Хорошо что наш гагарин не калмык и не татарин
вольные переводы на русский язык
Flew in from Miami Beach BOAC
Didn’t get to bed last night
On the way the paper bag was on my knee
Man, I had a dreadful flight
I’m back in the USSR
You don’t know how lucky you are, boy
Back in the USSR, yeah
Been away so long I early knew the place
Gee, it’s good to be back home
Leave it till tomorrow to unpack my case
Honey disconnect the phone
I’m back in the USSR
You don’t know how lucky you are, boy
Back in the US
Back in the US
Well the Ukraine girls really knock me out
They leave the west behind
And Moscow girls make me sing and shout
That Georgia’s always on my my my my my my my my my mind
Oh, come on
Hu hey hu, hey, ah, yeah
Yeah, yeah, yeah
I’m back in the USSR
You don’t know how lucky you are, boys
Back in the USSR
Well the Ukraine girls really knock me out
They leave the west behind
And Moscow girls make me sing and shout
That Georgia’s always on my my my my my my my my my mind
Oh, show me round your snow peaked
Mountain way down south
Take me to your daddy’s farm
Let me hear your balalaika’s ringing out
Come and keep your comrade warm
I’m back in the USSR
Hey, you don’t know how lucky you are, boy
Back in the USSR
Oh, let me tell you, honey
Ой, пальто, пальто, пальто,
Пуговки ореховы,
Наконец, е. на мать,
Мы в Москву приехали.
Вестинистер стоит
На высоком месте.
Пекарь пекаря е. т
И залупа в тесте.
У советских мужиков
«Жигули» машины,
А у британских дураков
На х. ю морщины
Хорошо, что ваш Гагарин
Не еврей и не татарин,
Не калмык и не узбек,
А советский человек.
ЭСЭСЭР догнала Штаты
По надою молока,
А по мясу не догонала:
Х. й сломался у быка
К коммунизму вы идете
Птицефермы строятся.
А колхозник видит яйца,
Когда в бане моется.
По Арбату ходит слух —
Дед Кондрат епстал старух:
Тетю Машу, тетю Дашу
И еще каких-то двух.
Пионер Иван Петров
Сексуально был здоров:
Он своей подруге Галке
Ставил в день четыре палки.
Если хочешь быть здоров –
Закаляйся.
Регулярно в диспансере
Проверяйся.
Шли мы мимо Мавзолея,
Из окошка видим х. й.
Это нам великий Ленин
Шлет воздушный поцелуй.
Зелено, зелено,
Х. й торчит у Ленина.
Крупская не верила,
Взяла да и проверила.
То не гром грохочет в небе,
Это, латами гремя,
Жарят вновь Царевну-Лебедь
Тридцать три богатыря.
У советского попа,
У попа Аркашки
Три недели хрен стоял
От молочной кашки.
Ваш Кутузов был мужик
Влюбчивый, зараза,
Офицерских жарил жён
И лишился глаза.
Сержант Пеппер Хот Клаб Бэндс
Хромовы сапожки.
Если бабы не дадут,
Попроси у кошки.
Сидит Ленин на суку.
Гложет конскую ногу.
Трупная ты гадина,
Советская говядина.
У директора — гармошка,
У механика — баян.
Не пойдёт мужик работать.
Всех пошлёт ко всем х. м!
Тракторист на поле пашет,
Тракторист на поле жнет,
Тракторист на бабу ляжет,
Ко сырой земле прижмет.
У советского попа,
У попа Ермошки,
На х. ру сидит блоха
И режет на гармошке.
Валентине Терешковой
За полет космический,
Ей Никита подарил
Х. й автоматический.
Пьяный русский гармонист,
Шишка фиолетова.
Тебе девки не дают
Только из-за этого.
Перестройка, перестройка,
Вот вы и перестроились:
Мы плясали, мы вам пели,
Вы сзади к нам пристроились.
.
Русский человек с тоски
Пробил х. м три доски.
Это крепнет год от года
Мощь советского народа.
.
Нам портреты рисовали,
Мастера арбатские.
