Чем завершен конфликт между кунанбаем и божеем
Чем завершен конфликт между кунанбаем и божеем
Писать о Мухтаре Ауэзове дело нелегкое. Не говоря уже о подвижнической его роли в развитии родной литературы, об оригинальном таланте и поражавшей всех нас широкой эрудиции — даже в его чисто человеческом облике было столько необычного, яркого, порою противоречивого, что, кажется, ни одно из привычных слов не подходит для рассказа о нем. Он и внешне выделялся чем-то незаурядным, своим, ауэзовским. Необычайно широкий лоб ученого, спокойный, испытующий взгляд слегка прищуренных карих глаз, благородная осанка этого рано пополневшего человека… и еще у каждого из тех, кто знал и общался с ним, — есть свой Ауэзов. У меня тоже.
Хорошо помню: после войны в литературу шла совсем еще зеленая, безусая молодежь в пропахших пороховым дымом, потертых шинелях. Все мы были безумно влюблены в Ауэзова. К обаятельному образу писателя примешивалось, видимо, и наше пылкое юношеское воображение. Наряду с любовью я еще испытывал к нему какой-то необъяснимый, едва ли не священный, страх молодого альпиниста перед величием горы.
Нас особенно восхищало в Ауэзове то, что он питал неиссякаемую нежную любовь к молодежи. Был он задушевен, искренен и прост. Как он улыбался, если вдруг в его дом входил кто-нибудь из молодых. И какими щедрыми, добрыми словами не одаривал он их, сравнивая то с «молодой порослью», то с «дуновением свежего горного ветерка». Общение с литературной сменой, с людьми, которые собираются посвятить свою жизнь труднейшему из призваний — искусству слова, было для него частью писательского труда. И мы, незаметно пригреваясь у тепла ауэзовского сердца, все больше и больше приобщались к его мудрости, привычкам, характеру и голосу.
Мухтар Ауэзов хорошо понимал трудный рост начинающих писателей, хотя у него самого не было так называемого «ученического периода». Вступал он в литературу на редкость сложившимся писателем. Один из самых ранних его рассказов «Сиротская доля» (1921) глубиной и широтой охвата явлений жизни и художественными достоинствами уже тогда поднял молодого писателя до уровня европейской новеллистики.
Ауэзов был особенно чутким к первым произведениям начинающих. И мне вполне понятны причины, вызывавшие вдруг дрожь в руках маститого писателя, когда он брал рукопись начинающего собрата. Он испытывал ощущение, подобное тому, какое испытывает отец, когда принимает новорожденного ребенка, завернутого в пеленки. Хотел, видимо, быстрее узнать, каким будет «племя младое, незнакомое», которое создаст искусство завтрашнего дня, и какой мир идей, чувств, красок, новых слов, форм принесет оно людям, грядущему.
Он был наделен чутьем истинного большого художника, не меньше болеющего за будущее родной литературы, чем за ее настоящее. Он верно и раньше других угадывал появление нового таланта и, раз угадав, уже не мог оставаться безразличным, а тем более безучастным к его судьбе.
Много воды утекло с тех пор. Люди — недолгие гости на земле, волна за волной приходили и уходили они, сменяя друг друга, встречаясь и тут же расставаясь, промелькнув где-нибудь на перекрестке жизни. Ушли дорогие нам Каиыш Сатпаев — ученый с мировым именем, Куляш Байсеитова — замечательная певица. Ушел и Мухтар Ауэзов. И чем больше мы осознаем это, тем больше обуревают нас сложные раздумья. Мы начинаем острее ощущать его потерю. При нем как-то спокойнее было за судьбу казахской литературы.
Щедрый дар природы сделал талант Мухтара Ауэзова разносторонним: выдающийся писатель, пытливый ученый, блестящий оратор. Глядя на него, мы все поражались, как могло совмещаться столько редких качеств в одном человеке. Но у Ауэзова не было и тени от той душевной сытости и неподвижности, которую высмеял еще Александр Блок. Он никогда не оставался равнодушным к событиям в отдающем пороховой гарью, огромном, неспокойном мире. Ауэзова интересовало, увлекало, волновало решительно все, заставляя при этом постоянно бодрствовать его ум, работать его фантазию и воображение. Его талант неусыпно бодрствовал, работал, вдохновение и порыв никогда не покидали его, и он, помимо своих романов, повестей и пьес, всю жизнь не переставал восхищать нас, то блеснув теоретической статьей о литературе, то чисто лингвистическим трактатом или проблемным очерком о труде и быте чабанов. Несмотря на внешнюю грузность, он был на редкость подтянутым и собранным в жизни, особенно когда работал. И все, что было создано им — начиная от очерков и до романов, — отмечено блеском таланта, свежестью и оригинальностью мысли и способно захватить читателя, заставляя перенестись в мир его образов и мыслен.
Однажды мне довелось видеть, как он работал. Так уж получилось, что, когда я вошел в его дом, дверь кабинета оставалась приоткрытой.
