.
Глаз накаленность любя,
Их охранял эбенно-суровый
Воин из племени С-ЕМ-ТЕ-БЯ.
Тексты Евгения Баженова, студента-физика, впоследствии погибшего на войне, являют собою образчик “экспрессии”. Перед нами — “Удар дымом”:
Стихотворение демонстрирует обилие неологизмов, а также широкий спектр грамматических и семантических несообразностей. Те же приемы — но в еще большей степени — обнаруживает второе баженовское стихотворение — “Дурунтул”:
А туманом и тьмой — призры. Я стою там. Шопенгауэр
и бывалисты землеглаз.
Светлая, Она витала во мраке.
Мы окружили планету.
Четыркит, — Сказгауэн.
“БИБЛлред” — сказал бы.
Я ничего не сказал.
Хотя в альманахе помещены только два стихотворения Баженова, их заумное качество значительно усиливает “крученыховскую” атмосферу сборника. Этому способствует и сюжетная близость баженовских текстов к эсхатологическим предчувствиям Крученых, в частности к таинственному “Эф-луч” из “Утиного гнездышка. дурных слов” (1914).
Другие авторы, как, например, Евгений Веденский, делают упор на “дисгармонию”:
А луна по небу
Плавала как рыба,
Ну а я там не был,
Но пошел туды бы.
Цель достигается главным образом с помощью просторечного “туды бы”, которое, с другой стороны, позволяет провести стихотворение по разряду “примитива”.
Я одолел дела идали,
Сокрытые в житейском дыме
А те, кто дрались и страдали,
Недаром названы святыми.
Вот это “идали” и превращает стилистически нейтральное стихотворение в достаточно заумное, а потому вполне уместное в “небывалистском” альманахе.
Серьезное место в альманахе занимают, разумеется, “алогизмы”. И хотя наиболее интересные в этом плане примеры представлены Глазковым, “алогичная” продукция остальных авторов также заслуживает упоминания. Вот, к примеру, миниатюра “Подражание Э. По”:
На берег тигра
вышли два Тибра.
Я влез на забор, —
принадлежащая перу двенадцатилетнего кузена Долгина Эрика Змойро, тоже привлеченного к участию в сборнике.
И кстати, сам факт — включение ребенка в число авторов взрослого издания — в свой черед отсылает к футуристической практике. Достаточно вспомнить, что крученыховский сборник “Поросята” (1913) был написан якобы совместно с одиннадцатилетней Зиной В. По настоянию Хлебникова в “Садок судей” II (1913) были включены стихи тринадцатилетней Милицы с Украины.
Глазковская стихотворная хроника, а также воспоминания других “небывалистов” повествуют о событиях, немедленно последовавших за выходом альманаха: о собраниях, на которых разбиралась и резко осуждалась деятельность группы, о статье в центральной газете, обвиняющей “небывалистов” в идеологической диверсии, об исключении из комсомола не только непосредственных участников, но и просто слушателей и, наконец, о выдворении из института самого Глазкова.
Меры эти, однако, были по тем временам поразительно мягкими. Долгин объяснил мне это тем, что параллельно шел другой политической процесс — против группы студентов университета, на который и было оттянуто общественное внимание. Но именно это мягкое наказание дало Глазкову физическую возможность вернуться через пару лет ко всей этой истории и живописать ее в самых задорных тонах:
Усякий стих правдивый мой
Преследовался как крамола,
И Нина Б. за связь со мной
Исключена из комсомола.
В самой Москве, белдня среди
Оболтусы неумной бражки
Антиглазковские статьи
Печатали в многотиражке.
Мелькало много разных лиц.
Под страхом исключенья скоро
От всех ошибок отреклись
Последователи Глазкова.
Я поругался с дурачьем
И был за это исключен 52.
Конфликт с властями философски характеризуется Глазковым как “вечный спор поэта с чернью”, футуристическим же идеалам он по-прежнему присягает на верность:
Да здравствует небывализм
И я как основоположник 53.
Любопытно, что столь же тверд оказался в своих убеждениях и Юлиан Долгин, на суд которого была немедленно отправлена глазковская хроника. Если что и вызвало его резкое несогласие с ее автором, то лишь строка “И я как основоположник”, ибо Долгин не собирался отказываться от этого почетного звания. В результате последующей переписки был выработан вариант: “И тот, кто основоположник”, который удовлетворил обоих.
Эта тяжба “основоположников”, накаленная до такой степени, что Долгин отказался показать мне переписку, мотивируя это ее непристойностью, доказывает, что молодые поэты отлично понимали, как велико значение “небывализма” для истории отечественной словесности.