Иногда лишь приставали
Проститутки б. ские!
Мы вам спели и сплясали
В духе вашей гласности.
Нам сигнал «кончать» дают
Из Госбезопасности.
Эх, снег-снежок,
Белая метелица.
Водки русской насосались,
Аж самим не верится.
Передайте Горбачеву
И Раисе лично,
Что от розовой воды
Х. й стоит отлично.
Ускоренье — важный фактор,
Но не выдержал реактор.
И теперь ваш мирный атом
Вся Европа кроет матом.
Пусть Европа не визжитъ
Англичане будут жить.
Мы такая нация —
Нам по х..р радиация.
Коммунисты вас е. ли
Чуть не весь двадцатый век.
И до смерти з. али
Миллионы человек.
Коммунистов избирут —
Все продукты пропадут,
А предприниматели
Пойдут к е. ней матери.
Вам нужна любовь! Love! Любовь! Love! Любовь! Любовь!
А мы вас любим,
А мы б могли
Найти любовь на самом краешке земли.
Какие песни
Такие мы,
Поём и пляшем, когда хочется любви.
Хорошо что наш гагарин не калмык и не татарин
Аркадий Вайнер, Георгий Вайнер
Петля и камень в зеленой траве
Известно: у каждой книги своя судьба. И особый интерес вызывают судьбы нетривиальные.
Думается, роман «Петля и камень…» переживает именно такую, необычную судьбу.
Книга была задумана и написана в 1975–1977 годы, когда короткая хрущевская оттепель осталась далеко позади – в самый разгар брежневского «застоя», в условиях, при которых строить какие бы то ни было политические прогнозы было по крайней мере авантюрным легкомыслием.
Все видели, к чему мы пришли; никто не мог сказать – куда мы идем.
Разгул всесильной административной машины, новый культ личности, океан демагогической лжи, в котором утонуло наше общество, нарастающая экономическая разруха, всеобщее бесправие – вот социальная и духовная атмосфера, в которой создавался и которую призван был воссоздать наш роман.
Задача казалась нереальной, тем более что авторы «умудрились» положить в его основу две самые запретные, самые острые, самые неприкасаемые «зоны»: беззаконную деятельность органов госбезопасности того периода и – «еврейский вопрос»! И притом взяли себе принципом описывать правду, одну только правду, ничего, кроме правды…
Роман, судя по всему, был заранее обречен. Он и лежал «в столе» до поры, доступный лишь самым близким людям. С учетом печального опыта гроссмановской «Жизни и судьбы», сохранившейся просто чудом, авторы не показывали рукопись в редакциях, не хранили ее дома, а фотопленку с зашифрованным текстом укрыли в надежном месте, отклоняя лакомые предложения западных издателей, – это уже был горький урок Синявского и Даниэля.
Но рукописи не горят.
И приходит однажды их пора.
Подробности разгадки я не знаю,
Но, в общем, вероятно, это знак
грозящих государству потрясений.
1. АЛЕШКА. 9 ИЮЛЯ 1978 ГОДА. МОСКВА
Я знал, что это сон.
Небыль, чепуха, болотный пузырь со дна памяти. Дремотный всплеск фантазии пьяницы. Судорога похмельного пробуждения.
Но сил прогнать кошмар не было. И не было мысли вскочить, потрясти головой, закричать, рассеять наваждение…
Дверь неслышно растворилась, и я увидел их. Трое в длинных черных капюшонах с прорезями для глаз и рта. Но обувь у них была обычная – черные полуботинки. И форменные брюки с кантом.
Они молча смотрели на меня, но во сне не нужны слова, мы хорошо понимали друг друга.
– Ты знаешь, кто мы? – беззвучно спросил один.
– Да, гауграф. Вы судьи Верховного трибунала «ФЕМЕ».
– Ты знаешь, кто уполномочил нас?
– Да, гауграф. Вас наделили беспредельными правами властители мира.
– Ты знаешь, что мы храним?
– Да, гауграф, вы храните Истину и караете праздномыслов, суесловов и еретиков.