Кони «становились теперь силой разрушительной, подобной степному пожару, урагану или наводнению. Сплошной темной массой, покрывавшей целое поле, табун двигался в ночи, как некий тысяченогий и многозубый ненасытный разрушитель…» — диктовал он свою третью книгу эпопеи «Путь Абая», названную вначале «Акын-ага».
Я на какое-то мгновенье забыл о цели своего визита, забыл, что невольно присутствую при рождении новых страниц ауэзовской эпопеи. Мое восхищенное воображение неслось вслед за диким табуном, за «темной массой», как предельно точно назвал автор. Мне тогда еще рисовался за этой высокой приоткрытой дверью другой мир. Я не побоюсь назвать его богатырским.
По комнате мерно вышагивал грузный человек с сократовским лбом, глубоко запустив в карманы крепко сжатые кулаки, напряженно вглядываясь куда-то в неведомый, только ему видимый и подвластный мир жарких человеческих страстей. В напряженный момент творческого вдохновения он сам был весь сосредоточенный, собранный; и, мобилизовав свой могучий талант, безбрежные свои знания, свою неисчерпаемую память, диктовал, диктовал своим по-ауэзовски льющимся, грудным голосом. Иногда он слегка покашливал, словно сдерживая поток мыслей, чувств и переживаний, нахлынувших в момент творческого вдохновения. И тогда за яростной дробью машинки слышался мне поток тысячекопытной лавы, бешено несущейся по выжженной солнцем сухой, ковыльной степи. И все это вместе было стихийной, неодолимой силой, неудержимым потоком, и руководить им мог только один человек.
Все мы с детства знаем из географии: слияние многих ручейков образует реку. Иначе говоря, большое начинается с малого. Истина довольно простая. И вот совсем недавно я как-то глянул на карту и неожиданно для себя открыл то, что меня поразило своей алогичностью и парадоксальностью. Оказалось, что такие многоводные реки, как Ангара, как река Св. Лаврентия, берут свое начало прямо из озер и что для этих рек незнакомо высыхание, обмеление, они изначально полноводны. Начиная свой путь из великого, неисчерпаемого, они несут свои воды к безбрежному простору океана. Думая об Ауэзове, о его могучем таланте, я неожиданно вспомнил о своем «открытии» — об этих реках и, пораженный, подумал: «Так вот каков он!»
Из того, что было сказано, не следует, однако, думать, что Ауэзову была неведома так называемая «обратная сторона творчества», что ему никогда не бывало трудно, что он не испытывал столь известных миру творческих мук и создавал все свои произведения легко и просто. Наоборот, он часто бывал недоволен собой, хмур, иногда сердит, жаловался друзьям, что где-то, на каком-то проклятом месте застрял. В эти дни у него появлялась особая, сердитая интонация, известная всем его многочисленным друзьям и знакомым. Временами, когда его одолевали творческие муки, бессилие или, как он сам называл, «невезение», он бывал холоден, сдержан, но всегда корректен. И этот волшебник слова, обладающий сверхъестественной силой, каким он показался мне, когда диктовал третью книгу «Абая», выглядел теперь изнуренным и несчастным. И наконец, не выдержав столь колоссального напряжения, с горечью махнув рукой, он говорил машинистке извиняющимся голосом:
Чем завершен конфликт между кунанбаем и божеем
Выдающегося казахского советского писателя, крупнейшего ученого — академика Академии наук КазССР, доктора филологических наук, профессора и видного общественного деятеля Мухтара Ауэзова знают не только в его родной советской стране, но и далеко за ее пределами. С интересом и любовью читают ныне его произведения миллионы читателей на разных языках народов мира.
В 1957 году тепло отмечался юбилей, связанный с шестидесятилетием со дня рождения и сорокалетием творческой деятельности замечательного писателя. Он был награжден высшей правительственной наградой нашей страны — орденом Ленина.
За сорок лет плодотворной творческой деятельности Мухтаром Ауэзовым созданы десятки рассказов, повестей, литературоведческих статей, учебники литературы и монографии, около тридцати пьес, либретто и- сценариев, переведены на казахский язык многие произведения русской и мировой классики. Вершиной творчества Ауэзова является многотомный исторический роман «Путь Абая», единодушно признанный первой казахской эпопеей.
Примечательно, что творческий путь Ауэзова полностью охватывает по времени тот исторический путь, который прошла казахская советская литература за славное сорокалетие, и характеризует одну из главных черт и тенденций ее развития.
Большой и своеобразный талант художника слова совершенствовался вместе с родной литературой. То, что создано Ауэзовым, обогатило родную литературу, развило и выдвинуло вперед такие жанры, как проза и драматургия, расширило их границы и возможности. Его многогранное творчество явилось ярким выражением национального характера и своеобразия казахской литературы, выражением как лучших традиций казахского национального народного искусства, так и новаторских стремлений молодой советской литературы. Первое его произведение написано в 1917 году, в год свершения Великой Октябрьской социалистической революции.
Это пьеса «Енлик — Кебек», созданная молодым писателем на основе народной легенды о жертвах жестокого феодально-патриархального произвола, о трагической любви молодых, красивых и сильных духом людей из народа.