Значение, полностью оправдывающее “нахальное” название группы, хотя и не совсем в том плане, в каком это было замыслено, — зависимость от футуризма очень уж очевидна. Однако именно эта зависимость, столь бесстрашно заявленная, как раз и делала группу вполне “небывалой” — в контексте эпохи.
1 Пользуясь случаем, приношу глубокую благодарность Н. Н. Глазкову и Ю. О. Долгину, предоставившим мне материалы из своих личных архивов. — И. В.
2 См.: “Разгром ОБЭРИУ: материалы следственного дела”. Вступительная статья, публикация и комментарий И. Мальского. — “Октябрь”, 1992, № 11, с. 172—190.
3Николай А с е е в, К творческой истории поэмы “Маяковский начинается”. — “Литературное наследство”, 1983, т. 93, с. 488. См. изложение того же эпизода в асеевской поэме “Маяковский начинается” (Николай А с е е в, Собр. соч. в 5-ти томах, т. 3, М., 1964, с. 475—476).
4Пятистопным ямбом, впрочем, написана трагедия Сельвинского “Рыцарь Иоанн” (1937), а также “Ливонская война” (1946).
5См., к примеру: Б. Я к о в л е в, Поэт для эстетов (Заметки о Велимире Хлебникове и формализме в поэзии). — “Новый мир”, 1948, № 5, с. 220—221.
6Игорь Г о л о м ш т о к, Тоталитарное искусство, М., 1994, с. 107.
7 Преследование авангарда не противоречит широко обсуждаемому в последние годы факту, что некоторые из авангардистов были не менее авторитарны в своих целях и методах, чем их противники, и потому должны считаться не только жертвами советской культурной политики, но в известном смысле ее провозвестниками. (см.: Boris G r o y s, The Total Art of Stalinism: Avant-Garde, Aesthetic Dictatorship, and Beyond. Trans. C. Rougle, Princeton, 1992). В то же время попытки представить социалистический реализм непосредственным наследником русского авангарда кажутся малоубедительными. См. на эту тему: John E. B o w l t and Olga M a t i c h, “Introduction” in “Laboratory of Dreams, The Russian Avant-Garde and Cultural Experiment”, Stanford, 1997, p. 12—14.
8См., например: Renato P o g g i o l i, The Theory of the Avant-Garde. Trans. G. Fitzgerald, Cambridge, 1968, p. 100. Неудивительно, что даже наиболее одержимые из авангардных авторов потеряли к началу 30-х вкус к дальнейшему экспериментированию, как о том свидетельствуют их личные архивы, недавно ставшие доступными исследователям (cм.: Сергей С у х о п а р о в, Алексей Крученых. Судьба будетлянина, Mьnchen, 1992, с. 129—132. См. также: Gerald J a n е c e k, A. N. Chicherin — Constructivist poet. — “Russian Literature”, XXV (1989), р. 511).
9George G i b i a n, Russia’s Lost Literature of the Absurd, Ithaca, 1971.
10Георгий О б о л д у е в, Устойчивое неравновесье. Стихи 1923—1949, Mьnchen, 1979.
11Николай Г л а з к о в, Самые мои стихи. Составители Н. Н. Глазков и А. В. Терновский, М., MCMXCV.
13С 1957 года Глазков напечатал тринадцать стихотворных сборников, едва ли чем-либо примечательных. Эти сборники включали только несколько ранних стихотворений, преимущественно в цензурированном виде.
14Интересно, что уже в стихотворении, написанном до середины 40-х годов, Глазков использует прилагательное, образованное от слова “самиздат”: “Утверждаю одно и то же я,/Самиздатным стихом не стихая,/Почему жизнь такая хорошая? Отчего жизнь такая плохая. ” (Архив Н. Н. Глазкова). Таким образом подтверждается позднейшее глазковское признание: “Самиздат”. Придумал это слово/Я еще в сороковом году. ”
15“Степан Кумырский” состоит из четырех глав, или “пароходов”, как называл их Глазков, вероятно, в подражание хлебниковским “Детям Выдры”, где главы называются “парусами”. Собственно “небывализму” посвящен второй “пароход”.
16Короткие отрывки из “Степана Кумырского” публиковались под разными названиями в глазковских посмертных сборниках: “Автопортрет”, М., 1984, 133—136, а также в “Избранном”, с. 175, 340—342.
17Архив Н. Н. Глазкова.
18“Воспоминания о Николае Глазкове”, с. 97. Ср. с воспоминаниями бывшего “небывалиста” Алексея Терновского: “Примерно. в 1939 году состоялось рождение “небывализма”. Его создателями были Коля и студент-первокурсник Юлиан Долгин. Последний, как я понимал, являлся и теоретиком нового направления” (т а м ж е, с. 82).