– Ты знаешь символы трибунала «ФЕМЕ»?
– Да, гауграф. Штрих, шиайн, грюне грас – «петля и камень на могиле, заросшей зеленой травой».
– Значит, тебе известен приговор «ФЕМЕ»?
– Разве? – молча засмеялся судья. – А как хранится тайна «ФЕМЕ»?
– За четыреста лет никто не прочитал ни одного дела «ФЕМЕ», и на каждом архивном пакете стоит печать – «Ты не смеешь читать этого, если ты не судья «ФЕМЕ»…
– Ты хотел нарушить тайну «ФЕМЕ», – мертво и решенно сказал гауграф.
– Но я ничего не видел! Я ничего не знаю! Я не могу нарушить тайну.
– Ты хотел узнать – этого достаточно! – молча всколыхнулись черные капюшоны, и сквозь обессиливающий ужас забилась мысль-воспоминание, что я их знаю.
– Я не хочу умирать! – разорвало меня животным пронзительным воплем, но гауграф протянул руку к кинжалу, и обрушился на меня грохот и пронзительный вой…
…Дверной звонок гремел настырно, въедливо. Тяжелыми ударами ломилось в ребра огорченное страхом и пьянством сердце.
Я приподнялся на постели, но встать не было сил – громадная вздувшаяся голова перевешивала тщедушное скорченное туловище, и весь я был как рисунок человеческого тела в материнской утробе. В огромном пустом шаре гудели вихри алкогольных паров, их горячие смерчики вздымали, словно мусор с тротуара, обрывки вчерашней яви. Мелькали клочья ночного кошмара, чьи-то оскаленные пьяные хари – с кем же я пил вчера? – и вся эта дрянь стремилась разнести на куски тоненькую оболочку моего надутого черепа-шара. Кости в нем были тонюсенькие, как яичная скорлупа, и я знал, что положить ее обратно на подушку надо очень бережно.
Пусть там звонят хоть до второго пришествия – мне следует осторожно улечься, очень тихо, чтобы не разбежались длинные черные трещины по скорлупе моей хрупкой гудящей головы, натянуть одеяло повыше, подтянуть колени к подбородку, вот так, теснее, калачиком свернуться – так ведь и лежит в покое, тепле и темноте многие месяцы зародыш. Я зародыш, бессмысленный пьяный плод рода человеческого. Не трогайте меня – я не знаю ничьих тайн, оставьте меня в покое. Я хочу тепла и темноты. На многие месяцы. Я еще не родился. Я сплю, сплю. В моей огромной пустой голове шумит сладкий ветер беспамятства…
Потом – прошло, наверное, полторы-две вечности – я открыл глаза снова и увидел крысу. Худощавую, черную, в модных продолговатых очках. Я смотрел на нее в щель из-под одеяла – может быть, не заметит, что я уже не сплю. Но она сидела почти рядом – за столом – и в упор смотрела на меня. Я не шевелился, прикидывая потихоньку – может быть, юркнет крыса в дверь, вслед за ночными судьями?
Крыса посидела, пошевелила длинной верхней губой, где у всех нормальных крыс должны быть щетинистые рыжие усы, а у этой ничего не было, и сказала:
– Детки, в школу собирайтесь, петушок пропел давно…
Голос у крысы был тонкий и культурный. Но я на эти штучки не покупаюсь. Лежал не дыша, как убитый.
– Алешка, брось выдрючиваться, вставай, – сказала крыса, и ее культурный голос чуть вибрировал, будто она выдувала слова через обернутую бумагой расческу – есть такой замечательный инструмент у мальчишек.
Как прекрасно было бы мне жить в плаценте постели маленьким, еще не родившимся в этот паскудный мир плодом! Как было бы тепло, темно и покойно во чреве похмельного сна! Но возникла крыса, и надо рождаться в сегодняшний день. И я высунул в мир голову – благо, за промчавшиеся вечности стала она много меньше и тверже.
– Здравствуй, Лева, – сказал я крысе, и этот мой первый новорожденный звук был сиплым и серым, как утро за окном.