Написанная еше в ауле, она впервые была поставлена в юрте Айгерим, вдовы Абая Куманбаева. Аул Абая, откуда, впрочем, происходит и сам Мухтар Ауэзов, стал, таким образом, родиной не только казахской письменной поэзии, но и казахской драматургии.
Он предвещал по сути дела рождение национального театра драмы, открывшегося впервые в 1926 году постановкой названной пьесы М.Ауэзова «Енлик— Кебек». Следует отметить, что эта пьеса в обновленном виде до сих пор не сходит со сцены. Наряду с тем она прочно вошла в репертуар областных театров и кружков самодеятельности. Правда, в первоначальном варианте пьеса «Енлик — Кебек» содержала в себе не совсем правильную концепцию в показе социальных противоречий дореволюционного казахского аула. Этим отчасти страдали некоторые рассказы и повести писателя, написанные в начале двадцатых годов.
Коммунистическая партия и советская общественность помогли писателю преодолеть идейные шатания, понять существо социалистического реализма и тем самым способствовали его творческому росту и совершенствованию.
Уже в начале. 30-х годов Ауэзов подверг существенной переработке свои прежние произведения («Енлик — Кебек», «Под тенью прошлого», «Караш-Караш»). Одновременно он создал новые произведения: пьесы «Борьба», «Айман—Шолпан», «Ночные раскаты», «На границе», «В яблоневом саду», «Абай», рассказы «Крутизна», «Плечом к плечу», «Переживания Хасена» и многие другие.
Наряду с созданием оригинальных драматургических и прозаических произведений Ауэзов плодотворно работал в эти годы и в области художественного перевода классических произведений мировой и русской драматургии, В его переводе были поставлены на сцене казахского драматического театра «Отелло», «Укрощение строптивой» Шекспира и «Ревизор» Гоголя. К числу творческих удач относится и перевод «Любови Яровой» К.Тренева.
Рост и развитие таланта М.Ауэзова, основанные на овладении марксистско-ленинской идеологией, на глубоком изучении жизни, на постоянном обращении к неиссякаемым источникам казахского народного творчества и к классическим образцам русской и мировой литературы, а также литератур братских республик, укрепили писателя на позициях социалистического реализма и подготовили почву для создания новых больших произведений. К ним относятся трагедия и романы об Абае Кунанбаеве, великом казахском поэте.
Трагедия «Абай», написанная Ауэзовым в соавторстве с Леонидом Соболевым, охватывает последний период жизни Абая. Правдиво, с большой эмоциональной силой показан здесь образ поэта и мыслителя казахского народа, защитника всего нового и прогрессивного в жизни родного края.
Но делом жизни Ауэзова, бесспорно, явилось создание многотомной эпопеи о великом Абае.
В 1942 году, в самый тяжелый год военных испытаний, вышла в свет на казахском языке первая книга романа «Абай» Мухтара Ауэзова. Она раскрыла перед читателем образ Абая-юноши, процесс формирования личности любимого поэта казахского народа и яркие картины жизни казахской степи в прошлом столетии. Не прошло после того и пяти лет, как вышла вторая книга этого романа, показывающая становление поэтической фигуры Абая и сложный процесс перехода его на сторону народных масс. Несмотря на военные лишения и трудности, рождение нового замечательного произведения было горячо встречено казахской общественностью. Переведенный вскоре на русский язык, роман «Абай» нашел путь к сердцу миллионов читателей.
Взыскательные ценители искусства высокой правды по достоинству оценили это весенней свежести произведение казахской литературы, и оно в 1948 году было удостоено Государственной премии 1-й степени.
«Роман «Абай» Мухтара Ауэзова, — писала тогда газета «Правда», — большое событие не только в казахской, но и во всей советской литературе».
С тех пор минуло десятилетие новых всемирно-исторических побед советского народа в строительстве коммунистического общества. За это время написаны еще две книги эпопеи, названные «Путь Абая». Таким образом, закончен многолетний труд выдающегося казахского писателя — четырехтомный цикл романов о великом поэте-демократе Абае Кунанбаеве («Абай» и «Путь Абая»), который в 1959 году под общим названием «Путь Абая», среди выдающихся произведений социалистического реализма, удостоен Ленинской премии.
Это поистине великий труд, явившийся плодом не только большого таланта, мужавшего от книги к книге, но и большого писательского подвига, стоившего автору мучительных поисков и дерзаний, кропотливой работы и глубоких творческих размышлений в течение пятнадцати лет.
Создание такой замечательной эпопеи в казахской литературе, которая сорок лет назад вообще не знала еще настоящего романа, — знаменательное событие, исполненное особого, неоценимо важного историко-литературного значения.
Трудно переоценить это значение. Оно состоит не только в том, что Ауэзов увековечил великого казахского поэта, создав его величавый, полный жизненной правды образ, и не только в том, что он дал энциклопедию бытия казахского народа на протяжении полувека. Значение эпопеи заключается в том, что она стала подлинно народным произведением, в котором с большим проникновением прослежены глубочайшие процессы формирования казахского национального характера и обнаружены, как золотые жилы в кряжах, те богатые духовные силы, которые всегда жили в народе и стали залогом его светлого будущего. Стоит прочесть эпилог романа, вслушаться в последнюю песню Айгерим и в прощальную клятву Дармена у могилы Абая, охватить мысленным взором собравшиеся там народные массы, вглядеться в лица учеников и поклонников великого певца, и каждый, даже неискушенный читатель, почувствует могучую силу пробуждающегося для исторических деяний народа.
