Чем занимается историческая текстология

Текстология

Текстология (от лат. textum — связь слов, и др.-греч. λόγος — зд. учение) — вспомогательная историко-филологическая дисциплина, изучающая историю возникновения и судьбу текста художественных и других произведений.

По определению текстолога А. Л. Гришунина [1]

Текстология − это отрасль филологических наук, изучающая произведения письменности и литературы в целях восстановления истории, критической проверки и установления их текстов, используемых затем для дальнейшего исследования, интерпретации, публикации и других целей.

Содержание

Проблематика

Одной из проблем текстологии является проблема атрибуции текста, которая проводится в рамках судебной психологии на основе методов контент-анализа и психолингвистики.

Значительная часть литературных произведений либо остаётся неопубликованной при жизни автора, либо бывает опубликована с неточностями и искажениями как вследствие небрежности, так и сознательно (условия цензуры и т. д.). Неопубликованные в печати произведения часто существуют в ряде списков, из которых ни один нельзя предпочесть другому по достоверности (напр. «Горе от ума» Грибоедова). Наконец, все произведения литературы до середины XV века, когда было изобретено книгопечатание, вообще остались в виде рукописей, которые только в самых редких случаях были автографами или просмотренными и исправленными автором копиями (авторизованные копии). От произведений античной литературы до нас ни одного автографа не дошло. В средневековой литературе почти каждое произведение имело сложную историю текста и целый ряд авторов, причём часто древнейший из дошедших до нас списков отделяется несколькими столетиями от времени написания произведения (напр. «Песнь о Роланде», возникшая в конце XI века, представлена только одним списком конца XII века и большим количеством списков XIII—XIV веков).

Задачи текстологии

Основная задача текстологии — дать правильный текст издаваемого литературного произведения. Вопрос же о том, что считать «правильным» или «каноническим» текстом, не всегда понимается одинаково. Различные филологические школы по-разному понимали пути восстановления на основании оставшихся различных редакций текста одного и того же произведения. Так, до середины XIX века в издательской технике преобладает точное («дипломатическое») воспроизведение одной рукописи, признанной по каким-либо соображениям лучшей. С середины XIX века обычны так называемые «критические» издания, реконструирующие предполагаемый прототип путём контаминации вариантов всех доступных исследованию рукописей. Текстология начала XX века характеризуется очень большим психологизмом в подходе к вопросу о так называемой «воле автора» (ср. работы М. Гофмана над пушкинским текстом, Н. К. Пиксанова над текстом Грибоедова, а также всю историю издания текста лермонтовского «Демона»). Зыбкость психологических оснований текстологии толкнула некоторых текстологов в другую крайность — беспринципный эмпиризм. Грани между текстологией и «технической редакцией», как одним из звеньев полиграфическо-издательского процесса создания книги, почти не существует для подобных текстологов. Важной считается только полнота «критического аппарата», при котором одна из редакций печатается как основной текст, а все остальные как дополнительные варианты. Проблема выбора текстов неправильно отбрасывается как область чистого субъективизма.

Критика текста

Критика текста в основном сводится к двум моментам:

Сводка этого анализа всех существующих вариантов данного текста и их отношений друг к другу называется «критическим аппаратом», который в настоящее время считается необходимой принадлежностью всякого научного критического издания литературных произведений.

Критика текста источника, признанного подлинным, в свою очередь состоит из двух последовательных моментов:

В последнем случае мы часто имеем дело с так называемой «дивинаторской критикой» (от лат. divinatio — «способность угадывать»), когда сильно испорченный текст реконструируется по косвенным данным. Здесь налицо опасность перейти в область отвлечённых построений, опасность произвола.

История текстологии

Текстология развивалась первоначально на основе изучения рукописной традиции античных (и позже средневековых) авторов, то есть как раз на основе таких документальных материалов, среди которых, как было указано выше, не встречается (за редчайшими исключениями) автографов. В последнее время она успешно применяется и к текстам произведений новой и новейшей литературы, причём наличие автографов ввело в текстологию совершенно новый круг проблем — «творческую историю произведения», являющуюся новым видом «истории текста» — видом, ограниченным хронологическими рамками жизни автора, и даже ещё уже — хронологическими рамками его работы над данным произведением.