– Тебе сварить кофе? – спросила крыса.
– Свари, пожалуйста, Лева, мне кофе, – ответил я вежливо, хотя хотелось мне не кофе, а пива. – А ты как попал сюда?
– А мне открыл твой сосед – такой милый старикан…
Милый старикан Евстигнеев – пенсионер конвойных войск, веселый стукач-общественник, впустил ко мне крысу.
Но Лева знал, что я спрашиваю его не о том, кто открыл ему дверь, а зачем он пришел ко мне. Штука в том, что когда я приоткрыл глаз и увидел его острый голодный профиль, чуть смазанный металлической оправой очков, я уже понял – случилась лажа, день моего новорождения отмечен какой-то крупной неприятностью.
Приятные неожиданности могут случаться и со мной, допускаю: умер Мао Цзэдун, мне дадут Государственную премию РСФСР или я угадаю шесть цифр в спортлото, но ни с одной из этих приятностей ко мне не явится спозаранку Лев Давыдович Красный. И не станет варить мне кофе для опохмелочки. Он мне принес гадость, огорчение, боль – это все уже здесь, в моей комнате, он насыпает все это противное вместе с сахаром и коричневым порошком кофе в старую закопченную турку, чтобы подать мне в постель этот странный напиток с горьковатым ароматом кофе и кислым вкусом беды. А я только что родился, я еще не оторвал пуповину сна…
Новое в блогах
Мы гордимся.
«Мы гордимся, что Гагарин,
Не еврей и не татарин,
Не калмык и не узбек.
А наш! Советский человек!»
«Запустили мы ракету
Лучше б лифчиков нашили
И трусов- прикрыть 3,[email protected]@у. » (Советский народный фольклор)
Когда был октябрёнком и пионером тоже гордился. Но уже в комсомоле во мне развился по@уизм. А уж когда в тридцать лет (1984 год) съездил в загранкомандировку.
Уже писал, но напомню. Шепард полетел 5 мая 1961 года, это был не орбитальный полёт, но он не был Белкой и Стрелкой, и даже немножко поуправлял капсулой, в которой летел. О полёте Шепарда было объявлено до того, как он состоялся. О полёте Гагарина после приземления на парашюте. Кстати, по авиационным правилам, при катапультировании полёт не считается завершённым и в качестве рекорда не регистрируется.
США выпустили туалетную бумагу за 71 год до Шепарда. Сясьский ЦБК первую советскую туалетную бумагу стал выпускать через восемь с половиной лет после Гагарина. Это всего лишь об отношении к человеку и его проблемам. Добавлю, что в шестьдесят втором расстреляли голодную демонстрацию в Новочеркасске, а в шестьдесят третьем дефицитом стал ХЛЕБ! Очень хорошо помню.
Нынешняя усвяцовско-цапковская Россия продолжает те советские традиции. Страна на 109 месте в мире по продолжительности жизни. Данные и ООН и ВОЗ, разные источники дают чуть отличающиеся цифры, но диапазон на 2020 год 103- 120 места.
А по военным расходам Россия на четвёртом месте. По мне так лучше бы наоборот.
Берёзовый сок
Рассказ
Из уличной песенки 60-х годов
С самого раннего детства Зойка мечтала стать русской.
– Русские, – говорила Зойка, – самые главные. Они всех победили: и немцев, и японцев, и ещё кого-то – не помню кого.
– Вот видишь, даже шведов. И потом русские – самые сильные.
– Татары сильнее, – возразил я. – Они командовали твоими русскими целых триста лет. Спроси папу – он тебе будет два часа рассказывать, какие татары молодцы.
(Наш папа – татарин, но не казанский, а крымский, и не из Крыма, а из Ташкента, куда Сталин сослал крымских татар «за предательство»).
– Кроме того, русские самые умные, – продолжала Зойка. – У них есть и Пушкин, и Лермонтов, и Чайковский, и Менделеев.
– Все знают, – сказал я убеждённо, – что самые умные – это евреи.