Романы о жизни Абая — бессмертного народного поэта, просветителя и композитора — это многоплановая эпопея, охватывающая огромный и важный в истории казахского народа период. В первой книге мы встречаем Абая пытливо любознательным подростком, скачущим на иноходце в родной аул, а в последней — как бы принимаем незримое участие в панихиде по скончавшемуся на шестидесятом году жизни и оплакиваемом народом прославленном поэте-борце. Большая и напряженная жизнь незаурядного человека проходит перед читателями на точно и красочно зарисованном историческом фоне.
Чем завершен конфликт между кунанбаем и божеем
Писать о Мухтаре Ауэзове дело нелегкое. Не говоря уже о подвижнической его роли в развитии родной литературы, об оригинальном таланте и поражавшей всех нас широкой эрудиции — даже в его чисто человеческом облике было столько необычного, яркого, порою противоречивого, что, кажется, ни одно из привычных слов не подходит для рассказа о нем. Он и внешне выделялся чем-то незаурядным, своим, ауэзовским. Необычайно широкий лоб ученого, спокойный, испытующий взгляд слегка прищуренных карих глаз, благородная осанка этого рано пополневшего человека… и еще у каждого из тех, кто знал и общался с ним, — есть свой Ауэзов. У меня тоже.
Хорошо помню: после войны в литературу шла совсем еще зеленая, безусая молодежь в пропахших пороховым дымом, потертых шинелях. Все мы были безумно влюблены в Ауэзова. К обаятельному образу писателя примешивалось, видимо, и наше пылкое юношеское воображение. Наряду с любовью я еще испытывал к нему какой-то необъяснимый, едва ли не священный, страх молодого альпиниста перед величием горы.
Нас особенно восхищало в Ауэзове то, что он питал неиссякаемую нежную любовь к молодежи. Был он задушевен, искренен и прост. Как он улыбался, если вдруг в его дом входил кто-нибудь из молодых. И какими щедрыми, добрыми словами не одаривал он их, сравнивая то с «молодой порослью», то с «дуновением свежего горного ветерка». Общение с литературной сменой, с людьми, которые собираются посвятить свою жизнь труднейшему из призваний — искусству слова, было для него частью писательского труда. И мы, незаметно пригреваясь у тепла ауэзовского сердца, все больше и больше приобщались к его мудрости, привычкам, характеру и голосу.
Мухтар Ауэзов хорошо понимал трудный рост начинающих писателей, хотя у него самого не было так называемого «ученического периода». Вступал он в литературу на редкость сложившимся писателем. Один из самых ранних его рассказов «Сиротская доля» (1921) глубиной и широтой охвата явлений жизни и художественными достоинствами уже тогда поднял молодого писателя до уровня европейской новеллистики.
Ауэзов был особенно чутким к первым произведениям начинающих. И мне вполне понятны причины, вызывавшие вдруг дрожь в руках маститого писателя, когда он брал рукопись начинающего собрата. Он испытывал ощущение, подобное тому, какое испытывает отец, когда принимает новорожденного ребенка, завернутого в пеленки. Хотел, видимо, быстрее узнать, каким будет «племя младое, незнакомое», которое создаст искусство завтрашнего дня, и какой мир идей, чувств, красок, новых слов, форм принесет оно людям, грядущему.
Он был наделен чутьем истинного большого художника, не меньше болеющего за будущее родной литературы, чем за ее настоящее. Он верно и раньше других угадывал появление нового таланта и, раз угадав, уже не мог оставаться безразличным, а тем более безучастным к его судьбе.
Много воды утекло с тех пор. Люди — недолгие гости на земле, волна за волной приходили и уходили они, сменяя друг друга, встречаясь и тут же расставаясь, промелькнув где-нибудь на перекрестке жизни. Ушли дорогие нам Каиыш Сатпаев — ученый с мировым именем, Куляш Байсеитова — замечательная певица. Ушел и Мухтар Ауэзов. И чем больше мы осознаем это, тем больше обуревают нас сложные раздумья. Мы начинаем острее ощущать его потерю. При нем как-то спокойнее было за судьбу казахской литературы.
Щедрый дар природы сделал талант Мухтара Ауэзова разносторонним: выдающийся писатель, пытливый ученый, блестящий оратор. Глядя на него, мы все поражались, как могло совмещаться столько редких качеств в одном человеке. Но у Ауэзова не было и тени от той душевной сытости и неподвижности, которую высмеял еще Александр Блок. Он никогда не оставался равнодушным к событиям в отдающем пороховой гарью, огромном, неспокойном мире. Ауэзова интересовало, увлекало, волновало решительно все, заставляя при этом постоянно бодрствовать его ум, работать его фантазию и воображение. Его талант неусыпно бодрствовал, работал, вдохновение и порыв никогда не покидали его, и он, помимо своих романов, повестей и пьес, всю жизнь не переставал восхищать нас, то блеснув теоретической статьей о литературе, то чисто лингвистическим трактатом или проблемным очерком о труде и быте чабанов. Несмотря на внешнюю грузность, он был на редкость подтянутым и собранным в жизни, особенно когда работал. И все, что было создано им — начиная от очерков и до романов, — отмечено блеском таланта, свежестью и оригинальностью мысли и способно захватить читателя, заставляя перенестись в мир его образов и мыслен.