Конкретный материал, на котором развивались и совершенствовались методы текстологии, можно разбить на следующие категории:

Анализ каждой из этих категорий памятников связан с особыми техническими приёмами текстологии.

Наиболее часто встречается на практике вторая из перечисленных категорий памятников, которая в свою очередь разбивается на три группы. Такую разбивку можно довольно чётко провести на памятниках древнерусской литературы:

Каждый из этих трёх случаев требует особых методов исследования. Так, например, в первом случае в основу сравнения кладётся один список, а все остальные подводятся под него как варианты, образуя собой критический аппарат; при этом основой сравнения должен быть старший список с типичным текстом, хотя «типичный» текст отнюдь не всегда является древнейшим текстом (древнейший текст может дойти до нас как раз в одном из позднейших списков); в результате построения аппарата, то есть подведения всех вариантов под один список, устанавливается взаимоотношение списков, и они разбиваются на группы, затем устанавливается «архетип» каждой группы и, наконец, взаимоотношение между группами.

Таким путём строится «генеалогическое древо списков», являющееся схематическим изображением истории текста. Работа эта является более или менее сложной, в зависимости от относительной полноты списков; чем больше промежуточных звеньев утеряно, тем она сложнее. Так например в одном случае мы можем установить, что один из списков первой группы является архетипом для всей второй группы, в другом случае мы можем ограничиться только утверждением, что вторая группа восходит к такому-то списку первой группы, но сам этот список — архетип — должен считаться утерянным.

Этот путь исследования, методологически проверенный для первого из приведённых трёх случаев, значительно модифицируется для второго и третьего случаев. Конечно, встречаются и в средневековой литературе несколько иные случаи: так, например, среди списков «Песни о Роланде» один, так называемый оксфордский [1170], по структуре сюжета может быть противопоставлен как особая группа всем остальным спискам XIII—XIV веков, образующим вторую группу, но в этой последней один из самых молодых списков, венецианский (конца XIV века), сближается по одному признаку (ассонансы вместо рифм) с древнейшим, оксфордским.

Источник

Текстолог как историк

Вы будете перенаправлены на Автор24

Текстология – это самостоятельная научная дисциплина, которая выделилась из филологии и занимается выявлением первоисточников литературных произведений и письменных документов и изучением истории их изменений.

Сущность исследовательской работы текстолога

Изучением текста литературных произведений, его жизни (от создания до редактирования, распространения, переработок и использования в наши дни) занимается самостоятельная научная дисциплина, сформировавшаяся на основе филологии – текстология. Специалистами в области текстологии и исследователями, выполняющих текстологические работы, являются текстологи.

Основная задача, которая стоит перед текстологом и должна быть им решена, заключается в том, чтобы установить верный текст литературного произведения для его последующего издания. Однако её сопровождают несколько проблем:

Таким образом, текстолог занимается научным изучением текста и восстановлением его первоначальной или наиболее лучшей редакции литературного памятника. Для этого текстолог-исследователь должен обратиться к его многочисленным источникам и изданиям, заняться восстановлением их истории. А для решения этой задачи работа текстолога должна включать исторический аспект, поскольку одностороннее исследование текста не может достоверно и точно отразить необходимую форму текста.

Исторический аспект в работе текстолога

Готовые работы на аналогичную тему

Современная текстология в настоящее время предъявляет к текстологическому изучению рукописей требования, в основе которых лежат особенности рукописной и языковедческой традиции. Это означает, что в процессе исследования необходимо учитывать характер бытования и жизни изучаемого памятника, особенности их переработок, сделанных в различных исторических эпохах.

Исследователю необходимо видеть за каждым произведением породившую его жизнь, в том числе и реальных людей: авторов и соавторов, редакторов, переписчиков, составителей летописных сводов и списков и т. д. Следует учесть их психологию, возникшие и развитые в их мышлении идеи, мысли, явные и «тайные» намерения, сформированные у них представления о литературе, литературном языке и литературном жанре.