– Чтобы быть хитрым, надо быть умным, – возразил я. – Вот возьми, например, маму. Я согласен – может, она немножко хитрая. Но очень умная. Она зам главного бухгалтера! И не где-нибудь, а в Союзе писателей! Она платит зарплату всем украинским писателям и поэтам.
– Не зарплату, а гонорары.
– Ну, пусть гонорары. Она самому Корнейчуку платит много десятков тысяч. О ней все соседи говорят: «У Софьи Михайловны – настоящая еврейская голова!».
– Ми-хай-лов-на, – протянула она. – Какая мама Михайловна? Она на самом деле Моисеевна. Вот поэтому я и хочу быть русской – чтобы мне не тыкали в лицо, что у моего отца дурацкая татарская фамилия Муслимов и что мама у меня – еврейка с отчеством Моисеевна.
Я лежал в кровати и искоса наблюдал, как Зойка переодевается ко сну. Зойке четырнадцать лет, и у неё в последее время стали вырастать на теле всякие интересные округлости, от которых трудно оторвать глаза и которые мешают мне сосредоточиться на нашем разговоре.
– Мы с тобой, – говорила Зойка, стоя ко мне спиной и натягивая через голову ночную рубашку, – полукровки.
– Ну, как метисы или мулаты. Ни то, ни сё. Серединка на половинку. Папа – татарин, мама – еврейка.
Зойка улеглась в постель, и мы замолчали. Через минуту я тихо сказал:
– Зойка, как ты думаешь – чего они поженились, а? Такие разные люди. Как-то даже странно – татарин женился на еврейке.
– Чёрт их знает! – со злостью проговорила Зойка. – Им-то хорошо, а о нас с тобой они подумали, когда рожали нас?! Они подумали, как нам жить нерусскими полукровками!? И не просто полукровками, а полутатарами-полуевреями?!
– Они любят друг друга, – возразил я. – Я же вижу, как сильно они любят.
Зойка криво ухмыльнулась.
– Хочешь знать, как сильно они любят друг друга? – вдруг спросила она. – Какой день сегодня?
. – Мишка, – шептала Зойка, – проснись. У них там началось.
Мы выбрались из наших кроватей и прислушались к тому, что делается за стенкой. Там слышался какой-то неясный шум. Сердце у меня бешено колотилось.
– Стонет. – удовлетворённо шептала Зойка, приложив ухо к стене.
– Чего это она? Ей что – плохо?
– Дурак ты. Сильно любит – потому и стонет, – туманно пояснила Зойка.
– И как долго это у них продолжается?
Зойка пожала плечами.
– Когда как. По-всякому. Иногда пять минут, а иногда все пятнадцать.
– Потом он скажет «Молодец, мать!» и хлопнет её ладонью.
– Откуда я знаю? По животу, наверное.
Мы послушали ещё минут пять. У меня в ушах звенело от сердцебиения, и я ничего не мог толком расслышать.
Когда мы опять улеглись в наши постели, Зойка повторила со злостью:
– Ничего, он переживёт. Зато я без проблем поступлю во ВГИК и стану знаменитой киноартисткой или кинорежиссёром! – Зойка тряхнула белокурыми кудряшками. – Я, как говорит мама, «ярко выраженная блондинка», и имя у меня будет Зоя Александровна Кронина вместо идиотского татарского Зоя Маратовна Муслимова.
Папу звали Маратом. Не в честь знаменитого вождя Французской революции, а просто у татар это очень распространённое имя.
Я за всю свою жизнь не встречал человека добрее и мягче, чем наш отец. Мама тоже не была злой, но всё равно по теплоте и нежности она ну никак не могла сравниться с папой.