Однажды мне довелось видеть, как он работал. Так уж получилось, что, когда я вошел в его дом, дверь кабинета оставалась приоткрытой.
Кони «становились теперь силой разрушительной, подобной степному пожару, урагану или наводнению. Сплошной темной массой, покрывавшей целое поле, табун двигался в ночи, как некий тысяченогий и многозубый ненасытный разрушитель…» — диктовал он свою третью книгу эпопеи «Путь Абая», названную вначале «Акын-ага».
Я на какое-то мгновенье забыл о цели своего визита, забыл, что невольно присутствую при рождении новых страниц ауэзовской эпопеи. Мое восхищенное воображение неслось вслед за диким табуном, за «темной массой», как предельно точно назвал автор. Мне тогда еще рисовался за этой высокой приоткрытой дверью другой мир. Я не побоюсь назвать его богатырским.
По комнате мерно вышагивал грузный человек с сократовским лбом, глубоко запустив в карманы крепко сжатые кулаки, напряженно вглядываясь куда-то в неведомый, только ему видимый и подвластный мир жарких человеческих страстей. В напряженный момент творческого вдохновения он сам был весь сосредоточенный, собранный; и, мобилизовав свой могучий талант, безбрежные свои знания, свою неисчерпаемую память, диктовал, диктовал своим по-ауэзовски льющимся, грудным голосом. Иногда он слегка покашливал, словно сдерживая поток мыслей, чувств и переживаний, нахлынувших в момент творческого вдохновения. И тогда за яростной дробью машинки слышался мне поток тысячекопытной лавы, бешено несущейся по выжженной солнцем сухой, ковыльной степи. И все это вместе было стихийной, неодолимой силой, неудержимым потоком, и руководить им мог только один человек.
Все мы с детства знаем из географии: слияние многих ручейков образует реку. Иначе говоря, большое начинается с малого. Истина довольно простая. И вот совсем недавно я как-то глянул на карту и неожиданно для себя открыл то, что меня поразило своей алогичностью и парадоксальностью. Оказалось, что такие многоводные реки, как Ангара, как река Св. Лаврентия, берут свое начало прямо из озер и что для этих рек незнакомо высыхание, обмеление, они изначально полноводны. Начиная свой путь из великого, неисчерпаемого, они несут свои воды к безбрежному простору океана. Думая об Ауэзове, о его могучем таланте, я неожиданно вспомнил о своем «открытии» — об этих реках и, пораженный, подумал: «Так вот каков он!»
Из того, что было сказано, не следует, однако, думать, что Ауэзову была неведома так называемая «обратная сторона творчества», что ему никогда не бывало трудно, что он не испытывал столь известных миру творческих мук и создавал все свои произведения легко и просто. Наоборот, он часто бывал недоволен собой, хмур, иногда сердит, жаловался друзьям, что где-то, на каком-то проклятом месте застрял. В эти дни у него появлялась особая, сердитая интонация, известная всем его многочисленным друзьям и знакомым. Временами, когда его одолевали творческие муки, бессилие или, как он сам называл, «невезение», он бывал холоден, сдержан, но всегда корректен. И этот волшебник слова, обладающий сверхъестественной силой, каким он показался мне, когда диктовал третью книгу «Абая», выглядел теперь изнуренным и несчастным. И наконец, не выдержав столь колоссального напряжения, с горечью махнув рукой, он говорил машинистке извиняющимся голосом:
О казахской государственности и о том, что в Казахстане называют «исторической наукой». Часть 2-я
«Упорядоченный хаос», или о смысле межродовой борьбы
Западные этнологи, впервые столкнувшиеся с кочевой культурой в разных регионах мира, наблюдали приблизительно одно и то же явление, которое они назвали «упорядоченным хаосом». «Хаос» по определению несовместим с «порядком», но в этом парадоксальном словосочетании отражается сам принцип организации и функционирования кочевых обществ «безгосударственного» типа. Теперь позвольте привести обещанный пример.
В одном из эпизодов романа «Путь Абая» Кунанбай (Құнанбай) и его люди нападают на аул враждующего с ним Божея (Бөжей). Схватывают его с родственниками, связывают. Кунанбай приказывает раздеть Божея и высечь его плетью. Когда джигиты Кунанбая набрасываются на него, то Пушарбай (Пұшарбай) закрывает его своим телом, защищая от ударов. Видя все это, Байсал резким криком отзывает своих людей. Схватка прекращается. Кунанбай и его люди уходят.