Это обстоятельство обуславливает обязанность текстолога быть не только историком собственно текста, но и историком в широком смысле этого слова. Для того, чтобы сделать какие-либо практические выводы (в частности, для издания изучаемого текста, для классификации его списков, для реконструкции текста и т. д.), текстолог должен провести всестороннее исследование, в результате которого будут использованы все возможности для установления конкретной картины реального (имевшего место) изменения текста, кто его изменял и в каких целях, а также определения конкретных исторических условий, сопровождавших создание авторского текста и его последующие переработки различными редакторами.

Применение исторического подхода к текстологическим исследованиям

Применяемый к вопросам текстологии исторический подход, с одной стороны, не отменяет необходимости внешней классификации сводов и списков, содержащих изучаемый памятник, а с другой стороны, не является только лишь историческим пояснением к тому, что было добыто на основании одних только внешних признаков.

Если бы исторических подход и вправду служил только историческим пояснением, то его роль к текстологическим вопросам была бы ограничена решением своеобразной комментаторской задачи. При этом на первом этапе изучения текста методика проведения текстологической работы оставалась бы прежней.

На самом деле исторический подход к изучению бытования текста произведения должен пронизывать всю методику анализа списков. А учёт отмеченных в тексте изменений и различий должен соответствовать не количественному признаку, а тому значению, которые они имели. Применение разных способов учёта изменений в результате может вызвать довольно сильные различия.

В качестве примера, с помощью которого можно проиллюстрировать указанное различие, можно взять памятник русской литературы XVI века «Сказание о князьях Владимирских». Если разделить списки указанного произведения сообразно внешним признакам, не анализируя происхождение имеющихся различий, то можно прийти к выводу, что не следует выделять отдельные редакции «Сказания», поскольку внешние различия между списками являются недостаточно великими.

Однако если текстолог примет на себя роль историка и проанализирует историю текста списков «Сказания» в тесной связи с исторической действительностью и с тогдашней рукописной традицией, то он придёт к выводу, что изменения в списках, первоначально внешне незначительные, совершенно отчётливо делят эти списки на две редакции, каждая из которых имеет собственную, вполне определённую, полноценно значимую и строго очерченную политическую функцию. Таким образом, используемый в своих исследованиях текстологом исторический подход требует, чтобы его работа не ограничивалась тщательным сопоставлением списков, выявления внешних различий и составления генеалогических таблиц. В связи с применением этого подхода у текстолога появляются дополнительные обязанности. В целом их можно сформулировать следующим образом:

Источник

Историческая текстология

Работа с источником для чайников

Казалось бы, зачем обычному человеку умение анализировать источники? Представьте, вы вернулись в офис из отпуска и обнаружили, что любимое растение, которое вы взращивали несколько лет и помните ещё маленьким семечком, сломано под корень и безжизненно лежит на полу. Коллеги всё отрицают, причём одни рассказывают, что видели, как кто-то неизвестный его задел, другие – что оно мешало уборщице, а третьи вообще во всём винят пожарную инспекцию. Как докопаться до правды и наказать виновных? Вам придётся сравнить показания свидетелей, выяснив, кто из них действительно что-то видел и хочет помочь, а кто — слышал с чужих слов или намеренно обманывает. Мы не знаем, кто же всё-таки виноват, но уверены, что вам поможет текстология!

С разрешения Издательского дома ВШЭ мы публикуем главу из учебника «Историческая текстология» доктора исторических наук, специалиста по источниковедению Игоря Николаевича Данилевского.

Важнейшим, существенным признаком, выделяющим тексты, которые в данном конкретном случае являются историческими источниками, специалисты называют непосредственность отображения изучаемого прошлого. Другими словами, историческими источниками на практике будут лишь те тексты, которые наиболее непосредственно передают интересующую историка ретроспективную информацию.

Это положение требует разъяснения. Дело в том, что ни один текст, как уже говорилось, не может непосредственно отражать историческую реальность. В свое время Л.Н. Пушкарев, проанализировав развитие понятия исторического источника в историографии, показал, что каждый источник представляет собой сложное явление, сплав объективного и субъективного, «объект, созданный человеком на основе личных, субъективных образов реального, объективного мира». Автор указал также, что эта «особенность исторического источника имеет важнейшее, решающее значение для источниковедения», ибо «она означает, что исторический источник является надежным средством для познания действительности» (1).