Зойка-артистка очень похоже изображала папу. Она садилась на диван, поджимала под себя ноги крест-накрест, наклеивала на лицо добрейшую улыбку и говорила тихим голосом с лёгким татарским акцентом:
– Дети, послушайте, я расскажу вам древнюю крымскую легенду о Мисхорской русалке. Когда-то, давным-давно, в деревушке Мисхор, на берегу моря жила красивейшая девушка по имени Арзы, которую похитили злые разбойники и продали в гарем турецкого султана, в Стамбул. Там она родила дочь, но, не выдержав разлуки с любимым Крымом, бросилась со скалы в воды Босфора. Но знаете, дети, случилось чудо – она не утонула! О, нет! Она вместе с ребёнком поплыла по Чёрному морю к Крыму. В море у неё вместо ножек вырос русалочий хвост, а тело покрылось рубьей чешуёй. Она вышла из моря около Мисхора, и сейчас там, среди морских волн, недалеко от берега стоит у скалы памятник бесстрашной русалке.
И мы все – папа, мама и я – смеялись, аплодировали и хвалили Зойкин артистический талант.
Впрочем, с неменьшим талантом Зойка рассказывала и мамины еврейские анекдоты о вездесущем Рабиновиче. Она мазала губы маминой помадой, надевала мамины очки, напяливала на себя мамин атласный халат, ложилась на диван и говорила, имитируя протяжный еврейский акцент:
– Рабинович, я слышал, вы купили новый телевизор! Вы таки стали лучше жить?
– Я вас умоляю, Фима! Нам таки стало лучше видно, как другие живут лучше нас.
И мы опять хохотали, и расхваливали Зойку, и говорили, что её ждёт блестящее артистическое будущее.
Мы жили в Киеве на Подоле, в нижней части города, в ветхом двухэтажном доме на Ярославской улице. В этом доме до войны жили мамины родители. Перед тем, как в 41-м году немцы заняли Киев, вся семья эвакуировалсь в Ташкент, куда в это время хлынули десятки тысяч беженцев из Украины и Белоруссии. Маме тогда было семь лет.
После окончания войны семья не вернулась в Киев. В Ташкенте мама окончила школу и поступила в финансово-экономический институт. И стала постоянной посетительницей танцев в Окружном Доме Офицеров. Вот на этих танцах она и встретила красавца-татарина по имени Марат, студента Политехнического института.
И влюбилась. «А он, – рассказывала нам мама, смеясь, – был от меня без ума! Просто без ума! Он был такой умный. Так красиво ухаживал за мной. И был он очень весёлый, постоянно шутил и хохотал очень заразительно. Он только мрачнел тогда, когда рассказывал, как Сталин выселял татар из Крыма в Ташкент в сорок четвёром году. »
Спустя много лет я прочитаю об этом выселении у Солженицына, в «Архипелаге Гулаг»:
«Наверно, с воздуха, с высоких гор это выглядело величественно: зажужжал моторами единовременно весь Крымский (только что освобождённый, апрель 1944) полуостров, и сотни змей-автоколонн поползли, поползли по его прямым и кручёным дорогам. Как раз доцветали деревья. Татарки тащили из теплиц на огороды рассаду сладкого лука. Начиналась посадка табака. (И на том кончилась. И на много лет потом исчез табак из Крыма.) Автоколонны не подходили к самым селениям, они были на узлах дорог, аулы же оцеплялись спецотрядами. Было велено давать на сборы полтора часа, но инструктора сокращали и до 40 минут – чтобы справиться пободрей, не опоздать к пункту сбора, и чтоб в самом ауле богаче было разбросано для остающейся от спецотряда зондер-команды. Заядлые аулы, вроде Озенбаша близ Биюк-озера, приходилось начисто сжигать. Автоколонны везли татар на станции, а уже там, в эшелонах, ждали ещё и сутками, стонали, пели жалостные песни прощания».
. Мамины родители яростно сопротивлялись замужеству дочери.
– Где это видано, чтобы хорошая еврейская девочка вышла замуж за какого-то безродного татарина!? – кричал дед, размахивая костылём. (В 43-м году ему ампутировали ногу под Ленинградом). – Через мой труп!
Но деду не пришлось превратиться в труп. Мама вышла замуж и в 55-м году родила Зойку, а ещё через пять лет – меня.