Теперь «прочтем» этот сюжет методом структурного анализа. Все названные персонажи (Кунанбай, Божей, Пушарбай и Байсал) являются потомками реального предка, т.е. Олжая, в четвертом поколении. У Олжая было трое сыновей – Айдос, Кайдос (Қайдос) и Жигитек (Жігітек).
От Айдоса – Иргизбай (Ырғызбай), Топай, Торгай (Торғай) и Котибак (Көтібақ). (Кайдосовцев в этом сюжете нет, поэтому я их опускаю);
От Иргизбая – Ускенбай (Өскенбай), от него – Кунанбай;
От Котибака – (не знаю имени), от него – Пушарбай и Байсал;
От Жигитека – Кенгирбай (Кеңгірбай), от него – Ералы, сын которого – Божей.
Итак, согласно генеалогической схеме, все наши герои являются правнуками Олжая. Но, по родственным понятиям казахов, Кунанабай ближе Пушарбаю и Байсалу, чем Божей, поскольку они – дети общего предка в третьем поколении, т.е. Айдоса.
Единицу расстояния родства, которую я обозначаю здесь словами «колено» и «поколение», в специальной литературе называют «структурной дистанцией». Итак, выражаясь специальным языком, скажу, что Пушарбай и Байсал находятся на более близком структурном расстоянии к Кунанбаю, чем к Божею. Этот нюанс системы родства казахов надо крепко сохранить в памяти, чтобы понять социологию общества в целом, и проследить за ходом нашего анализа, в частности.
Теперь вопрос: почему Пушарбай и Байсал «бросили» Кунанбая и «ушли» к Божею, если понятие структурной дистанции, на важности которого я настаиваю, имеет какой-то смысл?
Если ответить коротко, то потому, что Кунанбай становился слишком сильным политическим противником. А бесконтрольный рост влияния, авторитета и власти одной из политических единиц представляет угрозу для самостоятельности других элементов данной политической группы – котибаковцев, жигитековцев и кайдосовцев, т.е. других «детей» Олжая (в данном случае). Поэтому каждый раз, когда какая-либо ветвь генеалогического древа, т.е. одна политическая группа, усиливает свои позиции за счет ослабления других, то для последних это означает только одно – потерю самостоятельности. В таком случае, в полном согласии с вековой традицией казахов, срабатывает механизм «раскола» (ауу или көшу, по-казахски), как откочевка котибаковцев (Пушарбая и Байсала) от Кунанбая. Этот акт провоцирует процесс перегруппировки политических сил, что будет иметь конечным результатом восстановление потерянного равновесия, но в новой конфигурации составляющих элементов.
Еще раз подчеркиваю: настоящий пример объясняет лишь принцип регулирования конфликтных отношений в обществе, которое не имеет специального института, стоящего над (и вне) родовыми обществами и контролирующего их, т.е. того, что мы сегодня называем государством. Конкретные мотивы подобной откочевки могли варьироваться от случая к случаю, но неизменной оставалась суть – если одна генеалогическая группа начинала притеснять другие, то последние просто откочевывали. Они не жаловались в органы власти (как мы делаем порой сегодня), ибо таковых просто не существовало, а разбирали юрты, погружали их на верблюдов и уходили к другому, более «справедливому» родичу. Не спонтанно, разумеется, не автоматически, ибо каждый казах знал нормы справедливого / несправедливого, дозволенного / недозволенного, поэтому мог выразить причину «откочевки» вербально и принародно.
Эта объяснительная модель актуальна для описания функционирования как мелких единиц вроде аулет / ата баласы (приведенный выше пример), так и крупных родовых объединений, составлявших казахский народ. И когда в источниках прошлых веков говорится о «хаосе», о «беспорядках» в степи, то подразумеваются именно эти процессы. Словом, за внешней картиной борьбы «всех против всех» скрывается другая, конструктивная по сути, система отношений, благодаря которым в обществе восстанавливались социальный порядок и нормы справедливости.
Нам, детям единого предка Алаш, завещано жить в единстве.
Но чтобы признать такую гипотезу состоятельной, нужно показать механизмы, работающие в обратном порядке, т.е. в направлении обратного слияния, ибо в противном случае в результате беспрерывного процесса раскола целого на части само кочевое общество казахов прекратило бы свое существование.
Чтобы хотя бы эскизно обозначить ответ на этот вопрос, приведу другой пример из названного романа. В одном из эпизодов Кулыншак (Құлыншақ), обиженный на Кунанбая, «уходит» от него и «присоединяется» к жигитекам (Божею). Кунанбай оценивает уход Кулыншака как «унизительное оскорбление» (корлык). Это событие так обостряет и без того натянутые отношения с Божеем, что приводит к междоусобной войне.
Итак, посмотрим теперь на обычай «откочевки» через призму социальных ценностей. Выше я отметил, что Иргизбай, Топай, Торгай и Котибак – дети Айдоса. Подчеркну теперь, что Кулыншак – внук Торгая: это означает, что он ближе к Кунанбаю, чем к Божею и группе жигитековцев. Традиция требует, чтобы каждый выбирал себе друга, соседа, союзника по определенному критерию: «қарыс – қарыс, сүйем – сүйем», как говорят казахи. Қарыс – это расстояние между вытянутыми большим и средним пальцами; сүйем – между большим и указательными. Моральная сентенция сказанного заключается в том, чтобы каждый казах знал, кто ему ближе, кто дальше, и соизмерял свой шаг с этим критерием.