Он отметил еще одну черту, отличающую источник: непосредственное отображение им исторической действительности. Разумеется, эта непосредственность относительна. В одних случаях она выражается в том, что автор источника сам является участником или живым свидетелем событий, в других он сообщает о них, пользуясь рассказами очевидцев или имевшимися в его распоряжении документами. Иногда автор сам наблюдает их, но в трансформированном виде (в языке, в фольклоре, в обычаях); наконец, часто он просто обобщает имеющийся в его распоряжении материал.

Но в любом случае содержащаяся в источнике информация будет иметь одну общую черту: между совершившимся событием и историческим источником находится только сознание автора, создателя источника. Иными словами, источник и реальная действительность находятся между собой в двучленной связи: прошлое–источник (2).

Мысль о непосредственном отображении действительности в историческом источнике высказывал и М.А. Варшавчик (3). В то же время Г.М. Иванов показал, что наряду с конкретными данными в источниках содержится обобщенное, опосредованное сознанием автора отображение действительности. Поэтому более правильно «рассматривать источник как единство непосредственного и опосредованного отражения действительности» (4).

Лев Никитович Пушкарёв (род. 1918)

Тем не менее, подчеркнул Л.Н. Пушкарев:

«Мы говорим, что источник — это все, непосредственно отображающее действительность, и в то же время сознаем, что автор источника отображает эту действительность посредством своего сознания. Но и сознавая всю условность подобного употребления, мы все-таки именно так определяем источник, ибо это определение подчеркивает: в основе источника лежит реальная историческая действительность, именно она порождает источник, и поэтому любой источник несет в себе часть этой реальной действительности, информацию о реально существовавшем прошлом; следовательно, источник дает нам в руки возможность познать это реально существовавшее прошлое, источник есть средство познания исторического процесса» (5).

Чтобы разобраться в этой, на первый взгляд, парадоксальной ситуации, рассмотрим простейшую схему того, кáк ретроспективная информация об изучаемом событии попадает к изучающему его историку.

Представим себе, что когда-то произошло некоторое событие О. Чтобы оно было «историческим», в нем должны были принимать участие, как минимум два человека (один из них, возможно даже, заочно): назовем их S1 и S2.

Событие, в котором они принимают участие, субъекты S1 и S2 воспринимают каждый по-своему. И это понятно. Во-первых, каждый из них видит это событие буквально со своей точки зрения: S1-й видит и слышит S2-го, но не видит и не слышит себя, тогда как S2-й видит и слышит S1-го, ноне видит и не слышит себя. Зато каждый из них знает, что думает и чувствует он сам — но не знает, что переживает в данный момент его vis-à-vis, и по каким-то внешним проявлениям (мимике, жестикуляции, звучанию голоса) лишь пытается догадаться, как воспринимает происходящее его «собеседник» и что тот думает по поводу происходящего. Кроме того, у каждого из них свои индивидуальные особенности восприятия (один, скажем, аудиал, в то время как другой — кинестетик или визуал) и обработки информации, свой жизненный опыт, образовательный уровень, свои политические и религиозные взгляды и т.д. и т.п. Поэтому образы события, в котором они принимают участие, формирующиеся в их сознании, не полностью совпадают (а иногда полностью не совпадают) между собой. Причем ни один из них не знает, что происходит (или происходило) на самом деле. В свою очередь, посторонний наблюдатель также не сможет составить «объективное» представление о происходящем на его глазах, поскольку не знает, что в этот момент происходит в сознании людей, общение которых он наблюдает. Так что любой образ события, сформировавшийся в сознании его участников и свидетелей, будет субъективным. Ни при каких условиях ни один из них не будет полным и «достоверным».

Еще бóльшие трансформации происходят с этими образами при их трансляции другим людям — т.е. когда участники или свидетели события S1 и S2 рассказывают о нем, создают тексты (на нашей схеме они обозначены, соответственно, как T1 и T2), повествующие о том, что произошло «на самом деле».