А шесть лет спустя мы всей семьёй переселились в Киев, в старую квартиру деда на улице Ярославской. Дед был инвалидом войны, подполковником в отставке, обвешанным орденами и медалями, и хотя прописка в Киеве была запрещена, нас всех прописали в его ветхом домишке почти без проблем. Я пишу «почти», так как папу долго не хотели прописывать, ссылаясь на то, что он – сосланный крымский татарин и ему не место в Советской Украине. Пришлось нашему деду, навесив все свои ордена, идти на приём к разным высокопоставленным жлобам и орать там, стуча костылём, что все они «тыловые крысы» и он их всех «перестреляет», если его любимого зятя не пропишут в Киеве.
Впрочем, даже долгожданная прописка не гарантировала папе приличную инженерную работу в киевских проектных институтах. С проклятой графой «крымский татарин» он смог устроиться – да и то с трудом – прорабом на строительстве метро.
Детство обычно кончается где-то в пятнадцать-шестнадцать лет, но у меня оно кончилось, когда мне исполнилось двенадцать – в тот день, когда отца посадили.
Он возвращался с мамой из кинотеатра. Они шли, держась, как обычно, за руки, словно молодожёны – так, как никто никогда не ходил по нашей задрипанной Ярославской улице. Они повернули в наш двор и столкнулись лицом к лицу с дядей Миколой, нашим дворником. Ходили упорные слухи, что при немцах он был полицаем и что в Харькове и Полтаве он участвовал в расстрелах евреев и партизан. Дворник был вдребезги пьян.
– Гуляете? – гаркнул бывший полицай. – Татарва под ручку с жидовочкой!
Папа, ни слова не говоря, вырвал из рук дворника метлу и, размахнувшись, ударил его черенком метлы по голове. И попал в висок.
Папу судили за убийство и посадили на двенадцать лет.
А через семь лет из Владимирского изолятора пришло известие, что заключённый Муслимов Марат Измаилович скоропостижно скончался от сердечного приступа.
Поседевшая и жутко постаревшая мама вернулась из Владимира поздно вечером и, не проронив ни слова, стала стелить себе постель. Я смотрел, давясь слезами, как она аккуратно расправляла простыни и клала рядышком две подушки – одну для себя, а другую для папы.
Она легла, положила руку на папину подушку и уснула.
И утром не проснулась.
Во врачебном диагнозе было написано: «. скончалась скоропостижно от сердечного приступа».
Зойка окончила режиссёрский факультет киноинститута за два года до маминой смерти и получила назначение в Ташкент, на «Узбекфильм».
И так несчастливо получилось, что мы с ней не виделись почти двадцать лет. Я за это время окончил факультет журналистики Киевского университета и стал вести нелёгкую, малоденежную и беспокойную жизнь штатного и внештатного корреспондента различных провинциальных газет.
Я прилетел к ней в 92-м году, поздней осенью. Я тогда работал корреспондентом спортивной газеты в Волгограде и был послан редакцией на какой-то азиатский чемпионат по поднятию тяжестей.
Мы с Зойкой обнялись, всплакнули, и помянули добрым словом маму и папу.
– Зойка, – сказал я, когда мы сидели за столом на её кухне, – ты писала, что расходишься с мужем. Это какой у тебя муж по счёту?
Зойка расхохоталась и разлила водку по рюмкам.
– Третий, – сказала она, закусывая солёным огурцом.
– Уехал. В Комсомольск-на-Амуре. Устраиваться на работу. Там они вовсю клепают истребители «Су» и продают их за валюту людоедам из Африки. Он авиационный инженер, а здешний авиазавод – некогда гордость Узбекистана! – закрывают, и их всех увольняют. – Зойка опять разлила по рюмкам спиртное. – Мишенька, ты бы видел, какой это был завод! Огромный, модерный, сверкающий, двадцать две тысячи человек делали гиганские самолёты Ан-8, Ан-12 и Ан-22. А его закрывают, как какую-нибудь пивную лавочку! Вот что такое развал могучего Советского Союза!