Но… Кулыншак уходит от Кунанбая. О каких ценностях мы говорим?
Действительно, на первый взгляд кажется, что обычаи трансгрессируют, казахи забывают «священные» заветы предков, и общество находится во власти сплошного хаоса. Но так кажется лишь невнимательному глазу, ибо этот глаз не видит скрытые пружины, сдерживающие спонтанный «уход» человека по первому позыву души. Тогда – каковы они, и какова их природа?
Ответ на все эти вопросы потребует написания не одной монографии, не одного десятка статей. Поэтому я назову лишь один из факторов, который обычно называют «силой общественного мнения».
Мнение выражается в словах. А казах не говорит где попало, с кем попало, когда попало. Поэтому не забудем и о культуре слова.
Говорят везде. Но слово приобретает всю свою мощь в публичных местах – в гостях за дастарханом, на тоях и поминках. Публичное место – вот настоящая арена слова! Перед взором внимающих слушателей слово «обжигает», «отравляет», «убивает наповал»… Вот такой пример.
Однажды, находясь в гостях, Кунанбай сделал замечание Солтабаю-төре, который курил насвай и выплевывал табак в огонь – дескать, «не к лицу» уважаемому человеку плеваться. Подчеркиваю – принародно! Төре за словом в карман не полез и отпарировал: «Ты в чужом глазу соломинку увидел, а в своем бревна не замечаешь. Уйми своего сатану!» А намекал он на разговоры о его «родиче» Кодаре (Қодар), который, как поговаривали в народе, сожительствовал со своей невесткой. Возможно даже, что это было правдой, и все знали об этом даже без Солтабая.
Теперь представим себе, что в другом многолюдном месте бия Кунанбая попросили бы разрешить тяжбу между группой «родичей». Но как бы он разрешил ее, если от него самого люди бегут? Даже рта не смог бы раскрыть! У него ведь, как выражаются казахи, «язык сломан» (тілден сынық). Поэтому, когда Кунанбай говорит, что Кулыншак «унизительно оскорбил» его, он ничуть не драматизирует ситуацию. Откочевав от него, Кулыншак тем самым «заполнил его рот песком» и обратил в «немого».
Но однажды тот же язык «сразит» самого Кулыншака, – за то, что не знает он и не ведает, «где свои, а где чужие». К чему, мол, белизна бороды, если мудрость не познал!?
Словом, «раскол» на части не может быть бесконтрольным. Тот же механизм, провоцирующий в одном случае «откочевку» (обида на несправедливость со стороны «своего»), в другом действует как сдерживающий фактор (уйдя от «своего», «чужому» «своим» не станешь). Эти две тенденции являются двумя сторонами одной медали, т.е. структурным свойством самого общества.
«Поссорились – помирились. »
Так можно перевести смысл казахской поговорки «ұрысқанымыз – жарасқанымыз»: «когда мы говорим, что поссорились, хотим сказать, что помирились»; «когда мы говорим, что помирились, хотим сказать, что поссорились»: нет раз и навсегда установленного «своего» и «чужого», а есть постоянное превращение «своего» в «чужого», и взаимообратно. Все зависит от реальной ситуации.
Если сегодня поехать на родину Абая и конкретизировать детали образования «военно-политических блоков», о которых здесь идет речь, то можно было бы установить, какие из названных факторов сыграли определяющую роль в их создании. К сожалению, пока эту работу я не проделал. А отечественные историки и этнологи не интересуются такими «мелочами», о чем я уже говорил выше. Я готовлю отдельную статью, в которой «Мусакулская война» (Мұсақұл соғысы) будет проанализирована более детально. В рамках же настоящего разговора я хотел бы подчеркнуть важность понимания следующих элементов интересующего нас предмета обсуждения.
Как мы сказали, в своем романе Мухтар Ауэзов описывает подготовку к войне групп Кунанбая и Божея. Каждая сторона ищет себе «союзников», формируют «блоки». Но на самом деле все эти приготовления вовсе не означают, что «союзники» примут участие в военных действиях или что те и другие действительно хотят истребить друг друга. Вовсе нет.
Шаги, которые я назвал «подготовкой к войне», в действительности направлены на то, во-первых, чтобы мобилизовать общественное мнение и сфокусировать его на конфликте; ибо, во-вторых, чем сильнее мобилизация общественного внимания, тем выше вероятность «сползания» конфронтации на путь переговоров; потому что, в-третьих, каждая сторона и «нейтральные свидетели» происходящего отдают себе отчет в «братоубийственном» характере войны; потому, в-четвертых, стороны ведут демонстративную подготовку к сражению путем ритуализации взаимной враждебности, чтобы, в конце концов, избежать настоящей войны; чтобы, в-пятых, на худой конец, в случае начала действительных военных действий «родичи-зрители» вмешались и остановили их в критический момент. Именно так проходит «Мусакулская война» между кунанбаевцами и божеевцами.