Прежде всего человек уже в силу своих физиологических особенностей принципиально не может точно и полно передать образ, существующий в его сознании, другому человеку. Еще в начале прошлого века английский физиолог Чарльз Скотт Шеррингтон установил, что у человека в сотни раз больше воспринимающих рецепторов, чем передающих. Поэтому только часть раздражений, которые получает человеческий мозг, могут найти, так сказать, внешний выход. Принцип схождения чувствительных влияний к исполнительным нейронам, которые образуют общий путь (принцип конвергентности), получил название воронки Шеррингтона (6). Как это влияет на возможности человека в передаче информации, описал выдающийся психолог Л.С. Выготский:

Кроме того, определенные ограничения накладывает язык, в котором кодируются эти образы. Любая система кодировки имеет пределы передачи информации. Скажем, вербально, особенно в письменной форме, невозможно точно описать тембр голоса человека, его интонации (между прочим, до 80% смысла устного сообщения зависит от того, кáк было произнесено то или иное слово; при устной передаче это можно лишь попытаться скопировать или спародировать), точно воспроизвести жесты (также несущие значительную часть информации (8)), тот или иной оттенок цвета (9) и тому подобные детали. Визуально — в рисунке, фотографии — невозможно зафиксировать звуки, речь, разговор, а если это черно-белое изображение, то и цвет, его оттенок и т.п.

Еще одно ограничение связано с тем, насколько хорошо создатель текста владеет языком кодировки. Мы ежедневно сталкиваемся со случаями не вполне грамотного изложения мыслей тем или иным человеком. Иногда такие высказывания создают забавные ситуации, иногда делают совершенно непонятными сами сообщения. В письменной речи, помимо всего прочего, смысл передаваемого сообщения может быть затемнен или искажен орфографическими и пунктуационными ошибками.

Но даже если автор текста в совершенстве владеет языком, проблема «объективации» субъективного образа, который он пытается передать тому, кто «считывает» этот текст, остается. Так, Л.Н. Толстой, согласно легенде, 7 раз переписывал роман «Война и мир» (издано пять авторских вариантов) и не менее 5 раз — роман «Анна Каренина» (10). Естественно, дело было не в том, что русский язык представлял для великого писателя какие-то трудности (скажем, недостаток лексического запаса или слабое владение грамматикой). Редактируя свои романы, Л.Н. Толстой старался создать тексты, которые бы рождали у его читателей образы, максимально близкие тому, что он сам себе представлял. Об этом он прямо писал Н.Н. Страхову:

«Если же бы я хотел сказать словами всё то, что имел в виду выразить романом, то я должен бы был написать роман тот самый, кот[орый] я написал, сначала. И если близорукие критики думают, что я хотел описывать только то, что мне нравится, как обедает Обл[онский] и какие плечи у Карен[иной], то они ошибаются. Во всем, почти во всем, что я писал, мною руководила потребность собрания мыслей, сцепленных между собою, для выражения себя, но каждая мысль, выраженная словами особо, теряет свой смысл, страшно понижается, когда берется одна из того сцепления, в котором она находится. Само же сцепление составлено не мыслью (я думаю), а чем-то другим, и выразить основу этого сцепления непосредственно словами никак нельзя; а можно только посредственно — словами описывая образы, действия, положения».

«…для критики искусства нужны люди, которые бы показывали бессмыслицу отыскивания мыслей в худож[ественном] произвед[ении] и постоянно руководили бы читателей в том бесконечном лабиринте сцеплений, в кот[ором] и состоит сущность искусства, и к тем законам, кот[орые] служат основан[ием] этих сцеплений. И если критики теперь уже понимают и в фельетоне могут выразить то, что я хочу сказать, то я их поздравляю и смело могу уверить qu’ils en savent plus long que moi [они знают больше, чем я]»(11).

Некоторые авторы, сознавая ограничения, которые накладывает на них язык, которым они пользуются, создавая свой текст, параллельно ему дают дополнительный текст, выраженный в другом языке. Так, например, замечательный русский художник П.А. Федотов свои картины сопровождал пространными стихотворными описаниями, которые были призваны помочь зрителям точнее понимать смысл визуальных образов (12). Однако даже такие — взаимодополняющие — тексты помогают далеко не всегда.