19Как объяснил мне Долгин, он имел в виду глазковские “Манифесты”, впоследствии опубликованные в “Избранном” (с. 184—186). — И. В.
20“Воспоминания о Николае Глазкове”, с. 61.
21См.: т а м ж е, с. 65.
22См.: т а м ж е, с. 61, 77. Кроме Глазкова только один из “небывалистов”, Николай Кириллов (1915—1968), стал впоследствии профессиональным литератором. Долгин, который никогда не оставлял поэзии, работал методистом учебного кино и позже библиотекарем.
23См. воспоминания Евгения Веденского: “[Долгин] стал теоретиком нашего нового литературного течения — небывализма. Однажды он поведал нам, что небывализм стоит на четырех китах: алогизм, примитив, экспрессия и дисгармония. К каждому из “китов” у него примеры были, конечно, из стихов Глазкова” (“Воспоминания о Николае Глазкове”, с. 62).
24-25Архив Н. Н. Глазкова. Под стихотворением стоит дата: 1944.
26Архив Н. Н. Глазкова.
27См. дискуссию о книгах, опубликованных к 10-летию со дня смерти Маяковского в “Литературной газете” от 24 ноября 1940 года. См. также: Л. Т и м о ф е е в, Книги о Маяковском. — “Новый мир”, 1941, № 1; И. Г р и н б е р г, Книги юбилейного года. — “Литературный современник”, 1941, № 4. См. также соответствующую главу поэмы Асеева “Маяковский начинается” (1940): “Но все ж/футуризм/не пристал к нему плотно;/ему предстояла/дорога — не та;/их пестрые выкрики, песни, полотна/кружила истерика/и пустота;/искусство,/разобранное на пружинки;/железо империи/евшая ржа;/в вольерах искусства/прыжки и ужимки/“взбешенного мелкого буржуа” (Николай А с е- е в, Собр. соч. в 5-ти томах, т. 3, с. 4 15).
28-29Через несколько лет Асеев, Сельвинский и Кирсанов станут глазковскими официальными менторами в Литературном институте, куда он поступит (с помощью Асеева) в конце 40-го, будучи выгнанным (за “небывализм”) из педагогического. Однако ни сам Глазков, ни его окружение не воспринимали его ученичество у этих поэтов чересчур серьезно, что, в частности, отражено в письмах Л. Ю. Брик. Вот, к примеру, ее письмо Глазкову от 24 сентября 1942 года: “. Вы не Хлебников, не Маяковский. Вы уже — Глазков. Асеев — поэт, но хуже Хлебникова. Очень талантливый Кирсанов — хуже Маяковского. А Вы не хуже и не лучше. Вы — Глазков. Вы знаете дорогу в Поэтоград Коленька, у Вас абсолютное чувство искусства (можно так сказать?). В этом Ваша природа. Таким был Маяковский. Понимать — мало. Понимает Кирсанов, очень хорошо понимает. Асеев — плохо понимает, но этого “чувства” у него больше, чем у Кирсанова” (Архив Н. Н. Глазкова).
30Николай А с е е в, К творческой истории поэмы “Маяковский начинается”, с. 516.
31В одном из глазковских позднейших сборников опубликована пародия на Крученых, прямо перекликающаяся с этим ранним стихотворением: “А я, дебошир,/Сказал: — Дыр-бул-щил! —/И этим добился бессмертной славы!” (Н. Г л а з к о в, Пятая книга, М., 1966, с. 148). Крученых посвящены также глазковские стихотворения “Будетляне” (1968) и “Футуристы” (1970).
32А. К р у ч е н ы х, Новые пути слова (1913). Цит. по: “Манифесты и программы русских футуристов”, под редакцией и с предисловием Владимира Маркова, Mьnchen, 1967, р. 69.
33Владимир М а я к о в с к и й, Полн. собр. соч. в 13-ти томах, т. 12, М., 1959, с. 270.
34Архив Н. Н. Глазкова. Цитируется также А. Терновским — “Воспоминания о Николае Глазкове”, с. 83.
35Цит. по: “Манифесты и программы русских футуристов”, с. 85.
36В стихотворении, опубликованном в сборнике “Самые мои стихи”, это имя пишется как “Вайраумати”, что представляется очевидной опечаткой, так как все четверостишие аллитерировано на “б”.
37Aleхander F l a k e r, Авангард и эротика. — “Russian Literature”, XXXII (1992), р. 43.