Я смотрел на сестру, проклинающую распад нашей страны, и припоминал фразу из некогда прочитанной биографии знаменитого Талейрана: «. сначала зашаталась, потом надломилась, а затем рухнула та сцена, на которой он намеревался действовать, – грянула Великая Французская революция. ».
Вот точно так же зашаталась, надломилась и рухнула наша страна – и притом безо всякой революции.
– А я скажу тебе, Миша, почему развалился Советский Союз! – продолжала уже изрядно выпившая Зойка. – Не из-за Горбачёва, Рэйгана или Ельцина! Нет! Наш Союз растрескался из-за того, что был он один огромный полукровок! Вот как мы с тобой! Но мы с тобой полукровки, состоящие из двух национальностей, а Союз состоял из ста пятидесяти! И все тянули в разные стороны, и все завидовали один другому, и все помнили только зло, и никто не помнил добра.
– Самое смешное не это, – говорит Зойка. – Помнишь, Мишенька, как я страстно хотела стать русской? Как я говорила, что русской быть лучше всего? Помнишь? А всё оказалось не так. Вот я работаю на этом сучьем «Узбекфильме» уже почти пятнадцать лет. Я работала за это время на восьми картинах, но ни на одной я не была главным режиссёром! А почему? А потому, что я – не национальный кадр! Потому что я русская! Если б я, дура, осталась татаркой, я бы здесь сделала блестящую карьеру! У узбеков половина их интеллигенции состоит из татар. Давай выпьем ещё по одной, Миша.
Зойка выпила и подпёрла подбородок ладонью.
– Почему мы, сто пятьдесят народов, не можем любить друг друга? – сказала она. – Вот как наш папа-татарин любил маму-еврейку? Что ж это за страна, где скверно быть татарином, ещё хуже – евреем, но даже русской быть плохо?!
Она помолчала, а потом произнесла тихо:
– Я, Мишенька, наверное, уеду.
– В Комсомольск. Третий супруг зовёт меня. Просит прощения и хочет мириться.
– И что ты там будешь делать?
– Поступлю на курсы бухгалтеров. Стану квалифицированным бухгалтером. Как наша мама. Дебит, кредит, сальдо. – Она помолчала с минуту, обвела взглядом кухню и добавила: – Знаешь, Миша, а ведь у меня готов сценарий фильма по леонид-андреевскому «Рассказу о семи повешенных». И я недавно закончила сценарий многосерийки по бунинским «Окаянным дням». Но кому в наши окаянные дни нужны Леонид Андреев и Иван Бунин? И что мне с этими сценариями делать в Комсомольске?
– Зато там Россия, – напомнил я ей. – А ты у нас русская.
– Ну, хорошо, я уеду, – сказала Зойка. – Пусть в тайгу, пусть к нанайцам, – но в Россию! А что делать десяткам тысяч русских, застрявших в этом городе среди узбеков, ссыльных чеченцев, крымских татар, греков из Греции и греков с Кубани, немцев Поволжья и даже каких-то фантастических месхетинских турок?! Куда деваться им, гражданам второго или даже третьего сорта, без денег и без работы?!
Она уронила голову на скрещённые руки и глухо произнесла:
– Помнишь, Миша, эту песню?
Как часто, пьянея от светлого дня,
Я брёл наугад по весенним протокам,
И Родина щедро поила меня
Берёзовым соком, берёзовым соком.
Открой нам, Отчизна, просторы свои,
Заветные чащи открой ненароком
И так же, как в детстве, меня напои
Берёзовым соком, берёзовым соком.
Она встала, вытерла слёзы и поцеловала меня.
– Пошли спать. И пусть тебе, Миша, явятся во сне наша мама и наш папа.
Но ни мама, ни папа мне в ту ночь не приснились. А взамен их, в мутной полудрёме, мне пригрезился наш двор на Ярославской улице. Я стою посреди двора, окружённый оравой хулиганистых мальчишек. Они скачут вокруг меня, тычут в меня пальцами, хохочут и орут что есть мочи:
Хорошо, что наш Гагарин
Не еврей и не татарин,
Не калмык и не узбек,
А советский человек.