Многое в содержании создающихся текстов T1 и T2 будет зависеть также от того, с какой целью они создаются, кому адресованы, какую роль в описываемом событии отводит себе автор текста, о чем он считает необходимым умолчать, что хочет «приукрасить», добавить, что ему представляется важным, а что второстепенным или вообще не заслуживающим внимания, насколько подробно он хочет описать событие и т.д. и т.п.

Все перечисленные моменты влияют на то, какая информация и в какой форме будет зафиксирована в тексте. Проблема передачи информации усугубляется тем, что эти тексты неизбежно подвергаются перекодировке при их восприятии другими людьми (на нашей схеме — S3 и S4):

Собственно, только то из полученного сообщения, что человек может «перевести» на свой— внутренний — язык, и является информациейо заинтересовавшем его событии.

Воспринимая чужой текст, читатель невольно меняет — и в той или иной степени искажает его.

Во-первых, он вычитывает лишь то, что его интересует, что он считает важным, существенным. При этом не обращается внимания на массу деталей и нюансов. Так, например, большинство читателей «Гамлета» В. Шекспира не могут описать внешность заглавного героя, хотя автор упоминает и бороду Гамлета (13), и его полноту (14). Немногие обращают внимание и на то, как звали отца Гамлета (15). Читатель, как правило, руководствуется не столько буквальным текстом, сколько тем образом, который у него предварительно сформировался под влиянием рассказов других людей, при посещении театра или просмотре фильмов. Столь же часто те, кто предварительно читал литературный текст, бывают неудовлетворены экранизацией или инсценировкой этого произведения. Между тем именно в таких случаях наиболее наглядно проступают различия в исходном и перекодированном тексте.

Во-вторых, при восприятии (и неизбежной при этом внутренней перекодировке) текста могут возникать сложности и ошибки из-за непонимания языка, на котором получено сообщение, или некоторых его нюансов. Кроме того, содержание сообщения может изменяться и искажаться вследствие неполного совпадения смыслов в языках автора сообщения и читателя. Это особенно хорошо заметно при сличении оригинала, написанного на иностранном языке, и его переводов на другой язык. Эту проблему, в частности, исследовала Анна Вежбицкая, сравнивавшая культурспецифические концепты разных живых языков (16).

В качестве примера можно привести классические переводы все того же «Гамлета» на русский язык. М. Лозинский так перевел диалог из 1-й сцены 5-го акта трагедии между героем и первым могильщиком (17): услышав, что датский принц сошел с ума, Гамлет (который инкогнито появился в окрестностях Эльсинора) спрашивает: «На какой почве?»— и получает ответ: «Да здесь же, в Дании»(точно так же перевела эту фразу и Т. Щепкина-Куперник). Несколько иной смысл приобретает ответ могильщика в переводе Б. Пастернака. На вопрос Гамлета могильщик отвечает: «Да все на той же, на нашей датской». Очевидно, что английское groundв вопросе Гамлета, переданное переводчиками как почва, было понято ими чуть-чуть по-разному.

Еще одним показательным примером является восприятие современным человеком басни И.А. Крылова «Стрекоза и муравей». Практически все, кто читал ее, представляют себе обычную стрекозу. Правда, иногда возникает вопрос: почему стрекоза в басне «попрыгунья» и к тому же поет? Знакомые нам стрекозы летают и никаких звуков не издают. Однако в басне, очевидно, имелось в виду другое насекомое — цикада. Это подтверждается как исходным текстом (басня Лафонтена «La Cigale et la Fourmi»), так и словарем И. Нордстета, в котором слову стрекоза соответствует французское cigale— ‘цикада, кузнечик’ (18).

Недаром Л. Э, ссылаясь на словарь Пьера Ларусса, определяет переводы «как нечто прямо противоположное тексту» (19).

Проблема усугубляется тем, что многие тексты построены по принципу многоярусной семантики: помимо буквального смысла они могут иметь смыслы символический, нравственный, аллегорический и проч.