И когда стороны садятся за дастархан примирения, мы видим бошанцев и дадан-тобыктинцев, даганских кереев и аргынцев, найманцев, төре и карашорцев – представителей родовых групп, кочевья которых находятся в сотнях километров от очага конфликта. Тем не менее все они так или иначе были вовлечены в противостояние, и в той или иной форме способствовали его урегулированию. Поэтому и за дастарханом они присутствуют как гаранты выполнения сторонами политического соглашения в качестве членов одной политической системы.
Теперь, прежде чем перейти к заключению, мне хотелось бы ответить еще на один принципиальный вопрос. Как поступали казахи-кочевники в ситуации, когда, скажем так, «враг стоял у самых ворот», т.е. когда возникала крайняя необходимость в координированных действиях?
В такой ситуации все заинтересованные родовые группы собирались вместе, совершали жертвоприношение и на крови жертвенного животного приносили клятву: «Если кто нарушит эту священную клятву, то пусть его кровь потечет как кровь этого животного!». Клятва связывала всех участников ритуала временным, но священным союзом. И если после этого один из них нарушал «текст» договора, то все другие нападали на его аул (обычай шабу) – разбирали скот, разрушали материальные ценности, расправлялись с людьми, т.е. поступали как с заклятым врагом. Словом, когда они нуждались в единстве действий, то посредством обычая «баталасу» создавали временный институт, выполнявший административную и политическую функции. И этот институт прекращал свое существование сразу после того, как причины, вызвавшие его создание, теряли актуальность.
Вместо заключения
Итак, мы не видим ни царя, ни хана, ни какой-то другой институт, который мы могли бы ассоциировать с государственной, административной властями. Но конфликты разрешаются, стороны не уничтожают друг друга в кровавом неистовстве, хотя и гармоничными их отношения не назовешь. Словом, все как у людей.
Но сказанное вовсе не означает, что государственности у казахов никогда не было. Безусловно, она существовала. Но исходить при этом из альтернативы «была – не была» тоже не следует. Такой подход ошибочен методологически, ибо представляет собой тот же евроцентризм, априори исключающий все другие возможности социальной организации общества, кроме государственной.
В более широком смысле проблему, на мой взгляд, следует изучать в диахронном и синхронном аспектах. В диахронной перспективе, безусловно, было бы интересно реконструировать традицию преемственности между Золотой Ордой и современным Казахстаном. Но не стоит фокусироваться на ней так, чтобы смысл самого поиска был сведен к задаче «во что бы ни стало» найти следы казахской государственности. Мне представляется, что в этот исторический период управление / самоуправление казахскими племенами осуществлялось в форме сочетания двух противоположных и взаимодополняющих тенденций. Первую условно можно назвать «преимущественно государственной» формой организации управления, а вторую – «преимущественно безгосударственной». Этим я хочу сказать, что казахские роды и племена в какие-то периоды жили отдельно друг от друга, без подчинения властному центру. Вместе с тем, в другие периоды они объединялись – как, например, во время успешных завоевательных походов на присырдарьинские города под предводительством хана Тауке. Один вариант не исключает другого – напротив, они взаимодополняют друг друга. Затем в синхронном порядке нужно реконструировать весь комплекс обычаев казахов по маркировке и освоению родовых границ. А также заняться изучением технических, социальных, военных, политических, ритуально-мистических и религиозных аспектов культуры казахов в этой области. Такое исследование должно сопровождаться сравнительным анализом аналогичного корпуса обычаев русских крестьян-переселенцев, прибывавших в степь, культурного менталитета чиновников царской колониальной администрации на местах в интересующем нас ключе. Такой анализ даст нам реальную картину контактов и конфронтации двух культур, двух мировоззрений, двух способов социализации и сакрализации территории обитания: казахов – субъектов кочевой культуры; и русских крестьян-переселенцев – представителей оседлого общества. Это знание позволит нам понять технико-символическую систему русских крестьян-переселенцев по трансформации «ничейной» земли в «исконную». Для решения этих задач потребуются новый исследовательский инструментарий, новые идеи и подходы. Лобовая критика «царского колониализма» давно исчерпала свои эпистемологические возможности и мало что дает, кроме выработки идеологических клише, адресованных исключительно «внутреннему потребителю». Сказанное касается не только этой группы проблем. Если практика все еще остается критерием истины, то она показывает, что вся система идейно-теоретических концепций, исследовательских приемов отечественных историков пригодна лишь для сочинения «героической истории» со сказочными персонажами вроде «великих ханов», «мудрейших биев», циклопической силы «батыров и тарханов». Подобного рода сочинения способны увлечь только педагогов казарменного социализма для создания ими «образцов для подражания». Другой пользы я не вижу. Поэтому в заключение хочу сказать, что историческая наука Казахстана нуждается в серьезном обновлении, если мы ждем от нее реальных знаний о жизни реальных людей, реального общества. Ведь цель гуманитарного знания – помочь нам понять самих себя. Не так ли?