38Как показал Герман Ермолаев в своей книге “Censorship in Soviet Literature. 1917—1991” (Lanham, 1997), “пуританство в официальном отношении к интимной стороне жизни” (с. 92) последовательно усиливалось в течение 20-х, 30-х и 40-х годов, обусловливая введение все более строгих цензурных ограничений.
39Архив Н. Н. Глазкова.
40Цит. по: “Манифесты и программы русских футуристов”, с. 70.
41“Тель (але стиль) литераторов”. Цит. по сб.: “Апокалипсис в русской литературе”, М., МАФ, 1923, с. 32.
42См., к примеру: Paul D e b r e c z e n y, Zhitie Aleksandra Boldinskigo’: Pushkin’s Elevation to Sainthood in Soviet Culture. — “South Atlantic Quarterly” 90, № 2 (1991), p. 283—285.
43“Черт и речетворцы” (1913—1922). — Цит. по сб.: “Апокалипсис русской литературы”, с. 4.
45Любопытно, что сам Крученых твердо верил, что ученики у него, несмотря ни на что, появятся: “Так вот же — буду стоять на своем твердо и ждать, авось, этак лет через 20, притащатся наконец ко мне и остальные поэты. ” (А. К р у ч е н ы х, Сдвигология русского стиха, М., 1922, с. 38). Действительно, Крученых предсказал появление “небывалистов” с поразительной точностью: они “притащились” к нему даже на пару лет раньше назначенного срока. Несколько позже, в 40-м, Глазков лично познакомился с Крученых, который сразу же выделил его среди других поэтов. См. воспоминания Л. Либединской в кн.: “Воспоминания о Николае Глазкове”, с. 220.
46Согласно устным воспоминаниям Ю. Долгина, существовало два “небывалистских” альманаха, выпущенных примерно в одно и то же время. Первый из них был составлен Долгиным, второй — Глазковым и Веденским (альманах, по всей видимости, не сохранился). Эти альманахи слегка отличались друг от друга по составу участников и произведений. Кроме того, у долгинского альманаха названия не было вообще, зато глазковский альманах назывался, как вспоминает Веденский, “Расплавленный висмут. Творический зшиток синусоиды небывалистов”, в просторечии — “Творический зшиток” (см.: “Воспоминания о Николае Глазкове”, с. 65). Под этим названием “небывалистский” альманах фигурирует в глазковской хронике в стихах.
47“Воспоминания о Николае Глазкове”, с. 82.
48См., к примеру, рассказ академика Д. С. Лихачева об истории своего ареста (Д. Л и х а ч е в, Заметки и наблюдения. Из записных книжек разных лет, Л., 1989, с. 98—99).
49Долгое время считалось, что открыто оппозиционной и в этом смысле абсолютно исключительной была речь Мейерхольда на встрече театральных режиссеров под председательством Вышинского. Эта легенда была сотворена Ю. Елагиным в книге “Темный гений” (Нью-Йорк, 1955) и впоследствии подхвачена даже наиболее информированными из западных ученых (см., к примеру: Max H a y w a r d, Writers in Russia 1917—1978, San-Diego, 1983, p. 63). Недавно опубликованная стенограмма выступления Мейерхольда, однако, показала, что эта речь не имеет ничего общего с елагинской версией и полностью выдержана в покаянных тонах (см.: Edward B r a u n, Meyerhold, Second ed, revised and expanded, London, 1995, p. 295—296).
50Именно по этой причине идея издать альманах была отвергнута другим уникальным авангардным содружеством той поры — “чинарями”, просуществовавшими до 1941 года. В отличие от “небывалистов”, “чинари” функционировали в глубочайшем секрете (см.: Яков Д р у с к и н, Чинари. — “Аврора”, 1989, № 6).
51 Николай А с е е в, Собр. соч. в 5-ти томах, т. 5, с. 697.
52 Архив Н. Н. Глазкова. С небольшими изменениями опубликовано в “Избранном”, с. 175. См. также воспоминания А. Терновского в кн.: “Воспоминания о Николае Глазкове”, с. 91—92.
53 Архив Н. Н. Глазкова. Интересно, что охота к производству авангардных альманахов в свою очередь не была отбита. См., к примеру, глазковское стихотворение, посвященное Мариенгофу, написанное в 1943 году: “Поэты разных поколений,/А в то же время одного,/Мы соглашаемся без прений,/Что между нами никого.//Пишу об этом без злорадства,/Несчастью ль радоваться мне?/Будь все писатели умней,/Нам было лучше бы гораздо.//Меня б давным-давно издали,/А вас почаще бы листали./Все было б здорово, и стали/Мы с вами вместе издавать/Альманах” (Архив Н. Н. Глазкова).