Еще бóльшие трансформации происходят при перекодировке информации, сохранившейся, скажем, в визуальных или материальных текстах, на вербальный язык. Если этим пытается заниматься человек, не имеющий специальной подготовки, результат, как правило, сводится к эмоционально-оценочным суждениям и догадкам, которые не поддаются проверке.

Вследствие такой перекодировки сообщения участника или свидетеля события у читателя формируется образ, который в большей или меньшей степени отличается от того образа, который ему транслирует автор исходного текста.

На следующем этапе передачи информации о событии происходят те же процессы, которые были рассмотрены выше:

Содержание текстов T3 и T4, которые создают соответственно авторы S3 и S4, будут серьезно отличаться от тех образов, которые возникли в их сознании при чтении текстов T1 и T2 (к тому же, воспринятые недостаточно точно и полно). При этом информация, исходящая от участников события S1 и S2, частично «угасает», теряется, частично дополняется фантазией авторов новых текстов. При этом нарастает информационный шум — неотфильтрованный поток информации, в котором полезность полученных данных уменьшается прямо пропорционально количеству этих данных. Следовательно, как отмечает А.Л. Гришунин, «всякое историческое свидетельство передает не сам факт (20), который перестает существовать сразу же после свершения, а только его отражение, только впечатление от него, сложившиеся у автора. Факт, таким образом, оказывается преломленным в голове автора и в его передаче — в соответствии с его мировоззрением и тенденцией. По мере того, как авторская версия передается другим, третьим и т.п. передатчикам, — этот субъективный элемент наслаивается и усиливается, еще более искажая освещение факта» (21).

Наконец, тексты T3 и T4 попадают в руки исследователя So:

При чтении их возникают уже описанные проблемы, связанные с очередной перекодировкой заключенной в них ретроспективной информации. В данном случае, однако, для нас важно лишь то, что теперь они становятся историческими источниками для изучения события O.

Но вот, представим, что в ходе архивных разысканий историку So удается разыскать текст T1:

Изменится ли его отношение к лежащим перед ним текстам? Несомненно. Теперь историческими источникамидля него будут только тексты T1 и T4, которые наиболее непосредственно доносят впечатления и образы участников (или свидетелей) изучаемого события O. Что же касается текста Т3, то он перестает рассматриваться как исторический источник: он не содержит ничего нового о том, что видел, делал и чувствовал участник (свидетель) события S1, но лишь фрагменты образа того, кáк воспринимал это событие и впечатления одного из его участников (свидетелей) читатель S3-й.

Ситуация изменится, если в ходе изучения всех трех текстов, имеющихся в его распоряжении, историку So удастся доказать, что читателю S3 был доступен текст T2:

Созданный автором S3 текст T3 тут же приобретет качество исторического источника. Теперь он, наряду с текстом T4, станет наиболее непосредственным носителем ретроспективной информации, заключавшейся в недошедшем тексте T2. С одной стороны, информация о событии О, совпадающая в текстах Т3 и Т4, будет свидетельствовать о том, что она почерпнута из текста Т2. С другой стороны, автор-читатель T3 мог сохранить некоторую часть информации, восходящей к тексту T2, которая по тем или иным причинам не попала в текст T4: его автор мог не заметить ее, счесть неважной или недостойной его внимания, исказить попавшее ему сообщение и т.п.

В данных условиях каждый из трех отобранных историком текстов — T1, Т3 и Т4 — наиболее непосредственно донес до него ретроспективную информацию об интересующем его событии О: каждый — по своему информационному каналу. T1 — по каналу: O→S1→T1→So; T3 — по каналу: O→S2→T2→S3→T3→So; T4 — по каналу: O→S2→T2→S4→T4→So. Теперь, опираясь на информацию всех трех текстов исторических источников он начинает создавать гипотетическую реконструкцию события О:

На следующем этапе исторического исследования он будет изучать ее как потенциальную историческую реальность, полагая, что O≡Оs и, чаще всего, забывая, что O≠ Os…

Итак, историческим источником для изучения конкретного события прошлого может быть только текст, который, во-первых, несет информацию, восходящую к впечатлениям участников и/или свидетелей этого события, и, во-вторых, наиболее непосредственно передает эту информацию по данному информационному каналу.

Источник